Пётр Лонгин - Путешествие в Эдем Страница 4

Это теперь я понимаю, что детство — неимоверно тяжкая ноша. В детстве мы тайно убеждены, что в жизни всё уже решилось и произошло без нашего в ней участия; что мы непоправимо — раз и навсегда, опоздали на безвозвратно отшумевший праздник жизни. В детстве мы больше всего боимся, что никогда его не переживём. Но совсем не каждому из переживших удаётся вырваться из детства неискалеченным… Я это вижу практически всякий раз, когда близко общаюсь со взрослыми людьми.

К сожалению, я совершенно упустил из вида, что среди множества сложностей и препятствий мне прежде всего необходимо беспрепятственно преодолеть миниатюрную лесную речку под названием «Ёлозга». Именно с ней у меня и возникли непреодолимые проблемы…

За первым же леском — километрах в полутора от дома, на открытом пространстве, похожем на высохшее русло какой-то древней широкой реки, протекал ручей. В ручье водилась разнообразная живность — от рыбки-малявки, чёрных вьюнов, миниатюрных «карликовых карасей» до тритонов и речных живородок. Обыкновенно ручей не столько протекал, сколько стоял, образуя довольно внушительные заводи, в которых можно купаться; и, видимо, поэтому носил гордое наименование речки Ёлозги. Между тем, Ёлозга становилась полноводной рекой только весной, в период бурного таяния снегов, а так — извините: взрослому человеку только ноги помыть да корзинкой дно поскоблить, если в доме совсем есть нечего.

А с едой всё обстояло стабильно: в домах провинциальных советских обывателей давно и часто было нечего есть; поэтому советские детишки рано учились понимать, что еда — это, прежде всего, их собственный промысел и личное везение. Бегать с удочками или бреднями к подходящему водоёму, таскаться по лесам с корзинкой и предусмотрительно заряженными «поджигными» (иногда сработанными совершенно виртуозно — на уровне гладкоствольного охотничьего оружия) приходилось не удовольствия ради, а ради — самой своей жизни на грешной Земле.

Пустившись в дорогу, надо быть готовым, что в голову могут прийти самые разнообразные мысли. Я, как большинство моих сверстников, в этот период думал о необъятном космосе…

Космонавтика, конечно, дело хорошее, однако главным достижением коммунистической партии и советского правительства за все годы советской власти я считаю издание эпической «Книги о вкусной и здоровой пище».

Откроешь, бывало, солидный, увесистый гроссбух, а там — еда…

Чтоб занятнее было любоваться картинками, бывало, обольёшь краюху чёрного хлеба подсолнечным маслом, посыплешь солью — и вперёд! А если всё то же самое, но вместо соли сахарный песок — это уже изысканный десерт…

Подумаешь — человека в космос запустили; я до сих пор удивляюсь: почему не сразу на Марс?.. Могли бы — если б захотели!

Сейчас-то я понимаю, что «хлеб в виде зрелищ» — это действительно наивысшее достижение коммунизма в его практическом воплощении. Освоение космоса — обычный советский выпендрёж перед иностранцами и глум коммунистического конгломерата честных жуликов и продажных недоумков над своими советскими («как-бы») согражданами.

Тем более, что вскоре после полёта Гагарина в космос, хлеб (в буквальном смысле) надолго исчез из свободной продажи; и ежедневные 5—6-тичасовые отстаивания очередей за полбуханкой на одного члена семьи запомнились как одно из основных впечатлений моего детства.

12 апреля я тоже помню: прихожу домой, а папа с мамой веселятся.

Отец мне говорит: «Слышал, космонавта запустили?»

А я как-то резко обалдел и спрашиваю: «Куда?»…

После моего вопроса родители развеселились ещё сильнее…

А на Ёлозге (что по пути моего первого путешествия в Эдем) я тогда встретил внушительную компанию незнакомых пацанов и подростков, промышлявших малявкой и соревнующихся в стрельбе по мишеням из «поджигного», которые меня просто побили и отобрали у меня всё, что нашли, вместе с компасом и рюкзаком.

Побили, кажется, не сильно… Но, кажется, именно после этого случая я и начал ускоренно взрослеть.

Глава третья. КАК Я СТАЛ ДУХОВИДЦЕМ

Как-то, уже взрослым человеком, случилась мне несколько дней бродить по лесам озёрного юго-запада области — с ружьём, в компании с лошадью и собакой.

Мерин был старый, добрый, задумчивый и, как бы, немного ироничный. Спаниель Кай — деловой кобель в расцвете сил и таланта — нахал, бретёр, но надёжный товарищ и опытный охотник.

Нам троим хорошо было вместе. Тем более, каждый из нас был занят своим делом: мерин нёс нетяжкую поклажу и со сдержанным торжеством подставлял мне спину, когда мне хотелось прокатиться верхом; спаниель, азартно кося глазом, неутомимо исследовал местность вдоль и поперек нашего пути; а я — не то чтобы на ходу «много думал», скорее, словно влюблённый, переживал открытие своей вещественной причастности самим тайнам бытия, которые вдруг открылись мне прозаически просто — в студенческом изучении профессионального режиссёрского метода действенного анализа.

Выпасть из практической жизни — позабыть о хлебе насущном и крыше над головой, мне не давали мои четвероногие друзья. Кай периодически делал стойку и обращал ко мне свой твёрдый и честный взгляд. Тогда я привязывал нашего славного мерина пощипать травку под деревом, а сам, с ружьём на изготовку, осторожно начинал пробираться сквозь деревья, кустарник, камыши — вместе с Каем. Заросли становились всё гуще; когда под самыми ногами возникала вода, а сквозь камыши начинала проглядывать голубая озёрная гладь. К этому моменту я уже забывал о методе действенного анализа, и мы с Каем превращались в два нерва, принадлежащие какому-то третьему руководящему нами организму. Коротко обменявшись взглядами, дальше мы уже совершенно понимали друг друга даже без них. Кай замирал, поворотом головы показывая мне точное место ближайшего к нам скопления уток, и я, стараясь не хлюпать водой, начинал сквозь прицел искать мишень для своего прицельного выстрела. Услышав грохот ружейного выстрела у себя над головой, Кай бросался в воду. Через минуту-другую над озером раздавался плеск его неравной борьбы с уткой-подранком, которую он спешно доставлял мне в зубах. И тут же вновь, с громким плеском, деловито скрывался в камышах…

В общем, ничто для нас троих не было обузой в нашей длительной лесной прогулке — ни неконтролируемая скоротечность времени, ни его неожиданно наваливающаяся косная медлительность. Мы шли, с трофеями (или без) просёлочными дорогами и лесными тропами, сверяя свой маршрут с небесами и картой местных лесничеств, в которой каждый квартал леса был чётко очерчен и обозначен соответствующим набором цифр.

Стоял солнечный октябрь; ночами прозрачное небо сияло звёздами, и от холода уже пощипывало щёки, а по утрам мхи и травы были покрыты тонким инеем. В свободные от решения моей творческой задачи, с попутным созерцанием удивительных осенних пейзажей, минуты я заглядывался на своих спутников — всё более тёплыми и родственными чувствами к ним проникаясь, всё сильнее удивляясь им и самому себе.

Какая-то «предъисторичность» прочитывалась мною в нашем, в общем-то, временном и случайном прагматическом союзе человека, лошади и волка: казалось, что мы уже целую вечность пересекаем бесконечное пространство, отделяющее нас от обетованного рая, достигнув который под моим водительством, мои спутники наконец-то обретут божественный дар речи, и…

Хотя впрочем, речь пока не об этом…

Первую ночь мы провели в заброшенном домике лесника. Вторую — в пустующем учительском доме в деревеньке, единственными жителями которой на тот момент была пожилая чета бывших сельских функционеров-полуинтеллигентов (у них в доме даже был работающий телефон!).

Для третьей ночевки было выбрано огромное кирпичное сооружение без окон и дверей (и почти без крыши) посреди лугов, окольцованных стеной хвойного леса, бывшее когда-то храмом разорённого в двадцатых годах православного женского монастыря (к слову сказать, ныне восстановленного).

Вокруг опустошённого здания храма, раскинулось заброшенное кладбище обломков сельскохозяйственной техники и деревянных строений — всё насквозь проросшее травой и диким кустарником. Внутри постройки также размещался разнообразный строительный и механический, окаменевший до полной монолитности, хлам.

В общем, ночь посреди этих развалин не сулила комфорта…

Но, когда посреди этого запустения я развёл костёр, ярко осветивший высокие кирпичные стены; затем, под неотрывным благоговейным взглядом спаниеля, испёк на углях двух уток в тесте; и, разделив с Каем нашу охотничью трапезу, поднёс к губам кружку и отхлебнул из неё горячего чая с мёдом и ромом — мир внутри меня вновь заиграл всем многообразием красок!

Я лежал в спальном мешке лицом к костру, щурясь на язычки пламени. Кай, собрав и уничтожив все остатки нашего ужина, тут же забыл о субординации и улёгся рядом со мной спина к спине.