Юрий Хабибулин - Небоевые потери Страница 2

Подумать–то — подумал, но легче не стало. Какой–то маленький червячок на сердце всё равно шевелился, зудел, свербел, не давал покоя…

Чтобы отвлечься от грустного, Сан Саныч придвинул табуретку к подоконнику и, опершись о него локтями, стал всматриваться в россыпь огней ночной Москвы, подсознательно стараясь в этом разноцветье и мерцании найти какую–то подсказку, которая избавила бы его от тяжести на сердце. Но на ум ничего не приходило…

Вспомнил старого друга–однополчанина, Дато Гвенцадзе. Давно что–то они не встречались. Раньше тот хоть звонил иногда. То с учёбы, то из командировки откуда–то издалека. Бывший старший сержант закончил после Афгана военное училище, стал офицером. Военным переводчиком.

О службе при встречах не распространялся, замкнутым не стал, но изменился сильно. Даже внешне. В Афгане был этаким неторопливым полноватым увальнем, а после окончания училища стал поджарым, упругим, будто бы сотканным из сплошных мышц. Сильно загорел, черты лица заострились, кожа стала коричневатого оттенка, выдубленной от жестоких ветров и песчаных бурь разных экзотических стран, о которых Дато рассказывал редко и очень скупо. Те, кто Дато не знал, легко могли принять его и за кавказца, и за араба, и даже за итальянца, настолько в нём переплелись характерные черты и признаки разных народов, среди которых другу приходилось подолгу жить и не выделяться.

Только иногда Сан Санычу удавалось сопоставить события и переделки, о которых вскользь упоминал Дато, и понять, где тот бывал и что пережил. Того, наверное, на несколько жизней хватило бы…

После Афгана — Чечня, Сербия, Ирак, турецкий Курдистан, Южная Осетия, Йемен, Ливия, Сирия…

Несколько раз был ранен. Официально считался военным журналистом, а на самом деле, кто знает, кем был…

Совершенно точно было только одно — Дато работал на Россию на самых тяжёлых участках противостояния с Западом, с коварным и изощрённым врагом.

И даже когда Гвенцадзе ушёл на пенсию и стал корреспондентом одной из крупных столичных газет, Сан Саныч был уверен, что его друг просто сменил военную форму на гражданский костюм, но продолжил заниматься тем же, чем и раньше — добыванием стратегически важной для страны информации.

В Москве жила дочка Дато, Этери. Она иногда звонила, предупреждала о скором приезде отца, передавала приветы или сообщала в какой больнице он лежит на этот раз с очередным «пустяком».

За отца девушка очень беспокоилась и всё ждала, когда же он, наконец, угомонится и перестанет ездить в опасные командировки по районам мира, охваченным войнами и революциями, по разрушенным странам, куда США принесли свои «демократические ценности» и «права человека»

Этери было всего семнадцать, жила она с отцом в маленькой двухкомнатной квартирке в Царицыно. Матери не было уже давно. Дочь она бросила и уехала с новым мужем, мелким американским бизнесменом куда–то в солнечную Флориду, оставив Этери на попечение отца–одиночки.

Дато не любил об этом говорить, а Сан Саныч научился избегать неудобной темы.

От воспоминаний оторвал сухой, надсадный кашель, раздавшийся в комнате, стук отодвигаемого стула.

Сан Саныч встал с табуретки, подошёл к двери, заглянул в спаленку.

Гость, сидя по–турецки на диване, зевал во всю челюсть и, протирая сонные глаза, очумело разглядывал квартиру. Заметив Саныча, уставился на него

— Эта… хде это я?

Саныч прошёл в комнату, включил свет и сел на стул перед парнем

— Доброе утро! Ты у меня дома. Вчера нашёл тебя в полной отключке. В подъезде. Чтоб не замёрз или рвотой не захлебнулся, принёс к себе. Помыл и спать уложил. Как спалось–то?

— Нормально, — автоматом ответил гость, опять зашедшись в кашле. Чуток оклемавшись, постарался принять независимый вид, но голым, с помятой от сна физиономией и с плохо подчиняющимся голосом, у него это получилось очень неубедительно.

Парень это почувствовал и немного смутился. Но выглядеть очухавшимся в вытрезвителе обычным «синяком» явно не хотел. Взяв покровительственный тон, небрежно, сквозь зубы, процедил

— Зря беспокоился. Я б и на площадке нормально отлежался, а потом домой бы пошёл. Кхы–кхы…

— Да, сосед, извини, что тебя сюда приволок. Может, ты и прав. Может сейчас и принято так друг к другу относиться — просто проходить мимо, когда человек валяется на полу в отрубе… Благодарить не надо, не напрягайся. Зовут меня Александр Александрович Шабанов. Можно — Сан Саныч. Военный пенсионер. А ты кто?

Парень свесил ноги на пол и сел на краешек дивана, прикрывшись одеялом

— Лёнчик я. Из шестьдесят шестой квартиры. С восьмого этажа. Слушай, а чего это я голый? Дай одеться–то…

Шабанов хмыкнул

— Извини за подробности, дорогой гость, но ты вчера так обделался, что я не мог себе позволить тебя, такого грязненького, в свою чистенькую постельку положить. Пришлось в ванне отмывать, да одёжку твою простирнуть. Вот она, тут, на стуле. Одевайся, умывайся и двигай на кухню. Чай будем пить.

Лёнчик завозился на диване, нашёл свои трусы, надел. Уже не смущаясь, встал и начал, покашливая, одеваться.

Из кухни Сан Саныч крикнул

— Яичницу будешь?

— Не–ет, не могу. Стошнит.

— Ну ладно, тогда иди, хоть чайку горячего попей. Полегчает. А то рассольчика–то у меня нет, извиняй.

Лёнчик шумно умылся в ванной, потом вошёл в маленькую кухоньку, уселся на табуретку и стал разглядывать Шабанова.

Выглядел Лёнчик уже не в пример лучше, чем вчера. Был он среднего роста, на вид — лет двадцати пяти — тридцати, худощавый, с наглыми чёрными глазками и длинными спутавшимися смоляными волосами. На лице — трёхдневная щетина. На госте были свежевыстиранные и отглаженные, видавшие виды старые рваные джинсы и кофейного цвета, клетчатая рубашка, кое–где порванная и в заметных глазу несмываемых пятнах.

Кроме неопрятного внешнего вида Лёнчика, Сан Саныч каким–то внутренним чутьём почувствовал тёмные волны злости и обиды на весь мир, излучаемые в пространство от нового знакомого. Что–то с ним явно было не так…

«Ну, да ведь не родственник. С ним детей не крестить. Посидим и расстанемся», — философски подумал Шабанов.

Но он ошибся.

На другой день, вечером, Лёнчик заявился с литровой бутылкой водки и закуской. Выпили.

За знакомство, за друзей, за мир во всём мире.

После четвёртого или пятого стаканчика гостю захотелось поговорить «за жизнь». Санычу пришлось выслушать монолог о политических взглядах гостя, которые, в основном, сводились к тому, что «всех наверху надо мочить без разбора», про то, что самые лучшие партии — это те, что призывают «гнать инородцев–нахлебников из России», и о том, какая у Лёнчика жена–падла — пилит каждый день, истерики закатывает, денег постоянно требует. А где их взять?

Лёнчик честно работает. Механиком на автобазе. Не ворует. Не приторговывает ничем. Кроме зарплаты, иных доходов нет.

Саныч, слушая чернушную бредятину Лёнчика о политике, с трудом сдерживался, но… делал скидку на водку, относительную молодость и горячность гостя. Печально было только, что он ничего не хотел слушать и пытаться думать самостоятельно, искать истину. Все его взгляды и убеждения представляли собой дикую смесь из американской пропаганды и штампов против России, лозунгов националистических партий и пьяной агрессии.

Пропустили ещё немного, Лёнчик совсем захмелел

— Слышь, дядь Саша, тащ полковник…

Саныч перебил

— Я майор.

— Та ладно, какая разница, я не служил, мне всё равно, хоть выглядишь ты, по–моему, не меньше, чем на полковника. Вот скажи мне, тащ майор, из–за чего или кого я так хреново живу? А? Денег нет, счастья нет, друзей нормальных и тех нет! Домой хоть вообще не приходи, жена живьём ест! Единственное счастье — это нажраться до полной отключки и уйти в нирвану. Может и зря ты меня спасал?

— Может и зря, — кивнул Саныч, — только у меня выбора не было. А вот почему ты живёшь так хреново, не знаю. Может, стоит в себе покопаться? Подумать? Измениться?

— Из–ме–нить–ся? — это слово Лёнчик произнёс по слогам и с издёвкой, — куда меняться, если жизнь такая! Заколдованный круг! Крутисся, как белка в колесе. На работе выдохнешься, домой придёшь, думаешь, щас полежу, отдохну, с дитём поиграюсь, да назавтра, с хорошим настроением на трудовые подвиги. Хрен там! Придёшь трезвым, как стёклышко, ни в одном глазу, улыбнёшься благоверной — здравствуй зайка, как у тебя дела? Как день прошёл?

А «зайка» как зарычит, аки пещерный лев и начнёт тебя с порога глушить — «Припёрся мурло поганое! Глаза б мои тебя не видели. Иди жрать на кухню!»

Сама не работает, целыми днями дома сидит с «продвинутыми» подружками, те все «разведёнки» давно, гулять с ними куда–то ходит. Там ей всё по–умному объясняют, как надо над мужем эта… «до–ми–ни–ро–вать», держать его «на коротком поводке», припугнуть ментурой, если что, разводом с отъёмом квартиры, дитя не давать видеть. Короче, я должен пахать, ей деньги приносить, все её прихоти исполнять, да ещё она об меня ноги вытирает. В законах бабских подкована, бля…