Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник) Страница 35

Борь Борич, закинув голову, зашелся смехом, утирая слезы. Фельдблюм воззрился на Габая, не скрывая возмущения:

– Что-то давненько не видал я подобную сволочь! Подсидел, зараза! Тебе не стихи писать – тебе с кистенем гулять в дремучем лесу.

– Как? – притворно удивился Габай. – Вы не желаете продолжать игру?

– Я думаю, торг здесь неуместен, – высокомерно продекламировал Фельдблюм. – Только существо с воображением дятла может говорить о продолжении борьбы в подобной ситуации. Пакт о ненападении и полное разоружение – вот все, что я, блин, могу предложить высоким, блин, сторонам.

С этими словами Гриша подряд оприходовал свой оставшийся коньяк и, вынув из цилиндра ломтик лимона в сахаре, принялся смачно его поедать.

– Как заразительны благородные поступки! – воскликнул Борь Борич и поступил аналогично с остатками своего войска. Из цилиндра же извлек он корнишон и смачно оным захрустел.

– Ах, судари мои, – продолжал он, извлекая, хрустя и хрупая, – какие все-таки римляне мудрецы! Как верно они уловили эту метафизическую связь между здоровьем тела и духа! Уже в предбаннике, освобождаясь от одежд, мы словно оставляем с ними кучу разделяющих нас условностей и предстаем друг перед другом, как перед Господом, в первозданной своей подлинности. Когда же вслед за тем вода и пар очищают нас от грязи и пота, разве вместе с тем не очищается и душа наша от нечистоты помыслов и паутины суеты? Не для того ли христиане погружаются в воды Иордана, а буддисты в волны Ганга? Где еще вы услышите столько исповедей и откровений, как в сауне?

(Здесь Вахтин опростал рюмочку и, выудив из цилиндра устрицу, проглотил.)

– Но даже баня, – продолжал он, – даже она не может сравниться с чудом, какое с нами производит водка. Известно: удивительные резервы заложены в человеческом организме. Вы видели: йоги невредимо лежат на гвоздях, переезжаемые танком. Вы видели: человек, заплетя волосы в косичку и прицепив к ней лайнер, катит его, выпучив упорный лоб, по асфальту. Есть иные – одним пристальным взглядом гнут монеты или зажигают огонь. Но и это меркнет перед резервами духа, и их-то открывает нам водка. Словно из тесной каморки выходим мы разом на свет. Только что нас окружали смутные очертания, неразрешимые проблемы и застарелые комплексы – и вдруг все узлы развязались, комплексы рассеялись, ослепительная ясность озарила самые темные углы и не стало никаких сомнений. Куда пойти, что говорить и как поступать – причем ко всеобщей радости, ко всеобщей!

(«Готовься, – шепнул Коваль. – Сейчас будет твой выход. По-моему, он явно к этому клонит. Заметил небось».)

– И тогда, – полным баритоном зазвучал голос Вахтина, – наступает момент для встречи с прекрасным событием, в котором, как в контрапункте музыки, разрешаются самые контрастные темы и соединяется несоединимое.

Михайлов было шевельнулся встать и окликнуть – как вдруг грянули духовые, взвились струнные, запели деревянные, рассыпались ударные, и на серебряном заднике сцены открылись три арки с сиреневым дымом в глубине, и в каждой арке стояла женщина волшебной красоты, протягивая руки к дружной троице. И они устремились, и сиреневая глубина, огласившись восклицаниями и смехом, поглотила их.

– Ооо! – вслед им только и выдохнул Михайлов, а Коваль буркнул:

– Малость подзадержались мы с тобой. А то бы…

Запись дальнейших событий этого путешествия мною утеряна и еще не разыскана. Нашлась пока только вот эта:

– Ну вот, ты все хотел узнать, – невнятно сказал Коваль. – Валяй, узнавай.

Михайлов не вспомнил, о чем речь. Но мобилизовался.

– Наша детская площадка, – объявил Коваль, чем вверг Михайлова в смятение: вроде бы об этом речи не было, а спросить, неужели и здесь беременеют и рожают, не поворачивался язык.

Они подошли. Лужайка как лужайка. Песочница, качели, каталки, лесенки, мелкий бассейн. В песочнице пара малышей, лет трех, поодаль, в манежике, – еще один. Вокруг лужайки витиеватая чугунная решетка в виде рожиц Винни Пуха и Микки Мауса. Поверх нее, приглядевшись, Михайлов различил колючую проволоку в виде розочек.

– Это для чего же? – удивился он. – Для того, чтобы они не выскочили, или чтобы к ним не вскочили?

– Чтобы не вскочили, – сказал Коваль. – Вишь, какие они у нас миленькие. Так и тянет потрепать эти щечки. Эй! Малютки! Кто тут у нас конфетку хочет?

Карапузы, лялякая и гугукая, притопали к решетке и остановились в ожидании.

– Это у нас Досичка, еще белобрысенький совсем. Черноглазенький – это, стало быть, Осичка. А Попочка у нас узкоглазенький, как раз как ты любишь. Ну, деточки, что надо сказать дяденьке при первом знакомстве?

– Дай! – радостно крикнули младенцы, протянув ладошки к Михайлову.

– Ух вы мои тютюшечки, – заворковал вслед за Ковалем и Михайлов, оделяя их шоколадом. – Кукубашечки вы мои. Аня-муня-люлю-тяшечки.

Тяшечки запихнули подарки за щеку и потопали восвояси. Михайлов смотрел им вслед. Коваль смотрел на Михайлова.

– Ну и? – спросил тот.

– Досичка, Осичка, Попочка, целиком и полностью, – проговорил Коваль. – Тебе что-то непонятно? Тогда смотрим дальше.

В своем углу песочницы Досичка трудолюбиво колупался с лопаткой и совком, возводя целые вавилоны с башнями и контрфорсами. В другом углу Осичка, поглядывая на Досю, пытался соорудить нечто похожее, но кроме канавы с отвалом у него ничего не получалось.

Ося пыхтел и нервничал. Вдруг он бросил совок и надулся.

Досичка закончил крепостной ров и отправился с ведерком к бассейну. Тотчас же Осичка устремился к неприступным вавилонам и пухлыми ножками в секунду растоптал их до основания. А затем вернулся к своей канаве как ни в чем не бывало.

Застав на месте цветущей цитадели одни руины, Досичка молча направился к Осичке и вылил на него полное ведерко. Тот завыл, бросился к манежику с Попочкой, ухватился руками за бортик и начал с силой его трясти. Подоспевший Досичка присоединился к нему.

Попочка же ничуть не смутился и продолжал свое занятие. Сидя среди желтой кучи узкоглазых целлулоидных пупсиков, он старательно и безостановочно обрывал им головы, ручки и ножки. Покончив с одним, тут же принимался за другого. Оторванные головы уже составляли приличный холмик, как на картине Верещагина.

– Причем, что интересно, – почему-то шепотом сказал Коваль, – подкладывал я ему то Барби, то Матрешку нашу – ноль внимания, потрошит только своих, узкоглазеньких.

– Прямо Пол Пот какой-то, – сказал Михайлов.

Коваль странно глянул на него.

– Ну и? – сказал он, и Михайлов вдруг догадался:

– То есть вон значит как…

– Целиком и полностью.

– А это, стало быть, Осичка…

– По-моему, сразу видно.

– А почему Досичка? Вроде бы Адичка должен быть.

– Так тоже называют.

– Им что ж, обратный телевизор не крутили?

– У них обратная реакция.

– То есть?

– Не оторвать было.

– Присудили, выходит, к вечному младенчеству?

– Никто не присуждал. Они сами.

– Как это?

– Да так. Ходят, воняют, с ними никто не разговаривает. Некоторые наоборот: срываются. Пришлось их сюда.

– За проволоку?

– Я ж говорю: срываются некоторые.

– Ну и?

– И как-то, знаешь, пошло-поехало – бац! – и пожалуйста: Осичка-Досичка-Попочка. Так сказать – само собой съехало до уровня приемлемости. До трех, как видишь, годиков.

– То есть, допустим, годом старше…

– Уже неопределенность. Попочка, например, в семь лет еще кошек вешал, в пять – мухам крылья обрывал, вот в три – остановился на пупсиках.

– Может, у вас и грудные есть?

– Есть и грудные. Чикатило там, еще кто-то… Калигула….

– И это, стало быть, Осичка и есть, – произнес Михайлов задумчиво. – Нельзя ли мне его слегка потрепать?

– А ты не сорвешься? – недоверчиво спросил Коваль.

– Что я тебе, Ирод – младенцев мочить? – возмутился Михайлов и вошел в ограду. Осичка голышом валялся в бассейне и брызгался на Досичку. Михайлов подхватил Осю под мышки и подбросил на воздух. Тот радостно заверещал. Михайлов весело закружил его над собой.

– Ах ты, Осичка, Осичка! Точнее даже, Сосичка. Тебе бы сюда да в одна тыща восемьсот восемьдесят втором-то году, а? Кобушка ты мой. Насколько бы это было исторически приемлемее…

Тут Осичка, счастливо улыбаясь, пустил Михайлову прямо в глаза тугую струю. И в смеющихся его глазках блеснул Михайлову злорадный ястребиный зырк. Судорога отвращения передернула все существо Михайлова. И он отшвырнул младенца в воду бассейна. Тот шлепнулся и заныл.

– Ах, черт! – досадовал Коваль, выдергивая Михайлова за ограду. – Сорвался-таки, горюшко мое. Замочил младенца.

Необходимый именной указатель

КОВАЛЬ Юрий Иосифович (1938–1995), поэт, прозаик, живописец, скульптор, автор «Недопеска», «Васи Куролесова», «Самой легкой лодки», «Суер-Выера» и множества других прекрасных произведений искусства.