Татьяна Майская - Забытые пьесы 1920-1930-х годов Страница 48

ЕГОР. Ну а что ж будешь делать-то?

СЕРГЕЙ (сурово). Подожду. А не вернется, попугаю разводкой. Авось посмирней будет.

ЕГОР (сочувственно). Попугать надо.

Показывается ОЛЬГА ИВАНОВНА.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (беспокойно). А я тебя искала, искала, Сергей, домой сбегала, ну что? Опять не обедал?

ЕГОР. Ну а я, значит, до дому.

Уходит.

СЕРГЕЙ. Детей не видела?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Нет. Пойдем в столовку.

СЕРГЕЙ. Да есть не хочется!

Пауза.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (озабоченно). Так нельзя, Сергей! Тоска тоскою, а у тебя работа, себя беречь надо.

СЕРГЕЙ. Эх! (Отвертывается.) Тут тебя спрашивали работницы, заниматься будешь?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Буду, конечно. (Пауза.) Сергей! Я с тобой поговорить хотела.

СЕРГЕЙ. Говори.

ОЛЬГА ИВАНОВНА (волнуясь). Ты вот не знаешь, и никто не знает, а я ведь замужняя.

СЕРГЕЙ (удивленно). Замужняя? А где муж-то?

ОЛЬГА ИВАНОВНА (принужденно улыбаясь). Вот не хуже твоей Акулины бросил да уехал. Скверно жили. Он — бывший солдат, фронтовик, ну, во время Гражданской войны сошлись, раненый был, выходила, ну, сначала-то ничего было, а потом придираться стал, что партийная, требовал, значит, чтоб я бросила партийную работу и поехала бы с ним в деревню. В деревне-то у него домишко, хозяйство — ну, его и тянуло к земле. Ему хозяйка была нужна, а я служила, ну, значит, так и разошлись. Крутой человек, собственник, трудно было жить с ним.

СЕРГЕЙ. А детей не было?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Не было. Последнее время он все ругал партию, потом сразу поднялся, уехал в деревню, а я взяла командировку и — сюда.

СЕРГЕЙ. Может, вернешься к нему?

ОЛЬГА ИВАНОВНА (горячо). Ни за что! Да разве это жизнь с ним? Стремлений никаких! Мещанство!

СЕРГЕЙ (с горечью). А я кто? Тоже мещанин! Какая моя жизнь-то была? Похвалиться нечем.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Нет, это неправда! Ты, правда, жил в мещанской обстановке, но мещанство тебя не касалось.

СЕРГЕЙ. Как не касалось? По самое горло залез в болото. Греха таить нечего. И не я один, все так-то.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А кто работал? Кто всем помогал? Куда ни глянешь — всюду Сергей. Один за всех всю работу делал.

СЕРГЕЙ (с усмешкой). Хорошо делал? А за плечами-то что стояло? Что я, сам-то не понимаю? Все мысли опутала. И сейчас никак от нее отвязаться не могу.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Хочешь, я тебе помогу? Вот ты за детей беспокоишься, скучно тебе одному, хочешь — я у тебя в доме поживу, с детьми позанимаюсь. Миша у тебя славный мальчик, все тебе веселее будет.

СЕРГЕЙ. А что люди скажут?

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А чего нам бояться людей? Не плохое делаем. Другое дело, Акулина. Может быть, опять вместе жить будете?

СЕРГЕЙ (глухо). Не вернется.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. А ты бы попробовал, сходил бы к ней.

СЕРГЕЙ. Подожду, там видно будет.

Входит КОСТЫЛЯНКИН.

СЕРГЕЙ (сердито). Что надо?

КОСТЫЛЯНКИН. Здорово! Вишь, какой сердитый стал! Чего же, пес с ней, с бабой не миришься?

СЕРГЕЙ. А тебе какое дело? Тебя не спросился?

КОСТЫЛЯНКИН. За ней, брат, лавочник увивается. Ты, тово, бабу-то не проморгай! Баба, пес с ней, хозяйка!

СЕРГЕЙ. Сплетни переносить нечего. Ишь, миротворец нашелся!

ОЛЬГА ИВАНОВНА (живо). Вы видели ее?

КОСТЫЛЯНКИН. Видел. Она у моей старухи живет. Каждый день, пес с ней, лавочник шляется.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Что ж, она думает вернуться к Сергею?

КОСТЫЛЯНКИН. Пес с ней, что она думает! Старуха сказывала (к Сергею), тебя, вишь, она дожидается.

СЕРГЕЙ. А чего дожидаться-то?! Небось, захотела бы, сама пришла, дорогу к дому авось не забыла.

КОСТЫЛЯНКИН. Ну, сама-то она, пес с ней, не пойдет. Не того ветра баба, чтоб кланяться.

СЕРГЕЙ (встает). Вот что, старик, уходи! (К Ольге Ивановне.) Пойдем! Больше сидеть не могу. Сходим в столовую.

ОЛЬГА ИВАНОВНА. Пойдем!

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе! Заартачился! Нос-то, брат, не задирай, еще поклониться придется!

СЕРГЕЙ. Ну? Уходи, поговорил и — ладно!

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе! Что, брат, того, забрало? Поди-ка лучше, поговори с нею.

СЕРГЕЙ. За мной вины нету. Бить челом ей не буду.

КОСТЫЛЯНКИН. Хе-хе-хе, не такие, брат, как ты, головы гнули. Без жены-то, того, не проживешь!

СЕРГЕЙ (уходя). Проживу. Для этого дела храбрости хватит!

Занавес.

Вечер. Квартира Яковлевны, где приютилась Акулина. Небольшая комната с печкой, сундуки вместо кровати, в углу иконы, горит лампада. Около печки поставлен самовар. Бедно, но чисто. АКУЛИНА сидит на постели, подперев голову руками.

ЯКОВЛЕВНА сидит возле стола. Разговаривают.

ЯКОВЛЕВНА. Что ж, касатка, лампу зажигать надо, посумерничали и ладно.

АКУЛИНА (надрывным голосом). Уж посидим, Яковлевна, так! В темноте как будто сердце отходит. На свет божий глядеть тошно.

ЯКОВЛЕВНА. А ты себя не томи. Нет ничего хуже, как человек себя томить начнет. Ты думку гони от себя прочь. Живешь, и слава тебе господи!

АКУЛИНА. Ах, и заела тоска мою душу! Жизнь мне не в жизнь!

ЯКОВЛЕВНА. Какая тебе тоска, прости господи? Баба ты молодая, здоровая, кровь с молоком, смотри, что мужики про тебя говорят. Эдакая баба, говорят, да зря пропадает. Тебе о деле нужно думать, как свою жисть устроить, а она — тоска! Он-то, небось, по тебе не тоскует.

АКУЛИНА. И снится он мне, Яковлевна, каждую ночь! И будто живой стоит он, голубчик мой, предо мной! И будто приходит с работы, а глаза-то у самого будто плачут. «Накрой, говорит, Акулюшка, на стол, и давай будем обедать» — и таким истомным голосом говорит, как будто у него слезы в горле застряли. И так мне тошно становится, Яковлевна, так тошно, что взяла бы веревку да и удавилась! (Плачет.) И все я жду его, моего голубчика, вот, думаю, придет, вот спокается, да скажет: «Ну, Акуля, приходи ко мне жить. Пятнадцать лет жили вместе, давай, видно, и помирать вместе будем».

ЯКОВЛЕВНА. Так и жди! Как же — спокается! По-завчерась видела его с этой девкой на заводе: идут, ровно в обнимку, он таким козырем, ровно будто помолодел с нею.

АКУЛИНА (почти не слушая ее). А я его, моего голубчика, все вспоминаю. То будто привидится, как еще женихом с невестой были, глаза-то у него были ласковые, сам-то вальяжный, только, бывалчи, тихонечко ухмыляется, слов много не ронял, а какое скажет, западает в душу; то будто на заводе вместе гуляем, а он, бывалчи, скажет: «Вот дома-то за печкой, Акулюшка, я тебя не примечаю, а на народе погляжу — нет красивей моей бабы». (Сморкается.) Как жили-то, Яковлевна, как жили! Ласковый он, мой голубчик, тихоня, никого словом не обидит, и все, бывало, сидит да работает! Как голубки жили: все друг возле дружки! Всем на диву.

ЯКОВЛЕВНА. Что говорить? Хорошо жили, все завидовали! Не подвернись эта шлюшка, так бы и век свой свековали.

АКУЛИНА. Вот так-то ночку-ноченьскую все лежу да придумываю, да неужели это мы на веки вечные с Сергеем расстались-то?! И сосет сердце, и сосет, и гложет тоска, и гложет; хоронить не хоронила, а вроде как похоронила! Матушка, царица небесная, думаю, да дай ты мне одним глазком поглядеть на него, как он, мой голубчик, весел аль скучен, похудел, может, да кто за ним приглядит-то, кто накормит да за ним поухаживает.

ЯКОВЛЕВНА. Небось, на заводе обедает. Нашла о чем думать! Ты бы лучше вот в церковь сходила да с батюшкой поговорила: глядишь, все бы полегчало.

АКУЛИНА. Ох, Яковлевна, не молится. Надорвала мне сердце тоска! Плачу, плачу, все царицу небесную вспоминаю, а душеньке все не легче. И с батюшкой говорила, он все одно твердит: «Богохульник твой Сергей, над иконами надругатель, не простится ему ни на этом свете, ни в будущем. Благодари бога, что он отвел его от тебя, а только ему, обидчику, будет наказанье».

ЯКОВЛЕВНА (живо). И я тож говорю! Кощунник! И это тебе грех, что ты о нем плачешь.

АКУЛИНА. Ох, Яковлевна, простила я ему все! Позови он меня — соколом быстрым к нему бы полетела.