Владимир Валуцкий - Зимняя вишня (сборник) Страница 32

Она раскрыла адрес.

— «Уважаемый Михаил Сергеевич! Вот уже более полувека вы отдаете свой щедрый талант любимому искусству сцены. Трудно представить себе прославленный театр, в котором прошла вся ваша творческая жизнь, без вашего яркого, самобытного искусства!..» Тут второй раз «искусство», это ничего, а? — Пал Палыч не отвечал. — «…без блестящей вереницы ролей, сыгранных вами за эти пять десятилетий. В ваших героях люди узнавали себя, любовались собой, совершенствовали себя, они возвращались из театра наполненные благородными порывами, просветленные чистыми слезами… и как сосчитать, сколько чувств, готовых погаснуть, было вновь одухотворено вашим искусством? Тысячи глаз смотрели на вас, тысячи сердец бились вместе с вашим, когда вы жили на сцене. И есть ли что для актера дороже…» Палыч? — окликнула Катя. — Ты слушаешь? — Она приподнялась и заглянула на полку. — Ты что, Палыч?.. Палыч, что с тобой?..

Слезы медленно текли по лицу Пал Палыча — он плакал скупо и беззвучно, как плачут старики.

Возле приметного театрального здания с колоннами на одной из московских улиц вытянулась вдоль тротуара вереница машин; стояло также три больших, с иногородними номерами автобуса — и все это указывало на необычность сегодняшнего, давно уже устоявшегося в репертуаре спектакля «Свои люди — сочтемся».

Над сценой, поверх декорации третьего акта нависала римская цифра «семьдесят пять» с лавровым веночком, а на авансцене возвышалось кресло, и в нем сидел юбиляр, человек с лицом, известным всей стране. А вокруг — живописно толпились и аплодировали вместе с залом на каждое приветствие занятые и не занятые в спектакле артисты.

Приветствовали театры-соседи, под барабанный бой на сцену выходили пионеры, зачитывала поздравительный адрес подшефная воинская часть, русский народный хор пел величальную… Вместе с ожидающими своей очереди толкался за кулисами и Пал Палыч, держа под мышкой золоченую папку.

Пал Палыч чувствовал себя слегка неуютно в чужих стенах и при таком скоплении народа, он озирался по сторонам, пытаясь найти знакомых. Но знакомых не попадалось; суетились распорядители, готовились монтировать декорации для следующего акта рабочие сцены, разминались перед театрализованным приветствием балерины. Кто-то на бегу кивнул Пал Палычу, а кто — Пал Палыч не успел распознать. Тогда он решил терпеливо ждать, когда его позовут, — и устроился в уголке кулис, откуда хорошо было видно сцену и юбиляра. Народный артист Тверской обаятельно улыбался, а порой и хохотал, картинно всплескивая руками. Выглядел он в общем молодцом — но Пал Палыч отметил, что с момента их последней мимолетной встречи, лет десять назад, Миша расплылся и потускнел; опытным актерским взглядом он сочувственно отметил и тяжелые складки возле усталых, несмеющихся глаз.

— «…во имя случая такого сюда примчались по Тверской, — читал кто-то под смех публики стихотворный экспромт, — поздравить Мишеньку Тверского…»

Пал Палыч подумал, что и его речь задумана нехудо и что золоченый адрес от театра выглядит, пожалуй, пороскошнее, чем у других… Но вдруг кто-то в темном костюме объявил залу: «На этом, товарищи, разрешите пожелать дорогому юбиляру…» — потом мимо Пал Палыча бегом пронесли огромные корзины с цветами, троекратно под рукоплескания раскрылся и закрылся занавес. Пал Палыч недоумевал, стоя со своей папкой. А потный распорядитель бегал среди поздравителей, извинялся, ссылался на позднее время и просил сдавать адреса ему на руки.

Когда очередь дошла до Пал Палыча, он рассеянно отвернулся, делая вид, что не слышит, — и, таким образом, папки не отдал.

Перед уборной Тверского топтались почитательницы с охапками роз и трепетно ждали. Собирая аппаратуру, вышли фотографы. Пал Палыч переложил папку в другую руку — и постучался.

— Можно, можно, нынче — день открытых дверей! — раздался благодушный бас. Тверской сидел перед зеркалом в подтяжках и клеил бороду. — Чем могу служить? — сказал он бодро и приветливо, мельком оглядел в зеркало вошедшего — и изумленно обернулся:

— Кажется, Павел Горяев — или мне это только кажется?..

Он двинулся к нему навстречу, широко раскидывая руки:

— Вот это — явление седьмое!.. Какими ветрами? — Они обнялись. — Сколько лет!

— Зим, главным образом, — улыбался Пал Палыч. — Они, знаешь, у нас длинные, холодные!..

— Значит, ты — все там? В этой… — Тверской не вспомнил где, а скорее всего и не знал никогда; ему стало неловко, и он принялся душить Пал Палыча в объятиях.

— Вот именно! Все там, Миша, все там!

— А здесь некоторым, понимаешь, лень дорогу перейти…Нельзя! — крикнул Тверской кому-то, заглянувшему с букетом. — Ну, Пашка, брат, — изумил! — он еще раз расцеловал Пал Палыча и вернулся к зеркалу. — Наших-то, поди, осталось — раз, два и никого? Как твоя… Маша — как?

— Здорова, — кивнул Пал Палыч. — Премьеру недавно играла. А вот Колю Лызлова — схоронили.

— Умер, значит, — покачал головой Тверской, занятый важным делом приклеивания уса. — Слушай, Паша! Ты ведь свободен вечером? Отыграю спектакль, и после банкета — ко мне! И никаких возражений!

— Так я и не возражаю, — сказал Пал Палыч.

Они медленно поднимались по лестнице, пахнущей краской, — Тверской впереди, распахнув шубу, Пал Палыч — за ним, держа поздравительный адрес под мышкой.

— Лифт обещают — в декабре, — говорил Тверской, — телефон — на той неделе… И вообще, на кой мне дьявол этот апартамент, чем старый был плох? — он остановился передохнуть. — У нас ведь сам знаешь как: разом густо, разом пусто, начнут одаривать — не обрадуешься. Уехал в Англию, на Эдинбургский фестиваль, — вернулся владельцем пятикомнатной… Опять — кресла, торшеры перевозить…

— А супруга?

— Которая?.. Мне и смолоду-то на путную семью времени не хватало, а теперь оно и вовсе на вес золота…

— Кстати, — вспомнил Пал Палыч, кивнув на золоченую папку. — Мы ведь тебе, юбиляр наш драгоценный, целую оду сочинили.

— Пошли вы все к черту со своим юбилеем! — сердито отозвался Тверской. — Сам знаю, сколько стукнуло, все мои, не забуду! А еще называется — старый друг! — он примирительно обнял Пал Палыча, и они снова зашагали по лестнице. — «Не могу не любить… знаю, страшно страдать…» — напел Тверской и оглянулся на Пал Палыча: — Помнишь, в студии?.. Ладно у нас тогда выходило! «Так уж видно — судьба»… — он остановился перед дверью и загремел связкой ключей, — «…тебя, друг мой, узнать…»

За широким, без занавесок, окном светились белые крыши, уходили в перспективу огни широкой улицы. А в комнате, освещенной яркой, не оправленной абажуром лампочкой, Пал Палыч и Тверской сидели возле рояля; на рояле стояла недопитая бутылка коньяка и лежал нарезанный грубо лимон.

— Эх, Паша, будь моя воля, — задумчиво молвил Тверской, — я бы поставил где-нибудь в самой глубинке России памятник — неизвестному актеру. А скульптору приказал бы лепить его с тебя. И не спорь! — замахал руками Тверской, хотя Пал Палыч не спорил. — Все, все великие артисты вышли оттуда, из глубин!

— Да, Миша… насчет глубин, — Пал Палыч помялся чуть и решился: — К вам в театр должна показываться одна актриса. Не сочти это за протекцию…

— Фамилия? — спросил Тверской, потянувшись за бутылкой.

— Светильникова, Ольга Сергеевна.

Тверской отпил глоток коньяка.

— А откуда, друг мой, сей интерес? Э? — он погрозил Пал Палычу пальцем. — Узнаю коней ретивых…

— Я серьезно, — с досадой сказал Пал Палыч. — И она — актриса серьезная, своеобразная… талантливая…

— Переиграл, Паша, — покачал головой Тверской. — И сам себе не веришь, и я тебе.

— Почему это?

— Потому что видел я твою протеже. Уже показывалась. В «Грозе». Слабо, Паша, слабо… — развел он руками в ответ на несогласный взгляд Пал Палыча. — И с лицом… и, прости — без лица! А знаешь, Паша, я таких не жалею. Дурнушек — жалко. А эта — красавица, ну — побесится еще годик, другой, а потом — выскочит замуж и вообще забудет в театр дорогу… Лучезарный ты человек, Паша! — молвил Тверской, поглядев на заметно опечалившегося Пал Палыча. — Живешь на земле просто и ясно. Играешь в своем театре, хорошеньких женщин протежируешь!.. Пьесу для тебя написали… — он налил Пал Палычу. — За тебя! А кто — автор?

— Автор наш, да вы о нем и тут скоро услышите! Вот уехал, — сказал Пал Палыч, — а репетиции в разгаре. Еле отпустили, каждый день звонки, телефон оборвали! Телеграммы шлют — когда приеду…

Тверской слушал его, грустно кивал, и Пал Палыч, вдруг устыдившись своей лжи, еще минуту назад казавшейся ему столь необходимой, добавил ободряюще:

— А ты? Тебе уже вовсе грех жаловаться: ты у нас со всех сторон виден! Монумент! Обелиск египетский!..