Гарольд Пинтер - Голоса семьи: Радиопьеса Страница 2

Второй голос. Дорогой мой! Где ты? Почему ты совсем не пишешь?

Никто не знает твоего адреса. Никто не знает, жив ты или мертв. Никто не может тебя разыскать. Ты сменил имя?

Если ты жив, то ты чудовище. Отец проклял тебя на смертном одре. По правде сказать, он проклял и меня. Он проклинал всех, кого видел. Только тебя он так и не увидел. Я не виню тебя одного в его ужасном состоянии духа перед смертью, но твое отсутствие, твое молчание страшно его угнетали, порождали в нем чувство смертельной усталости. Он отошел, жалуясь и проклиная. Ты этого хотел? Теперь я совсем одна — не считая Милли, которая иногда приходит навестить меня из Доувера. Она приносит мне некоторое утешение. В ее глазах, когда она говорит о тебе, стоят слезы; глаза твоей любимой сестры полны слез. Она сделала по-настоящему удачную партию, и у нее чудный сынишка. Когда сынишка подрастет, он захочет узнать, где его дядя. Что мы ему ответим?

Или в не слишком далеком будущем ты вдруг прикатишь к нам на красивой новой машине, в новом великолепном костюме — как снег на голову — и обнимешь меня?

Первый голос. Леди Уизерс поднялась. «Поскольку Джейн делает уроки, — сказала она мне, — может быть, вы не будете против сейчас уйти и снова прийти к нам в другой день?» Джейн убрала ноги — вместе с моей булочкой, зажатой между двумя большими пальцами. «Да, конечно, — ответил я, — если только Джейн не хочет, чтобы я ей помог с уроками». — «Спасибо, не нужно, — отозвалась леди Уизерс, — с уроками я помогу ей сама».

Чего я еще не рассказал, так это что я собираюсь наняться репетитором. Я считаю, из меня выйдет отличный репетитор для подростков — по любому предмету. Джейн была бы идеальной ученицей. У нее прямо страсть к учебе. В этом вся ее сущность — это сквозит в каждом ее вздохе, каждом вдохе и выдохе. Когда она обращает к вам взгляд, в ее глазах — неопытных, неискушенных, наивных, но жаждущих — вы читаете глубокую любовь к учению.

Все какие-то полуночные мысли, мама; хотя на часах ровно десять двадцать три.

Второй голос. Дорогой!..

Первый голос. Сегодня днем, когда я, думая обо всем этом, лежал в ванне, в дверь квартиры, должно быть, позвонили. Открыл, вероятно, тот самый мужчина, у которого черные волосы. На пороге стояли две женщины. Назвались они моими матерью и сестрой и спросили меня. Мужчина сказал, что не знает такого. Нет, никогда обо мне не слышал. Нет, здесь нет жильцов с таким именем. В доме живет одна-единственная семья, чужим комнаты не сдаются. Нет, большое спасибо, они хорошо поживают и без незваных гостей. «Я советую вам обеим, — сказал он им, — отправляться восвояси и не надоедать больше простым рабочим людям своими сплетнями и наветами, этими слишком откровенными выделениями испорченного ума, исчерпавшего все другие средства. Таких, как вы, я чую за версту и хоть сейчас могу заявить на вас за умышленное нанесение ущерба, оскорбление личности и бродяжничество — другими словами, за намеренное обивание порогов из-за отсутствия каких-либо значительных средств к существованию. Поэтому проваливайте отсюда, пока я не вызвал полицейского».

Я купался, когда вдруг дверь в ванную комнату открылась. Я думал, что запер ее. «Меня зовут Райли, — представился он. — Как ванна?» — «Отменно», — ответил я. «А ты крепко сколочен, хотя и стройный, — сказал он. — Я-то думал, ты мозгляк. Никогда бы не подумал, что ты так крепко сбит и так строен, но сейчас вижу». — «О, спасибо!» — проговорил я. «Не меня благодари, — ответил он. — Возблагодари Господа. Или свою мать. Только что я выставил за дверь двух самозванок. С этой стороны дерьма нам больше не подвалит». Потом он уселся на край ванны и пересказал все так, как я тебе только что подробно изложил.

Интересно, почему отец не дал себе труда совершить эту поездку вместе с ними?..

Второй голос. Я слышу на лестнице поступь твоего отца. Слышу его шаги. Но его шаги и кашель затихают. Двери он не открывает.

Порою мне кажется, что я всегда сидела так. Иногда мне кажется, что я всегда сидела вот так — в одиночестве, у равнодушного пламени — шторы задернуты, ночь, зима.

Как видишь, у меня тоже есть свои мысли. Мысли, о которых, кроме меня, никто не знает, о которых никто в нашей семье никогда не знал. Но сейчас я пишу о них тебе — где бы ты ни находился.

Я хочу сказать, что, к примеру, когда я мыла твою головку — самым лучшим шампунем, — споласкивала тебе ее, а потом вытирала своим мягким полотенцем — так нежно, что ты ни единым звуком не выказывал недовольства или раздражения, — потом заглядывала в твои глаза и видела, что ты глядишь в мои, и знала, что тебе, кроме меня, никто, совсем никто не нужен, что ты совершенно счастлив у меня на руках, — я одновременно сознавала, например, что сижу возле холодного пламени, одна, зимой, посреди вечной ночи, без тебя…

Первый голос. Оказалось, леди Уизерс играет на пианино. Они, все три женщины, расселись по комнате. Повсюду были расставлены бутылки «вин розе» розоватого оттенка, который мне никогда не забыть. Женщины потягивали вино из великолепных бокалов с таким изяществом и грацией в движениях, какие, считал я, давно уже умерли. На алебастровой, поразительно юной шее леди Уизерс красовалось ожерелье. Она играла Шумана. Она мне улыбнулась. Миссис Уизерс и Джейн тоже мне улыбнулись. Я взял стул. Я его взял… и сел. Я сижу на этом стуле. Я никогда с него не встану.

Ах, мама! Я нашел свой дом, свою семью. Даже в мечтах мне редко являлось такое счастье.

Второй голос. Наверное, я должна совсем тебя забыть. Наверное, я должна проклясть тебя, как твой отец. О, я молю, я молюсь о том, чтобы жизнь превратилась для тебя в пытку. Я жду письма, в котором ты будешь звать меня. Чтобы плюнуть на это письмо.

Первый голос. Мама, мама! Я пережил пренеприятнейшую и загадочную встречу — с мужчиной, зовущим себя мистер Уизерс. Мне нужен твой совет.

«Зайди-ка, сынок, — позвал он. — Скорее. Не ленись. Не вся же ночь у меня свободна». Я вошел. Кувшин. Умывальник. Велосипед.

«Знаешь, где ты? — спросил он. — Ты в моей комнате. А не на Юстонском вокзале. Понимаешь? Здесь настоящий оазис. Единственная комната в доме, где можно поймать караван-сарай до любого пункта в западном направлении. Compris? Comprende? Понимаешь? Готов ли ты идти за мной вниз по склону? Посмотри на меня. Меня зовут Уизерс. Я там или где-то поблизости. Идешь за мною? Любая жульническая терминология воспрещается. Ты со мной? Запрет на любые излишества. Все, что имеет к этому отношение, — verboten[1]. Ты в краю, пораженном болезнью, боксер. Перенеси весь свой вес на левую ногу — ты можешь взять всё в свои руки. Не переставай пританцовывать. Старый фокстрот — классический ответ, но речь не о нем. И не о другом ответе… Вставайте, рабы! Понимаешь? Это жилище для тварей, вверх и вниз по лестнице. Плоды ритмических разрывов, ритмичные боковые удары, ром и рулетки, макаронные лохмотья, клецки в майонезе, катапультирующийся навоз грязной и ветхой ерунды, откровенные атрибуты личной собственности. Ты за мной успеваешь? Все одно к одному. Это у тебя впереди или позади. Я единственный спаситель грации, которой, ты чувствуешь, тебе так недостает. Двигайся внимательней. Не отставай. Понял, к чему я клоню? Не давай себе заплесневеть. Следи за плесенью. Научись чувствовать ее, чувствовать косность. Взгляни на меня».

И я посмотрел.

Второй голос. Я больна.

Первый голос. Мама, это было все равно что заглянуть в шахту с раскаленной лавой. Достаточно было одного взгляда.

Второй голос. Вернись ко мне!

Первый голос. Я составил компанию миссис Уизерс, пившей на кухне «кампари» с содовой. Она рассказывала о своей молодости. «Я была просто-таки лакомым кусочком, — сказала она. — Ну прямо кусочек пудинга с изюмом. Поклонники часто приходили за много миль попытать счастья. Я втюрилась по уши в одного, который служил в ВВС Морфлота. Он меня обожал. Его убили, потому что не хотели, чтобы мы были счастливы. Я могла бы выйти за него и нарожать кучу сыновей. Но нет. Он потонул вместе со своим кораблем. Я услышала об этом по радио».

Второй голос. Я жду тебя…

Первый голос. Позже в тот же вечер мы с Райли распили у него в комнате на двоих чашку какао. «Люблю стройных парней, — рассуждал Райли. — Стройных, но крепких. Я никогда этого не скрывал. Но мне приходилось сдерживать себя, приходилось держать свои склонности в узде. Все оттого, что больше всего я расположен к религии. Я всегда был человеком глубоко религиозным. Можешь вообразить, в каком напряжении находилась моя душа. Я все время нахожусь в состоянии глубокого душевного, эмоционального, нервного и физического напряжения. Это изнурительно — та дисциплина, которой я вынужден себя сковывать. Жгучее вожделение охватывает меня, но оно противоречит моему основному стремлению, а именно — стремлению быть правым перед Богом. Ты видишь: я здоровяк и мог бы задавить такого тоненького паренька, как ты. До смерти. До той самой смерти, под которой я и понимаю любовь. Чтобы не поддаться этому желанию, я сковываю его по рукам и ногам. Подобные вещи мне удаются хорошо, ведь я по профессии полицейский. И меня очень уважают. Уважают и на службе, и в приходе. Единственно, где меня не слишком жалуют, это в этом доме. Здесь меня даже за дерьмо не считают. Хотя я всегда был близкой их родней. В своем роде. У меня отличный тенор, но меня никогда не приглашают здесь спеть. Живу все равно как посреди пустыни Сахары. Тут слишком много женщин — вот в чем беда. А с Болди говорить бесполезно. Он обитает где-то в другом, одному ему известном месте. Я люблю здоровье и силу, умную беседу. Потому-то ты и пришелся мне по душе — не считая того, что меня к тебе тянет физически. Мне не с кем поговорить. Эти женщины обращаются со мной как с прокаженным. Невзирая на то, что я родня. В некотором роде». В каком роде?