Паоло Джакометти - Семья преступника Страница 4

Пальмиери. Вижу, вижу.

Монсиньор. Эта женщина живет у вас, разойдясь с собственным мужем…

Пальмиери. Разойдясь — это неоспоримо. Но по какой причине, знаете ли, монсиньор?

Монсиньор. Нет.

Пальмиери. А еще судите и осуждаете.

Монсиньор. Пусть она возвратится…

Пальмиери. Куда?

Монсиньор. К мужу.

Пальмиери. В неаполитанские казематы?

Монсиньор. Как?

Пальмиери. Четырнадцать лет, как он осужден и заключен.

Монсиньор. Осужден!.. Ах, боже мой! И она, вместо того чтоб оплакивать мужа…

Пальмиери. Что же она делает?

Монсиньор. Не знаю.

Пальмиери. А я знаю… Положение ее ужасно: она ни в чем не виновата, а между тем осуждена страдать.

Монсиньор. Кто ж виноват?

Пальмиери. Триентское законоположение. Муж лишен всех человеческих прав, осужден на вечное заключение — это то же, что смерть, смерть гражданская, политическая. И жена не может располагать собой, не может выйти замуж…

Монсиньор. Этот закон свят.

Пальмиери. Не верю.

Монсиньор. Вы говорите нечестиво.

Пальмиери. Не слушайте!

Монсиньор (встает). Жду вашего решения относительно Розалии.

Пальмиери. Мое решение, монсиньор, следующее: никто не вправе испытывать мою душу, разыскивать мои сердечные привязанности, мое семейство; Розалия несчастна, обижена законом, отвержена обществом, оклеветана ханжами, я ей дал честное и покойное убежище, и никто в мире не принудит меня, ни советами, ни доносами, ни угрозами, отказаться от доброго дела, которое я считаю своим долгом.

Монсиньор. Мы еще посмотрим.

Пальмиери. Сколько вам угодно. Имеете еще что-нибудь сообщить мне?

Монсиньор. Нет.

Пальмиери. Тем лучше.

Монсиньор уходит.

Бедная Розалия! Удалить ее! Разлучить ее с ее дочерью! О нет! Она не переживет этого горя.

Действие второе

Кабинет монсиньора; в нем большая библиотека, картины исторического содержания, письменный стол, католический налой с подножкой для коленопреклонения. Вечер.

Монсиньор сидит у письменного стола и читает книгу несколько времени, потом закрывает ее.

Монсиньор. В тюрьме?.. За какое преступление?.. Я узнаю. Это открытие очень важно, оно придает новую таинственность положению Розалии… Я должен удалить ее отсюда по многим причинам. Глупо я сделал… Я слишком ясно дал ей понять мои намерения… Я обнаружил перед ней свою слабость… Она может огласить ее, а я этого совсем не желаю… Свидетелей и обличителей надо убирать подальше… С удалением Розалии весь скандал падет на доктора, — тем лучше, жалеть его нечего, а пример показать надобно. А! Вот новая мысль! Если бы этот… муж ее не сидел на цепи? Если б можно было вызвать его, как страшный призрак, как грозного судью над женой, которая покоится в объятиях другого… Без сомнения, этот буйный каторжник будет для нее страшнее инквизиции. Мысль удивительная, и, кто знает, может быть, мне ее удастся привести в исполнение!.. У меня такие связи в Неаполе, что… духовник королевы… надо будет обдумать ночью…

Входит Гаэтано со свечами.

Монсиньор и Гаэтано.

Гаэтано (ставя свечи на стол). Да сохранит вас господь, монсиньор.

Монсиньор. И тебя также, Гаэтано.

Гаэтано. Позвольте доложить: какой-то неизвестный человек зашел к нам.

Монсиньор. В такую пору?.. Ты спрашивал его, кто он?

Гаэтано. Сейчас же расспросил. Сначала, признаться сказать, этот странник, да еще к ночи-то, показался мне очень сомнительным; да и рассмотреть-то его было трудно; лежит, съежившись, у самой колонны. Когда он услыхал, что я иду, вздрогнул, вскочил и стал озираться, — видно испугался. Ну, думаю, не очень страшно, и стал его расспрашивать. Пробормотал он мне что-то, да и голос у него дрожит; только можно было понять, что он опоздал в дороге, заблудился в горах и желает видеть монсиньора, чтоб попросить пристанища не надолго.

Монсиньор. В этом никому не отказывают… но в наших горах бродят бандиты.

Гаэтано. У него, кажется, нет оружия, разве спрятано.

Монсиньор. Как одет он?

Гаэтано. Почти так, как наши горные жители. Широкие сапоги, длинный плащ и калабрийская шляпа, и все это очень поношено. Ростом высок, лицо смуглое, испитое, глаза быстрые, борода всклокоченная, длинная…

Монсиньор. А как летами?

Гаэтано. Около сорока. Бог его знает, по лицу никак не разберешь, что он за человек. Может быть, он и бандит; только, знать, захворал, — дышит тяжело и насилу держится на ногах, видно устал. Не угодно ли монсиньору самому расспросить его?..

Монсиньор. Непременно. Это очень любопытно. Приведи его… но не забудь сказать моим людям, чтобы они были наготове.

Гаэтано. Уж само собою, монсиньор. (Уходит.)

Монсиньор. А что как бандит? Ведь кто его знает!.. Впрочем, чего же мне бояться? Бандиты в сущности не дурные люди; они набожны и часто даже оказывают нам значительные услуги. Кажется, идет.

Гаэтано вводит Коррадо.

Монсиньор, Гаэтано, Коррадо.

Гаэтано (к Коррадо). Вот вам и монсиньор!

Монсиньор. Подойдите поближе, честный человек, не бойтесь. Вы устали? (к Гаэтано) Подай ему стул!

Гаэтано подает стул.

Коррадо (садясь). Благодарю, монсиньор! (Гаэтано) И вас благодарю.

Монсиньор (к Гаэтано). Ступай!

Гаэтано уходит.

Ну, что же вам угодно от меня? Говорите.

Коррадо. Одно только: позвольте переночевать, отдохнуть хоть немного. Я весь день шел пешком, ночь застала меня на паперти вашего храма. Благовест перед «Ave Maria»[4] разбудил во мне воспоминания детства, я почувствовал жажду молитвы и вошел в храм. Столько лет я не молился… и сегодня…

Монсиньор. Столько лет? Это дурно. Слава богу, что вы зашли к нам; мы позаботимся о вашей душе.

Коррадо. Нет, уж я сам позабочусь о своей душе.

Монсиньор. Если ваша душа больна, я вылечу ее.

Коррадо. Вылечить? Не верю; невозможно, монсиньор.

Монсиньор. Отчего?.. Если человек почувствует угрызения совести…

Коррадо. Угрызения совести?..

Монсиньор. Что вы так задрожали? Перестаньте! Успокойтесь, сын мой!

Коррадо. Успокоиться! Угрызения совести!.. Вы считаете меня преступником!

Монсиньор. Совсем нет, но во всяком случае вы можете иметь ко мне полное доверие. Вы в совершенной безопасности; наша обитель имеет право убежища.

Коррадо. Я это знал.

Монсиньор. Потому и зашли ко мне?

Коррадо. Я уж сказал вам, что я нуждаюсь в ночлеге. Угодно вам пустить меня? Да или нет?

Монсиньор. Да, мой сын, да. Я вижу, что вас убило горе, а не преступление, и принимаю в вас большое участие. Ваше лицо, хотя и истомленное, вероятно лишениями, достаточно уверяет меня в том, что положение ваше не так низко, как показывает ваше платье.

Коррадо. Да, я не горец… к несчастию… Хотя я и не имел больших средств, но занимался благородным искусством.

Монсиньор. Каким?

Коррадо. Живописью.

Монсиньор. Вы сицилиец?

Коррадо. Был когда-то.

Монсиньор. Имеете семейство?

Коррадо. Имел.

Монсиньор. Теперь одиноки?

Коррадо. Одинок?.. Ах, горе мне, если… Довольно, монсиньор, у меня только и есть надежда, оставьте мне ее. Вы меня допрашиваете, как судья; вы меня пугаете, перестаньте! Я просил отдыха для моего тела и не давал вам права мучить мою душу. Вам нет никакой надобности знать обо мне больше того, что вы знаете. Я к вам на одну ночь: проснувшись завтра, вы уж не найдете меня. Ну, монсиньор, я прошу только соломы, хлеба и кружку воды, чтобы залить огонь в моих жилах, больше мне ничего не надо.

Монсиньор. Что вы, что вы! Мы вас примем как должно. Но так как я хочу помочь вам чем-нибудь существенным, то пожелал бы знать, куда вы намерены отправиться отсюда.

Коррадо. К самой Этне, в Катанию.

Монсиньор. Если бы я знал вас несколько более, я бы мог вас отправить…

Коррадо. Благодарю.

Монсиньор. Вы туда в первый раз?

Коррадо. Я там родился.