Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник) Страница 27

Так вот, если в атаке Женя был расчетлив и точен, то в защите – неотразим. Это было наслаждение смотреть на их игру с Ковалем.

Юра атаковал не мешкая, из любых положений, атаковал сразу, хоть справа, хоть слева, всегда. На чем его и подлавливал соперник, посылая ему перекрученные мячи с непредсказуемой траекторией. То есть от Юры летели пули, а от Жени бабочки. И этот процесс превращения молниеносного свинца в трепетного мотылька был завораживающим. Женя ждал выстрела, изогнувшись в талии навстречу, дугообразно взмахивал ракеткой, как ботаническим сачком, зачерпывая пулю в ее полете и щедрым королевским жестом возвращая Ковалю порхающий шарик, не забыв подкрутить подарок в какую-нибудь коварную сторону. При этом Кок красиво откидывался назад – так благородно откидывается Атос в исполнении Вени Смехова, после того как, бывало, проткнет очередного гвардейца – и тут же сжимался в гибкую пружину, ожидая следующего выстрела. И как он ухитрялся выуживать эти Юрины торпеды изо всех углов, подгребая чуть ли не с полу, – уму непостижимо, но ухитрялся! И нередко видно было, как Юра уставал нападать на эту мягкую, податливую и непробиваемую оборону.

Но все же чаще утомлялся неутомимый Кок, потому что, согласитесь, непрерывно сжиматься и разжиматься все-таки утомительнее, чем молотить справа и слева, раз навсегда наклонясь над столом в полете атаки.

«И всю-то свою жизнь Коваль так и провел в атакующем стиле» – разбежалось было перо продолжить воспоминание, однако стоп. В футболе, в теннисе – да, но в жизни он не атаковал – он увлекался. С головой вовлекаясь в свое увлечение, так что оно становилось его занятием. В итоге у него оказалось три главных дела: литература, изобразительное искусство и охота с рыбалкой. Сочинение песен занятием не стало, но регулярно сопутствовало. Что касается женщин, то его увлечение ими было обязательным условием его существования. И женщины его, каких я знал, все были хорошие.

Служил Юра совсем немного, года два-три. Сначала в школе, затем в редакции, это все. От армии ему, слава богу, как-то удалось уклониться, и получается, что всю свою жизнь он занимался исключительно тем, чего сам хотел. Визбор все-таки тянул журналистскую лямку, ездил по заданиям, сдавал репортажи. Юра тоже ездил, но куда меньше, и привозил не репортажи, а полноценные вещи вроде «Алого». То есть задание Коваль превращал в художественный замысел и отчитывался главным образом перед собой.

Идеально сложились обстоятельства для его жизни. И он ими воспользовался, как я думаю, если не на все сто, то уж не меньше, чем на девяносто. Это очень много, очень. Мои, например, обстоятельства сложились тоже удачно, хотя и парадоксально: советская власть за мое диссидентство уволила меня из школы, запретила выступать с концертами – но великодушно оставила за мной кино-театральное поприще, совмещать которое с диссидентством невозможно. И вот в 68-м году, в тридцать два года я стал тем, кем и мечтал: свободным художником на любимом поприще, и вот уже почти сорок лет не встаю по звонку на работу. И открылась мне даль вожделенная. И спросите меня: на все ли сто использовал я ее? И лучше даже и не спрашивайте.

Он меня любил, я его тоже. Хотя закадычными друзьями мы не были. Поэтому у меня с ним немного наберется совместных событий. Собственно всего-то одно у нас общее приключение – участие в съемках фильма «Улица Ньютона, дом 1». Это вскоре после института. Хотя истоки сюжета – как раз в институтской жизни, в течение которой Коваль познакомился со знаменитой троицей скульпторов: «Лемпорт – Сидур – Силис» называлась она, что звучало почти как «Мене – текел – фарес», то есть значительно и загадочно. Прекрасные были мастера, высочайшего уровня, – на мой взгляд, одного ряда с такими, как Эрьзя – Конёнков – Неизвестный. Из них теперь только Силис здравствует, дай ему Боже долгих лет. А тогда они располагались в своей общей мастерской, недалеко от Парка Культуры, в двух шагах от нашего института, и мы эти два шага не раз проделывали и всегда были радушно приняты.

И в конце 62-го в этом гостеприимном подвале мы с Ковалем очутились в одной компании с кинорежиссером Тэдом (Теодором) Вульфовичем. Он как раз собирался снимать «Улицу Ньютона, дом 1» про физиков и лириков по сценарию молодого Эдика Радзинского, и ему для эпизода «Студенческая вечеринка» нужны были вошедшие в моду барды со своими песенками, и в нашем с Ковалем лице он этих бардов услышал в самой что ни на есть натуре. В две гитары грянули мы и моих «Гренадеров», и Юрину незабвенную – «Когда мне было лет семнадцать». Вульфович вошел в азарт, он был такой подвижный, ладный, и под наш развеселый чес он выдал какой-то невероятный чарльстон и немедленно пригласил нас сниматься в упомянутом эпизоде, и мы вскоре оказались в Питере на «Ленфильме». В просторном павильоне, в декорациях скромной малогабаритной распашонки привычно ударили мы по струнам и кроме вышеуказанных спели и свежесочиненную специально для фильма песню – мой первый в жизни кинозаказ, «Фантастику – романтику».

И все ж, друзья, не поминайте лихом,Поднимаю паруса!

Мне на «вечеринке» повезло больше, чем Юре. Участников разделили на танцующую часть и закусывающую. Я был зачислен во вторую. Смена длилась несколько часов, дубль за дублем. Юра танцевал, я закусывал. В перерыве проголодавшийся Коваль подошел к столу и потянул к себе тарелку с винегретом.

– Не трогайте реквизит!!! – завопила помреж. – Что ж такое! Третий дубль снимаем, а на столе уже нет ничего!

Помнится, я стащил для Юры огурец, что мало его утешило. Мне-то закусывать не только не запрещалось, а прямо полагалось согласно режиссерскому замыслу. Зато в танцевальной группе Юра имел абсолютный успех – а там на подбор были хорошенькие девушки, – и дни его между съемками были упоительными.

Не помню, снимался ли он еще когда-либо. Как-то видел я его в телепередаче «Спокойной ночи, малыши», где он до того был натужен и неестественен, что я еле досмотрел. Нет уж, не его это было дело. Вот Визбор – да, это актер природный, без никакой школы, если не считать институтских капустников, где он блистал не хуже Петра Фоменко, блистательнее которого не было и нет на свете никого.

Мы с Ковалем тоже малость поблистали в художественной самодеятельности, тоже в капустнике, правда, всего один раз. При Визборе-то с Ряшенцевым институтская «капуста» была в цене, еще в какой, вся Москва сбегалась смотреть, их юмор был внятен и расходился в списках.

Сегодня ты изменил группе —завтра ты изменишь Родине!Облить презреньем и поджечь!

Ночь полярная окрест,К нам в ярангу вор залез.Хорошо, что он залезНе в родную МТС

(куплет сознательного чукчи)

Словно по сердцу ножом жизнь детей за рубежом! —

и т. д.

Пришла, однако, и наша очередь. Коваль, Валера Агриколянский и я к той поре уже были отравлены обэриутством и веселились за рамками смысла.

Д’АРТАНЬЯН

Я иду со станции от девушки Констанции,От девушки Констанцьи Бонасье!

РОШФОР

Напрасно шел со станции от девушки Констанции,Уж ей не принесешь ты монпансье! – и т. п.

Причем мы имели наглость разыграть эту чушь на институтской сцене. Чем вызвали общее недоуменное хихиканье. Еще хорошо, что не освистали.

У этого юмора имеется своя интонация. Кроме Коваля ею владеет еще только Леша Мезинов да Миля Херсонский. Передать ее невозможно. Вот Миля подходит к Леше и хлопает его по плечу:

– Печорин! Отчего ты черен? —

и ха-ха-ха! Весь юмор.

В небольших шедеврах Коваля, желательно в авторском исполнении, интонация эта звучит во всей полноте: см. его «Гена, идущий с рентгена» или «Иван Грозный и его сын Иван». А уж эта песенка его, одна из первых:

Эх, из тюремного окошка вылезает атаман.Финский ножик на припасе и заряженный наган.

Эх, ты наган семизарядный, в реку брошу я тебя.Ты зачем осечки делал, когда резали меня?

Эх, меня резали резаки, я на столике лежал.Мой товарищ Колька Силис(или Вовка Лемпорт, или Юра Визбор)мою голову держал.

Эх, задушевного товарища не стало у меня.Как несчастная девчоночка остался мальчик я.

Источником вдохновения, если не ошибаюсь, явилась операция по поводу аппендицита, пережитая автором.

Они с Лешей Мезиновым еще тогда, в институте, вместе начали повесть о странствиях капитана Суер-Выера с командой. Некоторые фразы оттуда застряли в памяти навеки, например:

«– Ананасана-бананасана! – вскричали пираты и театрально побежали на абордаж». Так что ватерлиния фрегата «Лавр Георгиевич» заскрипела в тиши океана лет за тридцать до полного воплощения замысла в последней вещи Коваля. А между Суером юности и Выером зрелости расположились вся Юрина жизнь и вся его проза, в которой этот юмор с оттенком сюра органически слился с изумительной лирической нотой, с тем, что Юра называл вслед за Шергиным – веселием сердечным.