Тадеуш Слободзянек - Одноклассники. История в XIV уроках Страница 4

Рысек. Они привезли меня к себе и спрашивают: «Как тебя зовут?» Я: «Так, мол, и так». Они: «Врешь. Ты — Ясень, командир подпольной террористической организации ‘Белый орел’». Я: «Да вы что?» Тогда один достал из-за печки ветку орешника, меня швырнули на пол, заткнули рот моей же шапкой, один сел на ноги, другой держал голову, а третий бил, так, что от шапки скоро остались одни ошметки. Потом они посадили меня к стенке, на табурет, схватили за волосы и стали колотить головой об стену с такой силой, что я подумал: конец моей голове. Волосы выдирали клочьями. И все время требовали, чтобы я признался и сказал, кто еще состоит в нашей организации. Я подумал, что тогда и других будут так же бить. Пусть уж лучше я один мучаюсь. Я не знал, что человек способен столько выдержать.

Зигмунт. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться. Хенек — слабак, не выдержит. Владек — тем более. А вот Рысек всегда был сильный.

Хенек. Мне повезло. Когда мы возвращались из сторожки, Зигмунт сказал, что дома нам ночевать не стоит. На всякий случай. Я так и сделал. После того как забрали Рысека, дома больше не появлялся. Уехал в деревню, жил в разных местах. У ксендзов. Помогал в костеле. В ризнице. В плебании [9]. А потом пришли немцы.

Владек. Когда с Рысеком все это случилось, а Зигмунту с Хенеком пришлось скрываться, я понял, что мать права. Пришел к выводу, что к восстанию мы пока не готовы. И сам тоже старался особо глаза не мозолить — на всякий случай.

Рахелька. Мельницу у отца отобрали и национализировали. Директором поставили какого-то русского с тремя классами образования. Ровно через месяц мельница перестала работать. Вызвали отца. Оказалось, они сломали турбину. Швейцарскую. Купленную отцом по франшизе. В тридцать седьмом году, в Цюрихе. Она стоила дороже нового «мерседеса». Пять тысяч долларов. Главное наше богатство. Отец этого не пережил. Высох, почернел, стал болеть и через несколько недель умер. Будто растаял. Я начала учить немецкий.

Менахем. Осточертели мне эти киносеансы. Новых фильмов в центре не мог допроситься. Посылали в командировки — в Белосток, один раз в Вильно, потом еще во Львов. Это мне нравилось — банкеты, гостиницы, кинолюбители. И кинолюбительницы. Но сколько раз можно смотреть «Веселых ребят», «Бронепоезд» или даже Чаплина? Нет такой власти, чтоб могла заставить человека дважды посмотреть один и тот же фильм.

Дора. Я боялась. Все сильнее и сильнее. Менахем возвращался домой все позже. Всегда пьяный. Ребенок то и дело болел, мы ссорились. Снова ты пил, чертов придурок!

Менахем. Перестань, детка, а то я с тобой разведусь!

Дора. Так разведись наконец и катись к своим бабам!

Рысек. Однажды ночью — был уже март или апрель, потому что земля оттаяла — пришли трое, посадили меня в телегу, отвезли в лес, дали лопату и велели копать яму. «Себе могилу роешь», — сказали. Я начал копать. Молча. Один раз посмотрел на небо. Сколько звезд! Я разглядел Большую Медведицу и Полярную Звезду. И так мне стало всего жаль! Особенно себя. Почему я, такой молодой, должен умереть? Ради кого? Ради своего одноклассника? Якуба Каца? Я выкопал яму и говорю: «Готово». — «Ладно, — сказал лейтенант, — сегодня мы тебя не станем расстреливать. Подумай еще. И признайся. Признаешься — вернешься домой. А нет — привезем обратно. Яма уже готова. Никуда не денется».

Якуб Кац. Это был какой-то кошмар. То и дело кого-нибудь арестовывали и увозили. За всем очереди. За хлебом. За крупой. За картошкой. За солью. За керосином. Абсолютно за всем. С ума можно сойти. Только кинотеатр пустовал. Я подумал, что если это и есть обещанный ими рай, то с меня довольно.

Зигмунт. Я не знал, что с отцом. И что с Рысеком. Сидят ли они по-прежнему в ломжинской тюрьме? Или их вывезли в Сибирь? А может, расстреляли? Столько народу исчезло бесследно. Один раз меня вызвал майор — у него возник какой-то вопрос, — а я разозлился и сказал, что он меня обманул — не выпустил Рысека с отцом, так что я больше не хочу на них работать. Пускай себе другого ищут. А майор улыбнулся и говорит: «А ты, Попов, что же — думаешь, ты у нас один такой? Один доносы пишешь?»

Все.

Вождь наш Костюшко,отвагой горя,поднял народна москаля.

С косою мужикне жалел своей жизни.Господь наградит всех,кто пал за Отчизну.

Урок VII

Якуб Кац. Ночью мне приснился странный сон. Очень страшный. Будто выхожу я на крыльцо — так мне снилось… Смотрю: повсюду — у забора, у открытой калитки — стоят черные волки и скалят клыки. Боже, думаю, кто же открыл им калитку? Запираю дверь, а они к окнам, подпрыгивают, ярятся, мордами бьют стекла, я хватаю кочергу и давай лупить по этим мордам. Без толку. Просыпаюсь. Кто-то колотит в дверь. Сердце от страха выскакивает из груди. Открываю. На пороге Менахем с чемоданом.

Менахем. Якуб, спрячься где-нибудь, пока все не успокоится.

Якуб Кац. Куда же я спрячусь?

Менахем. Не знаю!

Дора. А я? А ребенок? Нам как быть, а, Менахем?

Менахем. Дора, вам они ничего не сделают. Не выходи на улицу. Не попадайся никому на глаза. Как только все закончится, я вернусь.

Дора. Ой, Менахем, говорила я тебе — не лезь, куда не просят.

Якуб Кац. Я хотел рассказать Менахему про письмо от Абрама, но он повернулся и ушел. Я побрился. Умылся. Побрызгался одеколоном. Надел чистое белье, белую праздничную сорочку и черный костюм. Почистил ботинки. В карман положил документы, немного денег и письмо Абрама. Вышел из дому. Улица была почти пуста. Стояла приветственная арка с выложенной из шишек свастикой. Убогая какая-то. То ли дело наша — два года назад, с серпом и молотом! Так я подумал и пошел дальше. Смотрю — они поворачивают со Школьной.

Они — это Владек, Хенек, Рысек и Зигмунт. Вид у Рысека был жуткий. Лицо все сизое.

Владек. Я увидел его первым. «О, — говорю, — Якуб!»

Хенек. Какой еще Якуб?

Зигмунт. Якуб Кац.

Якуб Кац. Они остановились шагах в десяти. Стоят и смотрят. Я хотел им сказать, что получил письмо от Абрама и что оно у меня в кармане, но у них были такие глаза, что я повернулся и побежал.

Рысек. Держи его!

Зигмунт. Хватай!

Владек. Лови!

Хенек. Я догнал его и подставил подножку!

Якуб Кац. Я споткнулся. Упал. Они начали меня бить. Ногами!

Владек. Я не бил.

Зигмунт. Ну что, Якуб Кац, допрыгался?

Рысек. Сукин ты сын!

Хенек. Стукач!

Якуб Кац. Что я мог сказать? Что всё не так, как они думают? Спросить почему?.. Я только пытался закрыть голову, живот, пах. Почувствовал, что мне сломали ребра. Ладно, думаю, это ничего, заживет. Сам виноват, дурак. Тут они вдруг перестали меня бить. Вот теперь я все им объясню, подумал я. Но что я мог сказать? Рот полон чего-то липкого. Я сплюнул на ладонь и увидел, что это кровь.

Менахем. Я прятался в кустах смородины, в саду у Пециновичей — перед их домом избивали Якуба Каца. Через щель в заборе я видел, как они пинали его ногами, а потом вдруг остановились. Тяжело дыша. Точно марафонцы в кино. Я увидел, как Якуб медленно поднялся и пошел. Раскачиваясь, будто пьяный.

Владек. «Хватит с него», — сказал я.

Якуб Кац. Только бы уйти, думал я, уйти подальше. Они не станут меня догонять. Только бы уйти. Светило солнце. Лошадь, запряженная в телегу, смотрела на меня. Мужик повесил ей на шею торбу с овсом. Долго будут стоять, подумал я. Эврика! Закон Архимеда! Как там было?

Зигмунт. Я подошел к забору Пециновичей и выломал доску.

Хенек. Я выломал доску из забора Пециновичей.

Менахем. Я сидел в двух шагах от них, когда они выламывали эти доски, но ни один меня не заметил. В таком они были бешенстве. Я прятался в кустах смородины, потом на четвереньках переполз в другой конец сада. Решил через лес пробираться к Зоське. Может, она меня спрячет? Дома у Зоськи никого не было. Я спрятался в хлеву. Чуть погодя смотрю — идет Зоська с ведром, свиней кормить. «Зоська!» — говорю…

Зоська. Боже, Менахем, что ты тут делаешь?

Менахем. Спрячь меня, Зоська, меня ищут…

Зоська. Кто тебя ищет?

Менахем. Зигмунт, Рысек, Хенек и Владек! Они избили досками Якуба Каца.

Зоська. Иди в коровник, полезай на чердак. Олесь туда не заглядывает.

Рысек. Я выломал из забора самую толстую доску, какую только нашел. Кац уже подходил к рыночной площади, когда я догнал его и ударил по голове. Он сделал несколько шагов и упал прямо перед калиткой своего дома.