Михаил Веллер - Своими глазами (сборник) Страница 33

Начальник оживился:

— О, вот! Когда вас выбросили с самолета? Парашютисты? Или переходили фронт пешком?

Гривцов лихорадочно соображал. Тянуть время! Усыпить их бдительность! Дожить до ночи. Потом — бежать.

— Я все скажу, — произнес он, чувствуя себя уже предателем. Так вот как становятся предателями!..

— Говори. Парашютист? Ну!

— Завтра, — пробормотал Гривцов. — Все завтра скажу…

— Николае-ев!

— О ччерт. Парашютист!

— Когда выброшен?

— Восемь дней назад.

— Состав группы?

Гривцов вдруг представил, как карательный отряд ловит несуществующих парашютистов, прочесывает местность, а там — одна Катя, больная, беспомощная, и где-то здесь — группа, которая ее ждет, кольцо облавы сжимается вокруг нее…

— Пусть тебе цыганка нагадает состав группы, — с яростью сказал он и поднялся:

— Привет!

— Куда?

— В амбулаторию! Что-то зуб болит, — с издевкой сказал Гривцов и плюнул в блюдечко с земляникой:

— Приятного аппетита!

Стоявший у двери детина коротко гоготнул, аккуратно снял с верха блюдечка несколько ягод и, неожиданно зажав Гривцову нос, сунул землянику ему в рот:

— Жри, падла!

Гривцов послушно разжевал душистые ягоды и, превозмогая желание проглотить их, вдруг плюнул душистую розовую массу в рожу детине.

Теперь хохотал начальник. Детина утерся, руки вытер о гимнастерку Гривцова и похлопал его по плечу:

— Ну пошли, храбрый…

…Через полчаса истерзанного Гривцова выволокли из подвала и бросили в угловую комнату с решеткой на окне. Детина вылил ему на голову ведро воды, и Гривцов очнулся, захлебываясь…

Оглянувшись, детина вдруг прошептал:

— Не дрейфь, браток… Выпутаемся…

Когда Гривцов осознал смысл его слов, тот уже вышел и дважды провернул ключ в замке.

Ночь Гривцов провел без сна, сдерживая стоны от мучительной боли. Под утро вновь возник детина:

— Слушай сюда, браток… Говори, что ты сбитый летчик. Понял? Продумай все покрепче… Тогда — может быть, отправят в концлагерь… Молчать все равно не удастся…

— Почему? — спросил Гривцов, с надеждой глядя в его лицо. Кто он? Попал в полицию случайно? Почему не бежит к партизанам? Боится, что там расстреляют? Или он разведчик?..

Но тот поспешно вышел.

Утром Гривцов понял, почему молчать не удастся.

— Посмотри-ка в окно, — сказал начальник, обдергивая френч на животе.

На пыльной маленькой площади перед управой стояло десять человек: два старика, три женщины и пять детей. Младшему из детей было года два. Он, не понимая происходящего, одной рукой держался за руку матери, а другой ковырял в носу. Старики мелко крестились.

Полицаи с винтовками полукругом стояли позади их.

— Моргунка ты убил, — объяснил начальник. — За одного нашего — десять заложников, понял? На размышление тебе — одна минута. Или говоришь все, и они идут по домам, или они будут расстреляны — здесь и сейчас! — а уже потом повесим тебя.

Гривцов внимательно посмотрел в глаза начальнику и понял. Тому, собственно, было плевать, что он скажет. Ему нужно было представить своему начальству очередной рапорт о своей успешной деятельности. И еще — его интересовала собственная безопасность. Не собираются ли громить их управу партизаны. На партизана Гривцов не очень походил.

— Записывай, палач, — с ненавистью сказал он.

Начальник удовлетворенно улыбнулся. И по его улыбке Гривцов понял, что начальник тоже его понимает. И что он, может быть, по натуре человек не злой и не жестокий. Просто — чиновник, мелкий карьерист, желающий выдвинуться независимо от обстановки. Такие люди всегда желают представить своему начальству то, что начальству хочется от них получить. И тогда они продвинутся наверх. А то, чем они занимаются, их не интересует. Ход их мыслей таков: «И рад бы быть добрым… Я же по натуре человек хороший… Да что ж делать — жизнь такова. А жить-то надо…»

— Сбили меня, — сказал Гривцов. — Четыре дня назад сбили. Над Витебском. Можете проверить…

— Какая была задача?

— Выброс диверсионной группы.

— Квадрат?

Вот здесь врать можно было сколько угодно. И Гривцов всласть наврал о большой диверсионной группе, контейнерах со взрывчаткой, железнодорожных мостах и разведчиках в немецком обмундировании. Он лихорадочно соображал, что с ним будет дальше: расстреляют, отправят в лагерь или передадут куда-нибудь к начальству повыше для дальнейших допросов.

Начальник высунулся в окно и сделал знак рукой. Полицаи закинули винтовки за плечи и махнули заложникам: идите по домам. Те торопливо пошли прочь с площади, испуганно оглядываясь.

— Ну, что с тобой теперь делать? — спросил начальник.

— Разрешите, я его распишу, — подал голос детина от двери. Гривцов с надеждой взглянул на него и, играя, процедил:

— Жаль, тебя вот я не шлепнул на лугу, гада.

Начальник с сомнением потер лоб:

— Собирайся, Крыщук. Доставишь арестованного в управу в Полоцк и передашь рапорт. С собой возьмешь Аверко.

Они отправились в путь наутро, в тряской телеге, куда детина, фамилия которого была Крыщук, бросил охапку соломы. Во время остановки Гривцов попросил отвести его в сторонку, в кусты, и там — один на один — тихо спросил детину:

— Ты кто?

— Был колхозник, — тихо сказал детина. — Потом был солдат. Теперь — полицай я…

— А что к партизанам не сбежишь?

— Шлепнут.

— А наши приедут?

— Тоже шлепнут. Да где они, наши… Все под немцем уже…

— Шкура…

— Был бы я шкура — лежал бы ты, дорогой товарищ летчик, сейчас на том лужку носом в траву, и дружок твой рядом. Я что ж, думаешь, с двухсот метров из пулемета вас снять не мог?

— А что не снял?

— Свои же вы…

— Слушай, — попросил Гривцов, — дай сбежать!

— А самому к стенке за тебя? Нет… Что мог — сделал для тебя. Не взыщи… Направят тебя в лагерь, там тоже живут…

К вечеру телега загромыхала по булыжным мостовым Полоцка. В канцелярии полицейского управления детина сдал рапорт, взял расписку о доставке арестованного — и они расстались с Гривцовым, чтоб никогда больше не встретиться.

Дежурный по полицейскому управлению, весь какой-то мятый, в мятом галстуке на мятой рубашке, мрачно уставился на Гривцова:

— Что они там мудрят? На кой ляд ты мне сдался? Идиоты…

Он покрутил ручку полевого телефона:

— Алло! Гестапо? Полевой полицией доставлен захваченный парашютист. Да, показания дал. Через полчаса будет у вас. Есть.

Гестаповец, подтянутый светловолосый парень в черной форме, с серебряным жгутом на правом плече, бегло полистал показания Гривцова:

— Летчик? — он говорил по-русски с сильным акцентом, но, видимо, свободно.

— Борттехник, — мрачно сказал Гривцов.

— Борттехник?

— Ну да. Тоже летчик, но не пилот, — Гривцов изобразил, как держат штурвал, — техник, — он сделал жест, как будто крутил ключом гайки.

— Где и когда сбит?

Ничем не рискуя, Гривцов сказал правду. Гестаповец записал.

— Каждое твое слово будет проверено. За неправда — расстрел.

Гривцов старательно повторил то, что уже было записано в его «показаниях», после чего был отправлен в камеру и заперт.

Наутро всех арестованных — человек двести — выстроили в каменном квадрате двора. Автоматчики молчаливой цепью окружили их и пересчитали. На крыльцо вышел толстый офицер с моноклем и произнес короткую речь, повернулся и вошел в дверь обратно.

— Вы все — преступники против нового порядка, — лаконично перевел переводчик. — И всем вам одно наказание — расстрел.

Мертвая тишина повисла над двором. Скрипели сапоги у переминавшегося с ноги на ногу автоматчика.

— Хана, — произнес чей-то ломкий голос.

Переводчик снова открыл рот:

— Но германская армия в своем победоносном движении практически покончила с остатками Красной Армии. Вы не опасны могущественной Германии. Вы прощены, и вам даруется жизнь.

Автоматчики пихнули пленных под ребра автоматами, унтер-офицер скомандовал, и оборванная колонна потекла со двора на улицу.

Их вывели за город на огороженный тремя рядами колючей проволоки пустырь. Вышки с пулеметами стерегли его. Ворота распахнулись.

— Вот и концлагерь, — сказал кто-то в колонне.

…О четырех месяцах в концлагере у Гривцова осталось позднее воспоминание как об одном кошмарном дне, бесконечно длинном. Рыли руками ямы в земле. Выменивали на остатки одежды пустые консервные банки — в банки по утрам разливали по черпаку баланды, и надо было иметь свои — а их не хватало.

Расспрашивали «новеньких» о новостях — новости были обнадеживающие… Летнее наступление у немцев, вроде, провалилось, и на юге наступаем мы.