Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи Страница 22

БЕЖЕНСКАЯ ПОЭМА

Только полозы ползали…

«Слово о полку Игореве»

Сколько тут бабахано!Сколько бомб убухано!Динамитом вспаханаПоловина Мюнхена.

Пролетают сизыеГолуби над Изаром,А вода-то в ИзареЗеленеет бисером.

А вокзал — как выводыИз войны законченной:Окна все повыбиты,Двери заколочены.

В реку остов башенныйРухнул, как подкошенный.Рядом с крыши крашенойЧерепица сброшена.

Гневно развороченаМостовая миною,Кошка озабоченноКрадется руиною.

И трубит в пробоиныВетер неприкаянный.А казарм настроеноСколько по окраинам!

Корпуса бетонные —Кто ж внутри содержится?А перемещённыеБеженцы-отверженцы.

Кто с узлом-периною,Кто с кошёлкой кожаной.Помещенья длинныеСплошь перегорожены.

А за одеялами,А за полотенцами —Семьи с годовалымиШумными младенцами.

В эти годы гиблыеРазные есть беженцы:Кто читает Библию,Кто в железку режется!

Этот — на гектографеИздаёт известия,Там — девчонку до кровиБьёт мамаша-бестия.

Тут поэт из ЧехииВ творческом наитииВоспевает некиеВажные события.

Те включили резкуюМузыку приёмника,Чтоб за занавескоюНежничать укромненько.

А в углу подвыпилиСтарых два деникинца, —Им ещё с ГаллиполиНе впервые мыкаться.

И казарма кажетсяВечерами страшноюСогнутой под тяжестьюВавилонской башнею.

Я хожу оборванный,В мятой шляпе фетровой.Недотёпа форменный,Хоть мозги проветривай!

Лирик, у которогоНичего не пишется.Да, судьба мне здоровоПрописала ижицу!

К черту амфибрахии,Дактили, анапесты!В лагере неряхоюВыгляжу растяпистой.

А стихи давнишниеВсе в ведро помойноеВыкинуты! (ЛишнееДело, беспокойное!)

Негде стать на якоре.Чувствую заранее,Что погибну в лагереГде-нибудь в Германии.

Нечисть эмведистская,Точно псы легавые,По Европе рыская,Налетят облавою!

Угрожают выдачи!Нансеновским паспортомЗапасайся — иначеПопадешься аспидам!

Чтоб избегнуть жребияЭтого проклятого, —Вру, что жил я в СербииДо тридцать девятого,

В эти дни преступныеДышит всё подделкою —И подделкой крупною,И подделкой мелкою…

Девушка учтивая,Перышком поскрипывайИ печать фальшивуюСтавь на справке липовой!

Постоял у корпуса.Самокрутку выкурил.Холм полночный сгорбился,Как в походе Игоря.

За холмом-то половцы.Так и ждут, чтоб вылезти.Слышится, как полозыПолзают, извилисты.

Не слыхать ни голосаПтицы, ни собачьегоЛая, — только полозыПроползают вкрадчиво.

Только близко половцыС копьями и с луками.А казарма полнитсяЯростными слухами.

Что сосед вполголосаГоворит — не вынести.По казарме полозыПолзают, пружинисты.

Слух за слухом тужитсяСердце обволакивать,Чтоб в поту от ужасаСреди ночи вскакивать.

Время ураганное,И бывает всякое…Жизнь у нас престранная,Жизнь у нас двоякая!

В мыслях безалаберно.Что же с нами станется?(А в театре лагерномСтавят «Бесприданницу».)

Завтра, может, за ногиВыволокут недруги.(Курсы по механике,Курсы по электрике.)

Завтра яму выроют,Сгинешь смертью лютою.(Кто-то спекулируетВ лагере валютою.)

В коридоре — дамочкиГолосок взволнованныйПеред детской ванночкойС сельдью маринованной.

Там торговля шумная —Вмиг селедка кончится!(Время хоть и чумное —Пировать нам хочется!)

То этаж казарменныйИли круг то адовый?Небо светозарноеК нам ты не заглядывай.

За стеной казарменной,Где пустырь заброшенный, —Куст дрожит обшарпанный,Куст дрожит встревоженный.

Дальше, за канавою —Кинутая, бренная,Сломанная, ржаваяТехника военная.

Крылья самолётныеУтонули в клевере.Птица беззаботнаяСвищет на пропеллере.

Остов от «мерседеса»С острыми останками,Где «мерседес» сверзилсяВ ров противотанковый.

Сгнившее сидениеС выдранной пружиною.Тонкие сплетенияСвиты паутиною.

Колесо орудияИз травы возносится.А кругом безлюдие.Птиц многоголосица.

В поисках сокровищаХлам переворачивай!Для мальчишек что ещёМожет быть заманчивей?

И нашли два мальчикаСреди хлама мятогоЧто-то вроде мячика,Но тяжеловатого.

Да беда с ребятами:Слишком любознательны.Что внутри запрятано?Вскроют обязательно!

И железкой крепкоюМежду створок чиркая,Вклинивались щепкою,Точно растопыркою.

Как ударит заревоСреди поля голого!Витеньке ТрубаровуРазмозжило голову.

Кровь на камни вытекла.Он лежит не двинется.А всего-то ВитенькеБыло лет одиннадцать.

……………………………

На земле взъерошеннойВечно неурядица.Жизни рано скошеннойСлед легко теряется.

Но и годы-мамонтыПоступью не выбилиУ меня из памятиЭтой скорбной гибели.

НЬЮ-ЙОРК — ПИТСБУРГ

А. и Л. Ржевским

Сегодня новый замысел возник.Возможно, что последняя из книг.(Какая-то должна же быть последней!)Когда тебе уже за шестьдесят,То дни большими звёздами висятИ падают за крышею соседней.

Немедленно стихами стать должноИ то, что я сейчас гляжу в окноАвтобуса, и эта автострада,И вереница мчащихся машин,И клёны, и летящие с вершинДесантные отряды листопада.

В Нью-Йорке я провёл четыре дня.Там было выступленье у меня.Читал стихи на вечере Литфонда.Нью-йоркская знакомая толпа.Со всех помоек мира шантрапаПо улицам ползла, как анаконда.

Я, несмотря на всё, люблю Нью-Йорк!Меня всегда приводит он в восторг —И день и ночь меняющийся город.И всё с тобой случиться может тут,Тебя вознаградят и вознесут,И за нос проведут и объегорят!

А в Гринвич Вилидж перемен полно!Но эти банки, лавки и киноОтветного не вызовут рефлексаВ душе. Но, как и тридцать лет назад,Я ресторан О.Генри видеть рад,Он неизменен — чинный храм бифштекса.

Тут переулок загибался вбок,А на углу был винный погребок.Над баром — свет рассеянно-нерезкий.Соседка возбуждала интересВо мне, и узких глаз её разрезНапоминал египетские фрески.

Я с ней заговорил, не помню как,Я был тогда беспечный холостяк,И всё произошло довольно странно:Я очень скоро перебрался к ней,А после — страшно вспомнить, сколько днейЯ вырывался, словно из капкана.

Теперь всё это мохом поросло.Как быстро сердце забывает зло,Но ослепленья миг незабываем.И в Гринвич Вилидж думал я о том…Мне захотелось вновь увидеть дом,Что для меня и адом был, и раем.

Но дома я того не отыскал.Там высится теперь на весь кварталМногоквартирный улей из бетона.Пора привыкнуть, что таков Нью-Йорк,Он с прошлым договоренность расторг,Ему плевать, что было время оно.

Всё новое Нью-Йорку по нутру.Нью-Йорк ведёт азартную игру,И у него всегда припрятан козырь.Что памятник, театр иль музей?Таких Нью-Йорк не ценит козырей,Есть у Нью-Йорка козырь свой — бульдозер!

Вот дом, в котором помещался суд.Сейчас его с лица земли снесут,И кажется таким он беззащитным.Вся внутренность его обнажена,Парадная, передняя стенаОбрушена тараном стенобитным.

Но здание тут выстроят опять,И сотни будут по стенам стоятьКомпьютерных игрушек электронных.Знай только не жалей четвертаков!Там на экранах битвы огоньковЛиловых, синих, красных и зелёных.

А вот Нью-йоркский университет.Всё тот же вход, всё тот же в окнах свет.И прошептал я: здравствуй, Альма Матер.Во мне ещё тот полдень не погас,Когда за тем окном в последний разПередо мной сидел экзаменатор.

А в Вашингтонском сквере — всякий люд,Целуются, читают книги, пьют…На скамьях и богема, и босота.Тот ходит по фонтану колесом,Тот дует в дудку, там девчонка с псомИдёт сквозь триумфальные ворота.

Тут уличные выставки в ходу.Художники Нью-Йорка раз в годуСюда несут пейзажи, натюрморты,Портреты (уголь, масло, казеин),И целый день толпятся у картинЦенителей задумчивые морды.

Я исходил тут всё и вкривь и вкось,Но, признаюсь, мне редко довелосьНаткнуться на абстрактные полотна.Тут пишут по традиции скорей.Владельцы знаменитых галерейТакое выставляют неохотно.

А рядом, в двух шагах, живёт мой друг.(Моих друзей сужающийся круг!Осталось только несколько последних!)Так о хорошем друге почему бНе рассказать? Он страстный жизнелюбИ необыкновенный собеседник.

И в нем каких талантов только нет!Блистательный литературовед,Писатель обаятельный и критик…К тому ещё добавлю, что мой другФеноменально подсекает щук,Умеет артистически ловить их!

Увидевши внушительный улов, —Посредственный любитель-рыболов, —Я жгучую испытываю зависть,Кляну себя, и леску, и блесну!(Но тут я с облегчением вздохну,С последней рифмой кое-как управясь!)

Мой друг — уже профессор отставной,Но, несмотря на годы за спиной,Ещё он — увлекательнейший лектор.Хоть никакой не Геркулес-силач,Но пьёт он этот окаянный «скатч»,Как пили боги греческие нектар!

Бывало, что в иные вечераСцепляла нас азартная игра,Являвшаяся отдыхом особымИ для него, и для его жены,И для меня — мы все зараженыНеизлечимо карточным микробом!

Как хорошо, проигрывая вдрызг,Пойти на риск, на идиотский рискНахального, отчаянного блефа,Когда паршивой пары даже нет,А на руках туз пик, король, валет,Семёрка и какая-нибудь трефа.

Забрался в дебри я с моим стихом,Читатель! Может быть, и не знакомТы с покером, да и какое делоТебе копаться в том, какая мастьДосталась мне или какая страстьМоей душой азартной овладела!

Автобусные стёкла всё темней.Дорога всё темнее. И по нейБегут, бегут, бегут автомобили…Опять всю ночь перед окном сиди,Опять Нью-Йорк остался позади —Нью-Йорк, в котором мы когда-то жили.

…Военный транспорт «Генерал Балу»К Нью-Йорку плыл сквозь утреннюю мглу.И вдруг, вонзаясь в небеса упрямо,Возникли небоскрёбы. Видел я,Как в небо, сердце города, твояУгластая впилась кардиограмма.

О Боже, как мне было тяжело!Всё нищенское наше барахлоОсматривала тщательно таможня.Как, от стыда сгорая, я стоялНад ворохом потёртых одеял —Пересказать словами невозможно.

А там, глядишь, — пройдет ещё дней шесть –И у меня уже работа есть:Я мою пол в каком-то ресторане.Жизнь начинаю новую мою.По вечерам я в баре виски пьюИ в лавке накупаю всякой дряни.

За первый мой американский годПеременил я множество работ,И думаю теперь, что для закалкиХарактера — всё это хорошо,И даже я доволен, что прошёлБесчисленные потовыжималки.

Меня и в мастерскую занесло,Где я цветное склеивал стекло,Изготовляя брошки и серёжки.А раз попал я в транспортный отделГостиницы, где целый день сиделЗа загородкой в крошечном окошке.

А вот я, полуголый, у станкаСтою, и пота льёт с меня река.Из плотнопрорезиненной пластмассыТам, посреди ужасной духоты,Я надувные делаю плотыИ надувные делаю матрасы.

А раз, мне год удачный подарив,Меня служить устроили в архив,Где было дела, признаюсь, немного,Я на железных полках расставлялВ порядке алфавитном матерьялИ карточки писал для каталога.

Когда привык ты к жизни кочевой,Когда терять работу не впервойИ перемены всякие не внове,И ты чудес не ждёшь, — тогда нет-нетДа и придёт удача: десять летЯ проработал в «Новом Русском Слове».

Обычай, надо полагать, таков,Что очень много всяких чудаковСреди редакционного состава.Уже не позабуду я вовекМоих обворожительных коллег,Что отличались странностями нрава.

Не просто стар, а допотопно стар,Сутул, высок, подтянут, сухопарБыл Поляков — редактора помощник.Статью любую сократить был радИ прозывался потому «Сократ».Он был сторонник выражений мощных!

Мы, по столу удары кулаковЗаслыша, знали — это Поляков!Для устрашенья прочих джентльменов,Бывало, раздражительный старикПодымет нечленораздельный крик,А то и крик с упоминаньем членов.

Зато, что вспомнить — было старику:Знавал он многих на своём веку,Лет семьдесят в газетах проработав,Встречал он замечательных людей.От Ромула и вплоть до наших днейЗнал тьму литературных анекдотов.

Был при газете книжный магазин.Мартьянов в нём хозяйничал один,Обслуживал весь день библиоманов.Когда не приходил уборщик-негр,Из глубины редакционных недр— Где Чернышевский? — спрашивал Мартьянов.

Мартьянов был всегда невозмутим,И даже если пререкался с нимКакой-нибудь рассерженный наборщик…В нём чувствовался русский офицер.Он был когда-то боевой эсерИ революционный заговорщик.

Участвовал и в покушеньи онНа Ленина, и был приговорёнК расстрелу, и бежал из-под расстрела,С Мартьяновым я ездил на залив,Мы, лодку от причала отвалив,Рыбачили часами осовело.

В иные дни казалось, что народРедакцию на абордаж берёт,Толпою неожиданно нагрянув.Но как бы ни бурлила жизнь ключом,Кто к нам бы ни входил — «А ваша в чёмПроблема?» — громко спрашивал Мартьянов.

А от меня чуть-чуть наискосок —Машинка Вороновича. Высок.Породист, сразу видно — из холёных…Теперь он стар и на исходе сил.Во время революции он былОдним из возглавителей зелёных.

В пятнадцать лет он при дворе был паж,Но обуяла боевая блажь,И убежал он воевать с микадо.Видать, в такой попал он переплёт,Что с той поры все годы напролётОн воевал с кем надо и не надо.

Я слышал не один его рассказО том, как в стычках с красными не разОн попадал в смертельную засаду.Но чудом он уцелевал в бою,И даже раз за голову своюОн умудрился получить награду.

Вся жизнь его похожа на роман.Не знаю — у грузин или армянОн был министром, и небесталанным.Всё это увлекательно весьма.Я верю в то, что будущий ДюмаЗаймется этим русским д'Артаньяном.

В те времена ещё Андрей СедыхХодил, как говорится, в молодых,И баловала жизнь его успехом.К нам приезжал он словно на гастроль —Короткую свою исполнит рольИ исчезает весело, со смехом!

Увы, журналистический микробНе оставляет жертв своих по гроб.В кого залез он — те уже отпеты!Седых, что был когда-то балагур,Делами озабочен чересчурС тех пор, как стал хозяином газеты.

Смешинка промелькнёт по временамВ его глазах, напоминая нам,Что прежний в нем Седых ещё не умер.При встрече я его услышу смех,А иногда и в деловом письмеБлеснёт его феодосийский юмор.

Но где б ни сколотил он свой очаг —В Париже иль Нью-Йорке — он крымчак!Неистребима юность в человеке,И юношеский мир неистребим.И жив ещё в его рассказах Крым —Фонтанчик… запах кофе… чебуреки…

За окнами фонарь сверкнул во мрак,На миг ударив светом в буерак,И катится автобус быстро с горки.Уже давно бы следовало спать,Но живо представляю я опятьМоих друзей, оставшихся в Нью-Йорке.

Сапронов Анатолий. Часто с нимЗа шахматами вечером сидим.(А в Питсбурге, увы, играть мне не с кем!)Уже не помню я, который годОн мне, шутя, ладью даёт вперед —И всё-таки выигрывает с блеском!

Он мог бы стать гроссмейстером. Но дарЕго созрел в те дни, когда разгарВоенных действий всё попутал в мире.А Толя был тогда в расцвете сил,И чемпиона Чехии он бил,И в Венском он участвовал турнире.

И с Толей в Гринвич Вилидж я бывал,Когда уютный шахматный привалУстроил там покойный Россолимо.Над досками склонённых сколько лиц!Пьют кофе, курят да играют блиц!И плавают над ними клубы дыма.

Бывало — Россолимо подойдет.(Он был волшебник шахматных красот,И с Толей за доской они встречались.)Он только на фигуры поглядит —И самых верных жертв, атак, защитОн тут же демонстрирует анализ.

Он был прекрасным шахматным бойцом —И вдруг вообразил себя певцом!Да, все мы склонны к странным переменам!Посмотришь — путь у каждого петлист.Ну для чего чудесный шахматистСтановится певцом обыкновенным?

Мне хочется как можно быть точней:Есть комната — сейчас пишу я в ней,А есть ещё автобус, о которомПишу. Раздался в комнате звонок —И про автобус я писать не мог.Был занят телефонным разговором.

Автобус пробегает по шоссе.Какие мы притихнувшие все! —Во тьме всегда испытываешь робость.Но вот автобус выскочил на мост —И как летит ракета среди звёзд,Так к фонарям моста летит автобус.

Ну вот — опять — с потерей примирись!Узнал я новость грустную: БорисНарциссов умер только что от рака.Назад в стихи! Скорей в стихи назадОт всех смертей — и тех, что предстоят,Подальше от кладбищенского мрака.

Искусство — как его ни назовёшь —Оно всегда спасительная ложь,Что помогает жить. Искусство — схваткиСо смертью, где-то спрятавшейся там…Вчера плелась за нами по пятам,Сегодня наступает нам на пятки.

И мне, Борис, поможет жить твой стих.Кикимор, свещеглазников твоих,Твоих уродцев необыкновенныйПарад не прекращается! И впредьМигуеву-Звездухину горетьНа небе поэтической вселенной.

Вот фонари проносятся гурьбой,И мысли осаждают вперебой,От каждого толчка разнообразясь.Мне вспомнилась картина — на губахКак эхо отозвалось — Голлербах!Еще один нью-йоркский мой оазис.

Зайдёшь к нему — и с чуткостью антеннНавстречу наклоняются со стенУгластые бока, зады и шеи.Но и зады, и шеи, и бокаСо временем уйдут навернякаИз мастерской во многие музеи.

Художник баров, пляжей, пустырейИ девок, что стоят у фонарейВ компании каких-то щуплых типов.А вот старик, что всеми позабыт,И так остекленело он глядит,Как будто бы совсем из жизни выпав.

Как этот вид нью-йоркский мне знаком!Старуха на скамье в саду с кульком,Собачка возле ног её присела.А вот среди вагонной толкотниВлюблённые — они совсем одни,Ни до кого на свете нет им дела.

Мне кажется всегда, что ГоллербахРисует где попало, второпях,В толкучке остановок и обжорок.Но он, своё средь давки отыскав,Становится по-доброму лукав,Становится по-озорному зорок.

Посмотришь на его огромных баб —И думаешь, что каждая могла б,Зачавши, разрешиться великаном.Их груди, ляжки, локти и задыОбыгрывает он на все ладыИ нам их преподносит крупным планом.

Взглянул — и дух захватывает аж!Казалось, на холсте вечерний пляжНа океанском воздухе настоен!А что он там с телами навертел!Мне нравится, что в поворотах телОн чуточку бывает непристоен.

Я восхищался новым полотном:Певичка в ресторанчике ночномУ микрофона высветлена резко.Я, впечатленью подведя итог,Скажу, что фантастический цветокВзошел на грунте грусти и гротеска.

Но вдруг — толчок, потом опять толчок –И света станционного пучокУдарил об автобусные стёкла.Рассвет обозначается едва.Я в городе, где от дождей листваОбвисла, потемнела и намокла.

Ну что ж, — бери свой чемодан, несиДо первого свободного такси,А встречи, впечатления, дорогу —Спрячь в памяти.…Сейчас мы завернём.Я вижу белку на окне моём.Подъехали. Я дома. Слава Богу.

НЕ СОБРАННОЕ В КНИГИ