Эльфрида Елинек - Облака. Дом. Страница 2

Но настоящий успех принесла пьесе инсценировка швейцарского режиссера Йосси Вилера и драматурга Тильмана Раабке в Немецком театре Гамбурга, в 1993 году. В 1995 году, на международном театральном фестивале «Контакт» в Польше этот спектакль был удостоен первой премии. В постановке Вилера участвуют шесть действующих лиц — шесть женщин, вдовы военных летчиков. Они говорят то по отдельности, то хором, повторяют слова умерших мужей, пытаясь таким образом восстановить свою утраченную идентичность. Их реплики перебиваются обрывками фраз, доносящихся из громкоговорителя. Все это происходит неизвестно когда, в некоем бункере, через маленькое окошко которого видны облака… Режиссеру важно было подчеркнуть противоречие между стремлением человека к самореализации и притягательной силой штампов коллективного сознания.

В 1999 году «Облака» были поставлены на родине Елинек, в городском театре Клагенфурта, режиссером Эвой Бреннер. Здесь акцент был сделан на взаимоотношениях между «своими» и «чужими», националистами и их жертвами, которые могут и «обменяться ролями». Место действия — современная Каринтия, реплики произносятся попеременно на двух языках — немецком и словенском (словенцы — национальное меньшинство в Каринтии). Границы между сценой и зрительным залом нет, театральное пространство поделено на черную и белую половины; поскольку в театральных билетах места не указаны, зрители сами выбирают, в какой из этих двух частей устроиться, чью сторону принять… Главные роли исполняют две актрисы: одна одета в черный костюм и говорит по-немецки, другая, в белом, произносит свои реплики по-словенски. Деление текста на «немецкие» и «словенские» реплики каждый вечер меняется.

В 1992 году состоялась премьера радиопьесы «Облака. Дом.» в постановке Пеера Рабенса, на гессенском «Радиоканале-2». Это был радиоколлаж из декламации, пения, музыки и шумовых эффектов. Рабен отталкивался от статьи Леонарда Шмайзера, которому Елинек посвятила свою пьесу. В его интерпретации «немертвые» — это мифологические персонажи немецкой истории — фактически содержание исторической памяти немецкого народа, — которые покоятся в земле и надеются на возрождение. В неопубликованном сценарии радиопьесы «голоса» обозначены так: «Мертвый старик, умирающий старик, живой старик, мертвый юноша, умирающий юноша, живой юноша, прародитель (der Uralte)». Фоновые шумы (среди них — звуки, доносящиеся с футбольного стадиона) подчеркивали обыденность националистических высказываний разных «мы».

2005 год. Знаменитый немецкий режиссер Клаус Пейман ставит в «Берлинер ансамбль» «Облака» вместе с написанным Елинек (четырнадцать лет спустя) эпилогом к пьесе. Этот спектакль — «Облака. Дом. И потом домой» — единодушно оценивается рецензентами как провальный (лишенный событийной канвы и характеров, скучный). В спектакле занято четырнадцать персонажей — шесть женщин, восемь мужчин; все они одеты в зеленые фраки, у них белые перчатки, белые лица, к которым иногда приставляются клоунские носы, минималистская декорация изображает некую шахту с окошком, в которое можно разглядеть две ели. По мнению критиков, персонажи напоминают то ли лягушек (аллюзия к «Лягушкам» Аристофана? — Т.Б.), то ли «корней-детей», героев детской книжки с картинками, придуманной и нарисованной немецкой писательницей Сибиллой фон Ольферс (1881–1916) в 1904 году. Как бы то ни было, это фарсовое действо, по их мнению, высмеивает сегодняшних «зеленых» и сегодняшнее либеральное общество, в котором не осталось уже никаких идеалов…

Сама Эльфрида Елинек в одном неопубликованном интервью[5] сказала: «…Я писала "Облака. Дом." в расчете на совместную работу с режиссером. В этом случае я вижу в режиссере соавтора. Создавая "Облака. Дом.", я хотела найти новые возможности для театра».

Экспериментальная пьеса Елинек очень трудна для восприятия, для русского читателя особенно, поскольку такого рода театральных текстов на русском языке практически нет.[6] Попытка вникнуть в этот эксперимент обещает многое, и, чтобы облегчить такую задачу, я предлагаю читателю — может быть, параллельно с чтением пьесы — заглядывать в приложенные к ней комментарии.[7]

Т. Баскакова

Облака. Дом{1}

С благодарностью — Леонарду Шмайзеру («Память земли») и Даниэлю Эккерту{2}

Мы привыкли думать{3}: мы, мол, далеко снаружи. А потом внезапно оказывается, что мы в самом средоточье. Святые, светящие в темноте. Мы всегда теряемся, когда кто-то, пусть даже один, дает нам приют в своей памяти, на какое-то время. О нас говорят уже очень давно — на обочинах дорог, украдкой. Это не наши фантазии! Приятное чувство, мчаться ночью по нашим эстакадам, а внизу светятся пивные: в них такие же люди, как мы! Светлое обманчивое сияние. Люди — чужие, странники, как и мы, — стекаются к автовокзалам, чтобы потом снова разделиться, растечься в разных направлениях, и мы нисходим на них дождем, от которого наутро у них промокнут ботинки. А бывает, что днем, на перекрестке, где скапливаемся мы, людские потоки… Ничего особенного там нет, но всё кишмя кишит знаками, указующими на нас. После нас придут другие, но и мы не ничто!

Недаром у нас от нас тяжелеет голова. Передвигаться таким способом умеем только мы, единственные. И пусть рельсы сколько угодно пересекаются, мы обозримо лежим перед нами и перед другими путниками — как надежные, отмеченные вехами пути. Теперь мы дома, и ничто нам не помешает воспрянуть.

В холодную пору года{4}, когда завывает буря, над головами у нас Свет проходит, мы — у себя. Где еще жизни осталось жить? Быть у себя хорошо. Как хорошо крестьянину, когда он праздничным утром выходит взглянуть на поля, если из душной ночи прохладные молнии падали, да и теперь еще гром грохочет вдали. Других мы страшимся. Прокладываем для себя ровный путь. Не уклоняемся в сторону, ибо нас у нас не отнять. Ведь и ручей регулярно возвращается в старое русло, да и трава каждый год одинаково зелена. Хорошо быть и оставаться «в себе», а смертные — те пусть без страха пьют небесный пламень и навещают нас в нашем пустынном дому. Мы существуем. Существуем. Мы одиноки, но у нас хорошо. Отчий луч, чистый, нас не сожжет: он, потрясенно сострадая страданьям сильного, останется в буре Бога, губительной лишь для строптивцев, когда приблизится к нам приблизится к нам. Мы у себя дома.

Мы спасены. И к мертвым нисходит сиянье{5}, но мы, сады милые, других потеснив, просторно расположились под ним. Свобода является единственно истинным духом. В нас самих наше средоточье, и мы — у себя дома. Когда грозит нам северный ветер, мы не опадаем с ветвей. Мы сидим. Улыбаемся безмятежно. Дома. Вне нас нет единства, мы же его обрели, оно в нас, и оно есть только у нас. Свобода. Субстанция материи находится вне ее, дух есть у себя бытие. Это похоже на нас. На нас. Быть дома. Быть у себя. Упорно ждать, чтобы увидеть, как придет нечто! И то, что приходило, святое, всегда оказывалось нашим же словом. Держись мы друг за друга в ночи, мы были бы терпеливей в изгнании и улыбались друг другу. Привыкли б друг к другу и жили б в своем кругу. Мы себе верим. Быть дома, когда великое мы замыслим, — тогда знаменьями и вселенскими деяньями воспламенится новый пожар. И мы, пусть в рабском образе, но владыки, из чьей груди ключом бьет голос владычества, — мы будем узнаны. Быть дома, оттуда смотреть на других — тех, с неблестящими лбами, что словно злато погребены в земле; мы же, немертвые, у себя дома, когда блуждаем меж небом и землей, и среди народов мы первый. Помыслы всемирного духа тихо завершаются в нашей душе. Мы свидетельствуем о себе: мы здесь. Нас у нас не отнять.

Мы у себя. По непреложным законам{6}, как встарь, обновляется вдохновенье — святым Хаосом зачатое всех-творенье. Влечет нас наверх, и снова, ничтожные, низвергаемся мы в тюремные стены, но все же мы здесь. Чем бы ни было то, что над головою висит. Мы здесь. Это дом наш, языком нашим полный, язык же ищет опору в нас, как и Природа, качающая нас в колыбели. Жизнь и язык, все прочее не имеет смысла. Мы блаженствуем, даже сидя в средоточье страданья. Но встаем, когда терпенье вконец иссякнет, и цветем как тополи. Нашего слова довольно. А годы народов, кто из смертных их счел? Сократили ль мы их, чтоб люди ниже в поклоне склонялись, чтоб даже тишайшие струны сердец перед нами умолкли? Чтоб они с радостью путь завершили у нас на глазах? Иль пусть живут, смирясь со страшным заклятьем, у нас на глазах? Но при условье, что все, о ком мы печалились прежде, что города наши станут светлы и открыты, чистым огнем смогут одаривать земли, где встарь жили музы. Мы это мы. Ограничен срок жизни нашей, тесны нам границы, и мы вперед устремляемся, бьем ключом, как звук из груди, не удостаивая других даже взглядом. Мы это мы, и отовсюду мы прогоняем других. Дух струится у нас со лбов. Но — ограничен срок жизни нашей. Восточные народы этого не знают. Они знают только, что Один свободен, но именно поэтому такая свобода оказывается лишь произволом, дикостью, тупостью и необузданной страстью, душевная мягкость же обнаруживает себя лишь в силу случайности. Тогда как мы тогда как мы тогда как мы. Мы милые! Хотя и нам, вероятно, никто не сумеет сон отогнать от чела! Мы, добрые, тоже бедны на деянья, но мыслями полны! Мы! Но может, как луч приходит из облака, придет из мысли — духовно зрелый поступок? Родится плод, как в темнолиственной роще, из тихих букв? А молчанье в народе не есть ли уже предвосхищение праздника? Или это затишье пред бурей? Или ветер, предвестник грозы? Или — но кто же нас отсюда прогонит, здесь мы у себя дома! Здесь мы у себя дома.