Леонид Андреев - «Gaudeamus» Страница 3

Л и л я. Еще бы не интересно! Ведь это совсем как Фауст: был стариком, вдруг сделался молодой, студент, на лекции ходит.

П е т р о в с к и й. Ну, не совсем молодой… Неужели ему сорок семь лет?

Д и н а. Сорок семь или сорок восемь, наверное не знаю. Он очень сохранился, лицо моложавое, почти без морщин и такое… чистое; и хорошая фигура. (Улыбаясь.) Он умеет и одеться.

Т е н о р. И нарочно покороче стрижет волосы – a я бы на его месте такую белую гриву запустил. Ха-ха!

Л и л я. Ну, пустяки, только бы не лысый. Ужасно боюсь лысых…

К о з л о в. Да о чем вы, господа? Лысый не лысый, тут речь о деле идет, а они… Как твое мнение, Костик – выскажись, как наш председатель, ты и устав блюдешь.

К о с т и к. Нельзя принять. Какая бы там у него душа и шевелюра не была, а раз он не стародубовец – в землячество принять нельзя. Пусть идет в свое.

Д и н а. У него своего землячества нет: та гимназия, где он когда-то учился, не то совсем закрыта, не то перенесена в другой город.

О н у ф р и й. Вот Мафусаил!

С т а м е с к и н. Я стою за прием. (К Онучиной.) Вы также?

О н у ч и н а. Я также. Конечно, принять!

К о з л о в. (вызывающе). Это на каком же основании, Стамескин? Вообще я замечаю, что вы и ваши товарищи совсем не намерены считаться с уставом. Вы проваливаете ссуды, требуете, чтобы деньги шли на посторонние землячеству цели…

О н у ч и н а. Мы не считаем их посторонними.

П е т р о в с к и й. Господа, господа, здесь не собрание! Успеете в субботу наругаться, ей-Богу!

К о з л о в. (сердито). Молчи, тетя! Я нахожу, что Стамескин своими отступлениями…

К о с т и к. Погоди, Козлов. Стамескин, не хотите ли вы изложить вашу точку зрения? Погоди же, Козлов.

Л и ля. Я тоже стою за принятие Старого Студента.

К о с т и к. Да успеете вы, Лиля! Стамескин, за вами слово.

Стамескин встает, закладывает руки за спину и говорит медленно, слегка в нос.

С т а м е с к и н. Я нахожу, что вы, господа, ставите себя в очень тесные рамки, в которых скоро задохнетесь от неимения настоящего, живого дела. В то время, когда люди стремятся к слиянию в естественные большие группы, вы устанавливаете какие-то внешние незначительные и даже смешные признаки…

К о з л о в. (нетерпеливо). Что же, по вашему мнению: и студенческий мундир – только внешний признак?

С т а м е с к и н. Если только вы в нем не родились… Но и тогда он будет только цветом вашей кожи и, стало быть, остается признаком внешним…

Г р и н е в и ч. Нет, позвольте! Я хочу сказать! О выборах мы потом поговорим, – вы вот что скажите мне…

К о с т и к. Господа! Так нельзя же!

О н у ф р и й. Оставь, Костя, теперь его все равно не остановишь. Говори, Гриневич, отводи душу.

Г р и н е в и ч. Господин Стамескин, скажите, пожалуйста: почему это вы, когда все мы пели, изволили молчать?

Смех.

Б л о х и н. Верно!

Г р и н е в и ч. Нет, вы не смейтесь, это гораздо серьезнее, чем вы думаете. Мне обидно, потому я и говорю! Я человек робкий, но я не могу молчать, когда господин Стамескин из прин-н-ципа не желает петь. Ведь он не только не пел, а он нас осуждал – верно, господин Стамескин, или нет?

С т а м е с к и н (после некоторого молчания). Верно.

О н у ф р и й. Вот он римский-то нос, Сережа! Строгий профиль.

Шум, смех, восклицания:

– Какая ерунда.

– Тогда не только пение, тогда все искусство нужно послать к черту.

– А птицы могут петь?

– Какие птицы?

– Петухи, например. – Господа, нужно серьезно… Стамескин, объяснитесь. – Тише. Тише.

С т а м е с к и н. Извольте… Я не вижу цели в том, что вы называете вашим пением. Этими ритмичными звуками, то протяжными, то быстрыми, действующими как наркоз, вы только опьяняете себя; и то плачете вы, как пьяные люди, то смеетесь, но ни доверия, ни уважения к себе не внушаете. И для того, кто стремится к настоящей борьбе и знает, куда он идет, для того всякая песня вредна…

Г р и н е в и ч. В бой идут с музыкой!

С т а м е с к и н. Их ведут с музыкой.

Д и и а. А марсельеза? Не забудьте, Стамескин, что иногда поет целый народ, целые толпы народные сливаются в одной песне.

С т а м е с к и н. Но побеждают те, кто молчит. Ах, господа, вы видели или вам рассказывали, как целый народ с пением песен шел на своего врага, – и вам было жутко, но больше весело; а когда-нибудь вы увидите, как целый народ молча двинется на приступ, и вам станет уже по-настоящему страшно. Ах, господа: молчание храброго – вот истинный ужас для его врага.

О н у ф р и й (восторгаясь). Вот нос, Сережа!

К о ч е т о в. А как узнать, кто молчит: храбрый или трус? Трусы-то тоже не разговорчивы.

С т а м е с к и н. По действиям.

К о з л о в. Вы уничтожаете поэзию борьбы, Стамескин, вы красоту отнимаете у нее.

С т а м е с к и н (смеется слегка в нос). Нет. Я даю ей новые, простые и строгие одежды. Вместо лохмотьев из музыки и дрянных стихов я облекаю ее в грозные доспехи грозного молчания. Ах, господа: молчание – вот песнь восставшего.

Д и н а. Браво!

Многие присоединяются к ее возгласу.

Веселые голоса.

– Что, брат Гринюша, поджал хвост?

– Врет не врет, а послушать интересно. Молодец, Стамескин.

– Попробуй, убеди такого, – его и Шаляпин не проберет.

– Безумству храбрых поем мы песню. Вот так песня!

– Нет. Хорошо. Молодец, Стамескин!

Б л о х и н. Ну, а дома… петь можно?

О н у ф р и й. Тебе, Сережа, и дома не советую. Пой, брат, молчанием – у тебя это здорово выходит. Тогда ты – страшен.

Смех. Смеется добродушно и Стамескин.

С т а м е с к и н (как бы припомнив). Я забыл сказать: вот есть еще влюбленные – так те всегда могут петь.

Смех.

К о с т и к. А про земляка-то и забыли. Надо же кончить, господа.

Д и н а. Тише!..

Входит Старый Студент.

С т. с т у д е н т (здороваясь). Простите, Дина, несколько запоздал. Не мог отказать себе в удовольствии дослушать до конца «Травиату».

Д и н а. Здравствуйте, Петр Кузьмич. Ну вот, позвольте познакомить – это мои товарищи-стародубовцы. Тут не все: нас в землячестве много, тридцать пять человек. Стамескин… Константин Иванович, наш председатель… Ну, да потом сами разберетесь, а то все равно сразу всех не упомните. Это Онучина. Чаю хотите? Сейчас будет горячий чай.

С т. с т у д е н т. Сердечно благодарю, с удовольствием выпью стакан. Как у вас весело! Я уже из прихожей услышал ваш молодой и веселый смех.

О н у ф р и й. Да, ничего себе. За твое здоровье, Сережа.

Несколько секунд неловкого молчания.

С т. с т у д е н т. Я не помешал вам, господа?

К о з л о в. Нет, нисколько. Подвинься-ка, Костик, я тут присяду. Ты чем мажешь сапоги: смальцем или дегтем, отчего они у тебя так воняют?

К о с т и к. Касторовым, брат, маслом.

Л и ля. Скажите, пожалуйста: это не вы были третьего дня на «Фаусте»?

С т. с т у д е н т. Да, я. Я вас тоже видел: вы были с какой-то черноволосой девушкой, с подругой, вероятно?

Л и ля. Да, с Верочкой! (Оживляясь.) А скажите, как вы достали билет? Мы с Верочкой целую ночь дежурили – да и то, едва-едва, на самом кончике захватили. Ужасно трудно доставать, когда поет Шаляпин.

С т. с т у д е н т. Я также дежурил целую ночь.

Л и л я. И… не простудились?

С т. с т у д е н т (улыбаясь). Почему же я должен был простудиться?

Л и л я (смущаясь). Нет, я так… погода была очень плохая…

Д и н а. Вы так любите театр, Петр Кузьмич?

С т. с т у д е н т. Да, очень люблю. (Ко всем.) Я провел двадцать лет в такой глуши, где ничего не знают о театре, и даже заезжие труппы при мне ни разу не бывали. Но по газетам я следил за репертуаром и всегда знал, что ставится в Большом театре… Я очень любил оперу…

Д и и а. И как же вам показалось?

С т. с т у д е н т (улыбаясь, тихо). Не знаю. В первый раз я очень волновался и плохо видел. Но было очень хорошо.

Л и л я. Ах, Боже мой, неужели целых двадцать лет – а мне и всего только девятнадцать.

К о з л о в. Четырнадцать.

П е т р о в с к и й. Одиннадцать.

Б л о х и н. Д-десять.

Смеются, но тотчас же становится неловко. Старый Студент, все также тихо улыбаясь, обводит всех добрыми, немножко влюбленными глазами.

Л и ля. Что – самим неловко стало? Вот видите, они всегда так, они и над вами завтра станут смеяться. Вам сколько лет, сорок восемь?

С т. с т у д е н т. Нет, сорок семь.

Л и ля. Ну, вот видите. А они завтра начнут врать, что вам восемьдесят… сто.

П е т р о в с к и й. Сто двадцать.

Б л о х и н. Т-тысячу четыреста.

Опять слегка неловкое молчание.

Д и н а. Александр Александрович, узнайте, пожалуйста, как там насчет чаю. Сейчас будет горячий чай, Петр Кузьмич.

С т. с т у д е н т. Нет, мне только сорок семь лет, но и это, конечно, очень много. Правда, поседел я очень рано, в нашем роду все очень рано седели, но это все равно: мне сорок семь лет. И на вашем месте, господа, я также, пожалуй, не удержался бы от смеха: ведь, действительно, немного смешно, когда такой… седой человек носит форму студента, платье юности, расцвета жизни и сил. Иногда я себе напоминаю старуху в белом подвенечном платье, с цветами флер-доранжа в седых волосах.