Василий Аксенов - Цапля Страница 2

AKT I

Открытая веранда пансионата. Плетеная мебель, как в старых дачных пьесах. Однако с толку нас не собьешь: рядом со старинным клавесином (вещью в этой пьесе почти бессмысленной) располагается телевизор на ножках, две лестницы, ведущие на второй этаж, выполнены в современном дизайне, а присобаченная к столбу стенгазета «За здоровый отдых» или что-то в этом роде ясно говорит, что мы не в декадентской усадьбе, а в оздоровительном учреждении. Кроме двух лестниц наверх в комнаты, у веранды этой есть и два спуска во внешнюю среду, один отклоняет нас к морю, другой отклоняет нас к лесу. Жужжит пылесос. По сцене со шлангом в руке передвигается Леша-сторож. Он притворяется, что пылесосит веранду, на самом же деле все как-то пытливо заглядывает в разные места: то вдаль из-под ладошки, то в телевизор сквозь пальцы, то в зал направляет какое-то свое стеклышко сродни моноклю.

Вечереет. Краски заката.

ЛЕША-СТОРОЖ. Нет пыли, милостивые государи, престраннейшее отсутствие пыли. Экий перекос: есть пылесос, нет пыли… (Останавливается в раздумье, спохватывается и начинает ерничать то ли перед самим собой, то ли перед зрительным залом.) Гармония есть полнота жизни, но если жизнь полна, то в ней должен быть изъян. Отсутствие изъяна – это неполнота жизни. Отсутствие пыли – это изъян. Присутствие изъяна – это дыра, нарушение гармонии, грядущая пустота. Вот она – тупиковая логика! Если уж мы, сторожа, постоянно с этим сталкиваемся, то что говорить о политиках…

На веранду со стороны леса поднимаются старики-хуторяне Цинтия и Кларенс Ганнергейты, оба в резиновых сапогах и фуфайках домашней вязки, но на плечах у Цинтии траченная молью чернобурка с оскаленной мордочкой, а на голове у Кларенса фетровая шляпа с широкой лентой, крик моды 30-х.

ЛЕША-СТОРОЖ (сразу же заметил стариков, но виду не подал, зато изменился разительным образом – закосолапил по-скобарски, заговорил по-простонародному и явно фальшиво, то с малороссийским акцентом, то «пскопской» скороговорочкой, то с волжским оканьем). Пыли тута нема в эттой Фуфляндии, значитца непорядок. Эх, где ж ты пропала, пыльца-то-пылища наша рассейская? Влага, влага, крантики ржавеють, отдыхающие гриппують, а усе почему – пыли нема. Знамо – уся душа ушла из фуфляндских болот. Души тут нема. Грибов вот навалом, а души нема…

Старики, застенчиво хихикая, вносят на веранду большие корзины с грибами.

КЛАРЕНС. Грибы есть сегодня мало опять, господин сторож. Такая экзистанция.

ЛЕША-СТОРОЖ. А, это вы, чертяки лесные! Явились, опять же, не запылились.

ЦИНТИЯ. Лаба диена, господин сторож. Гут абенд. Эври-синг из окей?

ЛЕША-СТОРОЖ. Акей, сказал старик Мокей. (Заглядывает в корзину.) Эва, грибов-то! Косой, что ль, их убираешь, Кларенс?

КЛАРЕНС. Это есть только Цинтия иметь особый глаз для эксплорация. (Целует подругу в щеку.)

ЛЕША-СТОРОЖ. Небось, белые-то только сверху, а под низ мухоморов навалили?

ЦИНТИЯ. Нике мухоморас. Це есть добже. Боровикас. Не-рай. Хоррошоу.

КЛАРЕНС. Драй рубло, господин сторож.

ЛЕША-СТОРОЖ. Дерете, черти! (Схватив корзины, взлетает по лестнице и исчезает.)

На второй лестнице появляется Боб, высоченный юноша в тренировочном костюме «Адидас». Медленно спускается, пружиня ноги, расправляя плечевой пояс, подкручивая торс. Леша-сторож появляется снова уже без корзин.

ЛЕША-СТОРОЖ. Цинтия, сон вчерась видела какой?

ЦИНТИЯ. Иа, бардзо фантастичный.

ЛЕША-СТОРОЖ (жадно). Валяй, трави! (Бобу.) У ентой бабки снов на цельную киностудию.

БОБ (снисходительно). Ну-ну.

ЦИНТИЯ. Все нашиналь, как в синем! Биг бенд, иллю-минасьон, фокстрот. Этот был большой и весь белый. Имель огромный нос и белый уси – мусташи. Он резал свой носом свои уси.

ЛЕША-СТОРОЖ (вздрагивает). Чаво мелешь?

ЦИНТИЯ. Его всякий звал Мажестик.

БОБ. Ну, лайнер, ясно.

КЛАРЕНС. Три гросс трубы! Я видел теж!

ЦИНТИЯ (невероятно оживленная, хихикая и обмахиваясь воображаемым веером, прохаживается по веранде). Они имель бытность быть и пароход, и мужчина, и мой кот. Я быль так же и сам сама, и он, олсоу.

КЛАРЕНС. Вспоминаль! Три трубы, зубы, он имель хохо-тальство и вэ-ли-ко-лэп-ный костюм.

ЦИНТИЯ. Я открываль у него третий ящик живота и там имель Нью-Йорк, где гулял с ним, как с папа. Я надеваль, как руссише фольк постояльно говоришь, воздуха.

ЛЕША-СТОРОЖ (слегка испуган). Русские, мамаша, так не говорят.

БОБ. Спокойно, Леха. Это прямой перевод с английского. Пут он эарс – означает «важничать». (Цинтии.) Значит, все в общем обошлось благополучно? Все в порядке, мадам?

ЦИНТИЯ. Колоссаль! Манифик!

БОБ. Ну, вот и отлично. (Леше-сторожу.) Держи секундомер, Леха. Замеришь мне рывки.

Вдвоем они проходят по веранде и спускаются в сторону моря.

КЛАРЕНС (вслед). Драй рублике, repp сторож, посмею напомнить.

ЛЕША-СТОРОЖ. Не нахальничай, Кларенс. Обождать могешь? (Скрывается.)

Старики Ганнергейты смиренно усаживаются в уголке, смотрят телевизор и беззвучно хихикают.

По правой лестнице спускается Лайма, смотрит в сторону моря и вдруг замирает, прижав руки к груди.

ЛАЙМА. Как он бежит! Какие рывки! Дух захватывает!

По левой лестнице скатывается Клавдия. За ней будто принцесса с сигаретой шествует Роза.

КЛАВДИЯ (Розе). Ты мне своего не навязывай!

РОЗА. Никто тебе ничего не навязывает, кому ты нужна.

Сестры начинают накрывать к ужину большой овальный стол в центре веранды.

РОЗА. Любопытно, куда пропала одна банка шведской ветчины, из тех, что вчера привез отец?

КЛАВДИЯ (вспыхнув). А тебе что?

РОЗА. Просто любопытно. Интересна сама техника похищения. Ведь это же не то, чтобы на ходу пожевать что-нибудь, из холодильника. Банку уносят в свою комнату, там открывают и съедают.

ЛАЙМА (продолжает смотреть вдаль). Да что тебе эта банка, Розочка?

РОЗА. Надеюсь, ты понимаешь, Лайма, что мне не жалко этой дряни. Просто забавно смотреть, как действует наш уважаемый диетолог. Какой аппетит, какая небрежность. Будь она на твоем месте, она, наверное, поедала бы мыло, белье, санитарные принадлежности, будь на моем, пожирала бы шахматы, книги.

КЛАВДИЯ. Вот я скажу папочке, как ты сестре кусочек ветчины жалеешь. Гадина паршивая, так бы в рожу… иногда… так бы в рожу кое-кому заехала!

ЛАЙМА. Клавдия!

РОЗА. А мне иногда просто хочется… просто слово нехорошее хочется бросить в лицо одной особе!

ЛАЙМА. Роза! (Отвлекается от созерцания тренирующегося Боба.) Девочки, так не годится! Давайте сядем и все обсудим. (Садится к столу, и сестрицы следуют ее примеру.) Какие нелепые ссоры! Уверена, что это не из-за ветчины, это из-за глубинной самонеудовлетворенности. Мы все ищем нечто важное, стараемся как-то оправдать свое существование. Ведь правда?

Роза и Клавдия привычно кивают, видимо, такие беседы давно уже у сестер в обиходе.

И вот, когда мы приходим в отчаяние, мы даем выход ему через такую ерунду, как шведская ветчина. Но посмотрите, сестры мои, как прекрасен мир! (Облегченно вздохнув, поворачивается в сторону моря.) Какие краски! Как трепещет листва каштанов. Как прекрасна, наконец, фигура юноши, летящая меж стволов. (Застывает.)

КЛАВДИЯ (что-то беспорядочно хватает со стола, неряшливо жует). Да, мальчик ничего себе! Хорошо бы…

РОЗА. Прожуй сначала, сердцеедка. Затащила в постель придурковатого сторожа и вообразила себя Клеопатрой.

КЛАВДИЯ. А тебе завидно?

РОЗА. Прожуй сначала.

КЛАВДИЯ. Вот тебе! (Дает Розе пощечину.) Онанистка проклятая! (Рыдает.)

ЛАЙМА (слепыми глазами поворачивается к ней). Что случилось?

КЛАВДИЯ. Я Розу ударила! (Трясется.) Розочку, нашу красавицу… (Тянется к сестре с поцелуем.) Прости меня, любимая!

РОЗА (аристократически покуривает). Пошла прочь, дешевка! Сторожиха!

КЛАВДИЯ (истерически хохочет и все ест что-то со стола). Права, права ты, Розка моя любимая! Видишь, на нервной почве быка могу слопать!

Откуда-то снизу выпрыгивает Боб, присаживается на перила веранды. Появляется Леша-сторож. Подражая Бобу, он тоже как бы разминается, тоже как бы спортсмен. Садится с ним рядом.

БОБ. Привет, сестры! Тетя Лайма, почему же вы не пришли вчера ко мне в комнату? Я ведь вас просил.

ЛАЙМА (вспыхнув). Однако, Борис, как же так можно? Вы даже не осведомились о моих эмоциях…

КЛАВДИЯ (игриво). Может, не по адресу обращаешься, Боб? Хочешь, пульну с ходу?

ЛЕША-СТОРОЖ (грозит ей кулаком). Я те ребра-то пересчитаю, баба непутевая.