Земля обетованная. Последняя остановка. Последний акт (сборник) - Эрих Мария Ремарк Страница 47

– Трех? – переспросил Хирш.

Танненбаум кивнул.

– У меня двойное имя, – пояснил он. – Адольф-Вильгельм. Ну, с Вильгельмом я своего патриота-деда еще как-то понимаю, все же была империя. Но Адольф! Как он мог знать! Какое предчувствие!

– Я знавал в Германии одного врача, так его вообще звали Адольф Дойчланд, – сказал я. – И, конечно же, он был евреем.

– Бог ты мой, – заинтересованно посочувствовал Танненбаум. – Это даже похлеще, чем у меня. И что с ним сталось?

– Его вынудили поменять и то, и другое. И фамилию, и имя.

– И больше ничего?

– Больше ничего. То есть врачебную практику, конечно, отобрали, но сам он сумел спастись, уехал в Швейцарию. Это, правда, еще в тридцать третьем было.

– И как же теперь его зовут?

– Немо. На латыни, если помните, это означает «никто». Доктор Немо.

Танненбаум на секунду замер. Видно, обдумывал, не дал ли он маху: уж больно заманчиво звучало это Немо. Еще более анонимно, чем Смит. Но тут его внимание привлекли некие сигналы от кухонной двери: там стояла кухарка Роза и размахивала большой деревянной поварешкой. Танненбаум сразу как-то весь подобрался.

– Гуляш готов, господа, – торжественно объявил бывший Адольф-Вильгельм. – Предлагаю отведать его прямо на кухне. Там он вкусней всего.

Танненбаум прошествовал вперед. Я хотел было последовать за ним, но Хирш меня удержал.

– Посмотри, Кармен танцует, – сказал он.

– Это ты посмотри: вон уходит человек, от которого зависит мое будущее, – возразил я.

– Будущее может подождать. – Хирш продолжал меня удерживать. – А красота никогда. «Ланский катехизис», параграф восемьдесят седьмой, нью-йоркское издание, расширенное и дополненное.

Я перевел взгляд на Кармен. Отрешенно, живым воплощением забытых грез, мечтательной тенью вселенской меланхолии она покоилась в орангутановых волосатых лапах здоровенного рыжеволосого детины, американского сержанта с ножищами колосса.

– Вероятно, она думает сейчас о рецепте картофельных оладий, – вздохнул Хирш. – Хотя даже об этом – вряд ли! А я на эту чертову куклу молюсь!

– Что ты ноешь, ты действуй! – возмутился я. – Не понимаю, чего ты ждал раньше.

– Я начисто потерял ее из виду. Это волшебное создание вдобавок ко всему обладает еще и удивительным свойством бесследно исчезать на долгие годы.

Я рассмеялся.

– Вот уж поистине свойство, редкостное даже среди королей. А среди женщин и подавно. Забудь свое жалкое прошлое, и смелее в бой!

Хирш смотрел на меня, все еще колеблясь.

– А я тем временем пойду вкушать гуляш, – заявил я. – Сегедский! И вместе с Адольфом-Вильгельмом Смитом буду обдумывать мое безотрадное будущее.

В гостиницу «Мираж» я вернулся около полуночи. К немалому моему изумлению, я еще застал там в плюшевом будуаре Марию Фиолу с Мойковым за партией в шахматы.

– У вас сегодня ночной сеанс фотосъемки? – поинтересовался я у Марии.

Она покачала головой.

– Вечные расспросы! – отозвался вместо нее Мойков. – Тоже мне невротик! Не успел прийти – и тут же пристает с вопросами. Все счастье нам разрушил. Счастье – это когда тишина и никаких вопросов.

– Это счастье благоглупости, – возразил я. – Я наблюдал его сегодня весь вечер и во всем блеске. Женская красота, так сказать, в полнейшей интеллектуальной расслабленности – и никаких вопросов.

Мария Фиола подняла на меня глаза.

– Правда? – спросила она.

Я кивнул.

– Просто принцесса с единорогом.

– Тогда ему нужно срочно дать водки, – заявил Мойков. – Мы люди простые, тихо наслаждаемся тут покоем и меланхолией. Поклонникам единорогов этого не понять. Они страшатся простой грусти, как темной стороны луны.

Он поставил на стол еще одну рюмку и налил.

– Это истинная, русская мировая скорбь, – проговорила Мария Фиола. – Не чета немецкой.

– Немецкую вытравил Гитлер, – заметил я.

За стойкой пронзительно зазвенел звонок. Мойков, покряхтывая, встал.

– Графиня, – сказал он, бросив взгляд на табло с номерами комнат. – Наверно, опять нехорошие сны про Царское Село. Возьму-ка я сразу для нее бутылочку.

– Так по какому случаю у вас мировая скорбь? – спросил я.

– Сегодня не у меня. Сегодня это у Владимира, потому что он снова стал русским. Когда-то коммунисты расстреляли его родителей. А два дня назад они освободили его родной городок от немцев.

– Я знаю. Но разве он не стал давным-давно американцем?

– А разве можно им стать?

– Почему нет? По-моему, это легче, чем стать кем-то еще.

– Может быть. О чем вы еще хотите спросить, раз уж пришли спрашивать? Что мне тут надо в столь поздний час? В столь унылом месте? Об этом не хотите спросить?

Я помотал головой.

– А почему бы вам не быть здесь? Вы мне однажды сами все объяснили. Гостиница «Мираж» весьма удачно расположена – как раз по пути от вашего дома к вашей работе, то бишь к ателье Никки. Это ваш последний привал и последняя рюмашка до и после битвы. А водка у Владимира Ивановича и впрямь отменная. Кроме того, время от времени вы здесь просто жили. Так почему бы вам тут не быть?

Она кивнула, но смотрела на меня пристально.

– Вы еще кое-что забыли, – сказала она. – Когда кому-то все более или менее безразлично, ему безразлично и где быть. Разве я не права?

– Ничуть! Все не может быть безразлично. Я, например, предпочту быть богатым, здоровым, молодым и отчаявшимся, чем бедным, старым, больным и без всякой надежды.

Мария Фиола вдруг рассмеялась. Я уже не раз замечал за ней этот внезапный переход от одного настроения к прямо противоположному. Он всякий раз поражал меня – сам я так не умею. В следующую же секунду передо мной сидела молодая, красивая и совершенно беззаботная женщина.

– Так и быть, я вам откроюсь, – сказала она. – Когда мне плохо, я всегда прихожу сюда, потому что здесь мне бывало гораздо хуже. По-своему это тоже утешение. А кроме того – для меня это крохотный кусочек моей переменчивой родины. Другой у меня все равно нет.

Мойков оставил бутылку в нашем распоряжении. Я налил Марии и себе по рюмке. После сегедского гуляша, приготовленного кухаркой Розой, водка пилась как эликсир жизни. Мария выпила свою рюмку залпом, запрокинув голову, как пони, – это ее движение запомнилось мне с первого раза.

– Счастье, несчастье, – продолжила она, – это все громкие, напыщенные понятия минувшего столетия. Даже не знаю, чем бы я хотела их заменить. Может – одиночество и иллюзия неодиночества? Не знаю. А чем еще?

И я не знал. У нас с ней разные взгляды на счастье и несчастье: у нее эстетический, у меня сугубо житейский. К тому же это во многом вопрос личного опыта, а не умозрительных спекуляций. Умозрительность искажает, обманывает, морочит голову. Да и вообще я