Любовь Столица - Голос Незримого. Том 2 Страница 5

ЛЕБЕДИНАЯ РОДИНА

Зимою, Вологодским краем,Седым, болотисто-лесистым,Возок тащился, увлекаемКонем соловым, нерысистым.Был день морозный и алмазный,А путь – атласный и хрущатый.Как голубь, грустно, глуховатоГурлил бубенчик неотвязный.В возке сидели: стражник сильныйС заиндевелой бородойИ под дохой оленьей – ссыльный,Угрюмый, бледный, молодой.

Его не радовали далиСтраны неведомой родимой,Где, розовея, улеталиДремучих деревенек дымы,Где боры хвойные гуделиДомровым старострунным гудомИ сахарным слоистым спудомПоля подснежные блестели,Где векши, легки, пышношерсты,Одни встречалися емуИ вешки гибкие, как версты,Вели сквозь мхи, и мглу, и тьму…

В нем тихо бунтовали думы:Как? Из свободы в заточенье?Как? После зал шумливых ДумыВ немое темное селенье?И он, свои крутые бровиПри виде снежных пустош хмуря,В их блеске взор свой черный жмуря,Закутывался в мех суровей.И только локон ярко-рыжий,Ездой отвеян, трепетал…Но пункт назначенный всё ближе,Возок всё тише, тише… Встал.

И ссыльный, воротник откинув,С усмешкой горькой огляделся:Из-за окольных частых тыновПоселок северный виднелся —Ворота, избы и вереи,Крыльца, повети и оконцаВ сосульках, инее и солнце…Здесь серебрясь, а там серея,Как город Леденец досюльный,Он стыл жемчужно-слюдяным,И голубела главкой дульнойЦерквушка древняя над ним.

Кругом же – то взмывая круто,То заворачиваясь слабо,Грядою плыли изогнутойСнегов увалы и ухабы.Так, вскинув крылья, выгнув шеи,Огромная лебяжья стаяПлывет, и брызгами блистая,И оперением белея…И, может быть, Царевна-ЛебедьСейчас объявится средь них, —Присушит, приманит, прилепитИ увлечет от всех живых?!

На миг сменила греза думу…Но с ямщиком завздорил стражник:«Куда везти? Да к Аввакуму!Хоть старовер – зато не бражник».И вот уж сани – перед домом,Бревенчатым, крепковенечным,С крестом в дверях восьмиконечным, —Подобным сказочным хоромам!Резной, точеный верхний ярусПод острой крышей тесовойЕще был убран в снежный гарус,Украшен фольгой ледяной.

И там, в окне, случайным взглядомНаш путник женский лик заметил,Что, как икона под окладом,Был дивно-строг и чудно-светел.Из-под платка, как из убруса,Синели очи, словно море,Уста алели, словно зори,Струились косы нивой русой…В морозных кружевах, бахромахВверху сиял волшебный лик!Внизу ж, как вешний сад черемух,Ольшаник побелевший ник…

Они вошли. Сначала в сенцы,В большую горницу оттуда.Здесь рдели в прошвах полотенца,Цвела поливою посуда,Стояли с розаном укладки,Лежала скатерть с васильками,В углу с живыми огонькамиВисели алые лампадки.Там, с темного письма иконы,Из складня древнего, как Русь,Глядели с грозностью исконнойНикола, Спас и Деисус.

На всё то, шубу сняв у двери,Приезжий, к мистике не склонныйИ чуждый вер и суеверий,Смотрел с насмешкой удивленной.Его дивил тут воздух жаркийС сладимым запахом ковриги,И толстые, в застежках, книги,И тонких, желтых свеч огарки,И старый, сумрачный хозяин,В поддевке, с сивой бородой,Что, словно идол, в пне изваян,Стоял – кряжистый и прямой.

Тот долго, в спорах неустанен,Принять жильца не соглашался:Табашник, щепотник, мирянин…Погубит душу, кто с ним знался!А стражник умолял, грозился,Шептал, что гость его – богатыйИ князь… Наверно, тароватый!И наконец старик смирился.Но, заглядясь на свет угольный,Усольцев спорам не внималИ так под кров свой подневольныйВступил, рассеян и устал.

Он был могучий и мятежный, —Тот русский, что, как дикий кречет,Ширяет к грани зарубежной,В чужые гнезда взоры мечет!Он бредил юною пороюЛюбовью пламенной стихийной,Потом – работою партийнойИ политической борьбою.И вот за дорогое дело,Кляня лукавую судьбу,От колоннады Думской белойПопал в крестьянскую избу.

И началася жизнь инаяЗдесь в чистой и пустой светлице —Без папирос, газет и чая, —Но чудная, как небылицы!Все дни светлы, как день единый!В окне – лишь небо да сугробы,Что хлебы пышной нежной сдобы,Да серебристые рябины…Мелькнет лазурный хвост сорочийИль беличий златистый хвост —И день прошел… А ночи, ночи!Все в гроздах крупных бледных звезд.

Все дни светлы, как день единый!К колодцу ходит ВасилисаС склоненной шеей лебединойИ с мягкою походкой лиса.А в розовый морозный вечерСправляет службу, псалм читая,Подручник пестрый расстилаяИ тепля золотые свечи.Творит начал, метанья, отпуск…И видится в дверях поройПлаток, повязанный на роспуск,Иль черный сарафан с каймой.

Великодушный, откровенный,Со староверами своимиБорис сдружился постепенно —Беседовал, работал с ними.Ему уж нравились обрядыИх веры вековой уставной,Старинной жизни ход исправный,Былые плавные наряды…И, вольнодумец! брал Псалтирь онИ Апокалипсис читал,Где синеперый реял Сирин,Где алый Алконост витал.

Любил он промысел их сканныйС посеребреньем, позолотой, —Солонки, ларчики, стаканыСквозной финифтяной работы.Любил, как пахнет ладан росный,Как пахнет розовое масло,Лампаду, что в углу не гасла,Обед обильный, вкусный, постный.Врозь ел и пил он постоянно,И, по привычке не крестясь,С крестовой ложкой деревяннойСадился всё же кушать князь.

Он не скучал. Живой и пылкий,Здесь, близ земли, в уединенье,Охотничьей старинной жилкиПочувствовал он пробужденье.На лыжах липовых скрипящих,Со старой ржавой одностволкой,Он под зеленой хвоей колкойБлуждал в душистых, мшистых чащах.Следил седых, косых зайчишекВ излогах прихотливый бегИ розовых смолистых шишекПаденье мягкое на снег.

Он понял родины красотыИ любовался с гор и скатовВ который раз! быть может, в сотыйЯвленьем пасолнц и закатов:Игранием столбов багровых,И настов зыбью голубою,И изумрудной городьбоюЛесов еловых и кедровых.В красе той белой лебединойОн понял женские чертыИ нес в ложбины и долиныМужские смелые мечты!

Постигнул душу он природы:Медвежью лень и ум барсучий,Крота таинственные ходыИ короеда путь ползучий.Постиг он всякий голос птичий —Призыв любовный и тревожный,И постук дятла осторожный,И домовитый свист синичий.В повадке куньей иль собольейДевичью прелесть видел онИ шел через луга и поле,Неведомо в кого влюблен.

Но дома помысл всё упорнейВлекла-манила Василиса.Любовь росла, пускала корниВ душе испытанной Бориса.Он не кончал страницы писем,Когда она, оконца мимо,Шла, недоступна, несмутима, —И вслед глядел, пленен, зависим…Стучал сапфирною печаткойНа крупном родовом кольцеИ грезил с болью странной, сладкойО страшном и святом лице.

Усольцев был происхожденьемИз старо-княжеского рода,Чье древо с пышным разветвленьемГенеалог чертил три года.Тот род был славный и богатый,Имевший встарь владений область,Пожалованную за доблесть,Но странною судьбой чреватый.В семейных блекнувших архивахХранился роковой их герб:На синем поле в желтых свивахСкрещалися копье и серп.

И дед один, боец блестящийОчакова и Измаила,Покинул Двор, его клеймящийЗа связь с донской казачкой милой.Другой же дед, герой суровыйБородина, Аустерлица,В отставку вышел, чтоб женитьсяНа девушке своей дворовой.Их имена остались громки,Забвенью жизни предались…О том старались все потомки,Но вспомнил их теперь Борис.

Он унаследовал от дедовИх золотисто-рыжий волос,Нрав воинов и непоседов,Высокий ум и низкий голос.Легко он кончил курс лицейский,Прекрасно – университетский,Но скоро бросил круг свой светскийИ рано – важный чин судейский.Любил он женщин… Но, как деву,Одну свободу он любил!За вольный Лондон и ЖеневуРоссию смирную забыл.

И вот она – в окне! У двери!Еще чудесней и нежданней:Не грубых лишь полна поверий,Не жутких горевых преданий,А полная глубинной верой,Невидным делом, скрытым смыслом,То со свечой, то с коромыслом,То с книгою, то с яблок мерой…Ах, эти косы русой пряжи,Что до полу, струясь, висят!И стан невиданно-лебяжий,И несказанно-синий взгляд!

Сияла северная полночь,Глубокая и голубая.По небу плавал месяц полный,Черпак молочный проливая…Лежала тень черно и четко,Дрожала тишь мертво и звонко,Лишь легкий храп вздыхал за тонкойФиленчатой перегородкой.Там спали: на больших дощатыхКроватях в пологах цветныхИ на лежанках изращатых,В перинах, думках пуховых.

Борис не спал. Из дряхлых кресел,Из маленьких и душных комнатГлядел в студеный сад… И грезилО тех, что ждут его и помнят.Он получил письмо от ЛеиИ быть сейчас хотел бы с тою,Кого считал своей женою,С кем жил, одну мечту лелея.Он вспомнил тонкий нос с горбинкой,Кудрявый мрак волос ее, —И только. Словно паутинкой,Весь лик заткало забытье…

Зато пришли на память нынеКрестьянка та и та казачка —Две сарафанницы-княгини…Он грезил… Вдруг былой заплачкой,Старинной песней причитальнойЗаслышалось среди молчаньяГлухое девичье рыданьеИз горницы хозяйской дальней!Тогда, по переходцам крытым,По лестничкам то вверх, то вниз,По клетям, рухлядью набитым,Пошел на голос тот Борис.

В холодной, темной боковуше,Где встали рундуки с ларями,Полны мукой, сушеной грушей,Полотнами и янтарями,Где приторно и нежно пахлоИзюмом голубым кувшинным,А жолкнущим по связкам длиннымГрибом – остро, немножко затхло,Где мышь проворная иль крысаШуршала громко в уголке, —Рыдала тихо Василиса,Полулежа на сундуке.

А в мерзлое оконце лилисьЛучи светло, похолодало,На стеклах тонко серебрилисьЛебяжьих перьев опахала.Блистал сроненных четок бисер,И жесть на сундуке сверкала,А девушка в слезах сияла, —И князь к ней твердый шаг приблизил.На белой вьющейся овчинеБок о бок сев и взор во взор,В порыве – он, она – в кручине,Свели душевный разговор:

БорисЧто вы не спите, Василиса?О чем здесь плачете? Скажите…

ВасилисаОх, княже… Не о горстке рисаПропавшей, не о сгнившем жите! —О юности своей невместной,О красоте своей никчемной…Да скорбь моя тебе безвестна!Мое печалованье темно!

БорисОткройтесь! Мне понятно будет:Как вы, обижен я судьбой.

ВасилисаОй, выскажусь, коль сердце нудит!Не потаюсь перед тобой…Житье мое, голубчик, скушно,Как вековуши, перестарка…В моленной день-деньской так душно!Ночь-ноченскую в спальне жарко!Справляешь утрени, вечерни,Ослопные вставляешь свечиДа зришь – головушку ПредтечиИль Спасов лик в венце из терний…До жизни ль тут? До счастья ль нам уж?Соблазн! О смерти мыслю я!..

БорисПостой! Полюбишь – выйдешь замуж!

ВасилисаИ думать – грех! Я – молея.

БорисТак что ж?

ВасилисаРаскольничьим заветомВторая дочь судится Богу.И мне родители обетомТу с детства выбрали дорогу.За них молельщицей готовой,Читалкою и головщицейДолжна я жить – и не мирщиться,И быть Невестой лишь Христовой.Я ль старины сменю обычай?Я ль клятву батюшки нарушу?Нет! Свековать мне век девичий!Спасенницей спасти их души!

Но как мне ране было трудноБлюстись супрядок и гулянок!Зимой не знать игры подблюдной,Весной не петь, как все, веснянок!Не вить вьюнов в Семик зеленый,На Аграфену – не купаться,Читать Четьи-Минеи, святцы,Стихиры петь да бить поклоны!На сестриной веселой свадьбеСмущал меня блудливый бес, —И не могла я быть в усадьбе —Бежала плакать в синий лес…

А ныне я – уж уставщица —Опора Спасова согласа.Забыла, как в шелка рядиться,Забыла вкус сластей и мяса.Но нет на мне перста Господня! —Когда так ночи распрекрасны,Окатен месяц, звезды рясны,И сон тревожен, как сегодня —Захочется мирского счастья,Любви, покуда молода, —И убежала б из согласьяЯ в белый бор, как и тогда!

БорисТуда бия пошел с тобою…О, милая, тебя люблю я!Тебя б я нес лесной тропою,Голубя, нежа и милуя…Унес бы я тебя далече…Над нами б – голубела елка,Метели пели… Очи волкаГорели б, как святые свечи…Я стал бы витязь твой влюбленный,И никогда бы, видит Бог!Твоею красотой мудренойУпиться вдоволь я не мог!

ВасилисаМолчи. Мне слушать то негоже!

БорисИль всё во мне тебе немило?

ВасилисаНет… Ты – на солнышко похожий,Рудой и нежный, как Ярило!И гордые такие взгляды…И белые такие руки…Для нас бы не было разлуки!Конца б не виделось услады!Но ты…

БорисЯ не был бы любовник:Я был бы твой любимый муж!

ВасилисаУйди. Ты – щепотник, церковникИ государев враг – к тому ж!

Он не ушел. Но жизни буриПоведал ей, во всем доверясь…Как с медом рог злаченый турий,Уж гнулся луч… Как конь иль ферязьНа пестрой шахматной тавлее,По белой движась половице,Уж тени начали ложитьсяВсё вычурней и лиловее…Он говорил про все недуги,Какими родина больна,И с пониманием подругиЕго прослушала она.

Так между них возникла близость.Чуть утрело, в светелке малой,Где стлалась розовость и сизость,Он был. Она не прогоняла.И, вышивая накомодникИль кружево плетя искусно,Рассказывала плавно, грустно,Как спасся старец, жил угодник…Она была что птица СиринС сладчайшим пеньем алых уст!И князь узнал, что молвил Сирин,Что проповедал Златоуст.

Узнал он в этих сизых утрахИз Василисиных сказаний,Всегда простых, всегда премудрых,Тьму нашептов, примет, гаданий…Узнал про папороть волшебный,Про спрыг-траву, что рвет оковы,Про архилин, что вержет злого,Про цвет любовный, цвет лечебный…Узнал… И о своей природеСтал мыслить глубже и нежнейИ выше, лучше – о народе,Что так красиво мнил о ней.

XVIII

А деве сделались известныЕго рассказы путевые,Что, как апокрифы чудесны,Являли ей края чужие, —Где снежно-розовые горы,А небо густо-голубое,Иные люди, всё – иное:Слова, и нравы, и уборы…Где зреет виноград – не клюква,Не ель, а кипарис растет,Где и дитятя знает буквы,И бедный правду узнает!

Ей чудились в его исканьеПаломничьи мечты, надежды…Порой среди повествованья,Подняв бахромчатые вежды,Оголубленный, углубленный, —Прекрасный взор ее в волненьеВ его вливался на мгновеньеСамозабвенно и влюбленно…Плелись узоры на рогульки,Стежки ложились по шитью, —И было хорошо, как в люльке,Светло и свято, как в раю!

Но иногда вдруг некий демонОвладевал душой Бориса:Всё клял и возмущался всем он —Собой, отчизной, Василисой!Он говорил: «Блуждал я много —Близ туч летал, в пучинах плавал, —И вижу, что сильнее дьяволВ стране, что крепче верит в Бога!Какой-то дух лихой и косный,Какой-то зимний змеевикОколдовал здесь дев, и весны,И мысль, и руки, и язык!

О сонное ночное царство!К чему героев непокорство?Здесь каются и без бунтарства,Постятся и при корке черствой!А изуверство, самовластьеЗдесь губят молодость и прелесть, —И, как сердца б ни разгорелись,Здесь невозможны радость, счастье…Проклятье! Есть ли королевич,Что злого змия б одолел?И власть – чтоб лик твой, мудр и девич,Мне улыбнуться захотел?!»

И, кудри яркие ероша,Метался в горенке он узкойС усмешкой бледной, нехорошейНад тьмою женской, тьмою русской…Иль, губы алые кусая,Над девушкой склонялся в муке —Ловил в порыве диком руки,Засматривал с тоской в глаза ей…И жег огонь страстной и страстныйТех широко раскрытых глаз,И струйка крови темно-краснойС руки уколотой лилась!

О Вологодский край пустынныйС красой святой и чародейной!К тебе тропины и путиныЗавихрил ветер снеговейный…Твои серебряные села,Похороненные в сугробы,Хранят еще свой быт особыйПорой рабочей и веселой.Твой люд живет с станком и донцем,Держа рубанок и утюг, —И покланяется пред солнцем!И чтит Великий свой Устюг!

Зима кончалась. Шли гуляньяШирокой Масляной Недели:Обжорные пиры, катанья,Ряженье и игра в сопели.Мороз звенел, заносы кучил,Но солнце грело всё любовней…Везли ему навстречу дровниРжаные копна вешних чучел!Загавливались староверыИ, цельные в житье-бытье,Не знали удержу и мерыНи в богомолье, ни в питье.

Семья большая АввакумаВо всем ему повиновалась:Чтоб и работалось без шума,И без помехи отдыхалось.Две дочери уж с рук сбылися,Другие две лишь подрастали,И не было забот, печалиО вековухе Василисе.Ее глава старел спокойноИ лишь в ночи, лежа без снов,Вздыхал о том, что, недостойный,От Бога не имел сынов.

Он слыл за старца-многодума,За столп могучий староверский,И уважали АввакумаНа Керженце и в Белозерске.К нему езжали-вопрошали,Достаточно ль распев демествен,И Спас одно– иль двуестествен,И нет соблазна ли в кружале?Но в праздник он, указчик старый,Грехом не почитал разгул —И упивался брагой ярой,И песни хмельные тянул!

Теперь в избе у АввакумаСидел родной и посторонний:Соседи, зятя два, три кума,Сильван начетчик, поп Софроний.Там кудри, бороды, бородкиВились, черны, рыжи и седы,Велись сердечные беседы,Разымчивые пились водки,И елись с сковород, руками,Блины, красны и велики,С припеком – груздями, снетками,Пшеничной, гречневой муки.

Усольцев, слыша шум застольный,Ходил, хандрил, почти жалеяО жизни городской и вольной,О верной и покорной Лее…И призрак Петербурга близкийРисунком туши и графита,Рельефом кварца и гранита —Его мосты и обелиски,Дворец, трибуны, раздевальни —Предстал отчетливо пред ним, —И призрак Петербурга дальнийЕму явился неродным!

И образ женщины любимой,Как бюст из хрупкого фарфора,Как акварели неценимойЭскиз, поблекший слишком скоро, —Ее нестройные нарядыИ кудри, жесткие от стрижки,И умные, сухие книжки,И резкие слепые взгляды —Сужденья о стране родимой —Проплыл туманно перед ним…И образ женщины любимойВдруг сделался ему чужим!

Смеркалось. В стекла бились звонкоИскристо-льдистых комьев брызгиОт троек, мчащих перегонкой,И нежные девичьи визги.Скакали кони с лентой в гривах,Зеленой, алой, желтой, синей,И парни в шутовской личинеНа лицах красных и красивых.И переливные сосулькиЛомались, падая с конька,И звезд блестящие бирюлькиЛовили в небе облака.

Попили гости, пошумели —И разошлись. Сильван Иваныч,По темноте иль по метелиДомой нейдя, остался на ночь.Утихло всё. Лишь Василиса,Раздевшись, гнула стан лебяжий,Расчесывая косы глажеИ грезя томно про Бориса.Дверь скрипнула. И вдруг мужскаяРука зажала ей уста,Прильнула к грудям воронаяИ колющая борода…

То был начетчик. Опьяненный,Весь терпко пахнущий настойкой,Склонял он взор свой замутненныйНад девушкою стройной, стойкой.Шептал ей: «Мне с тобою, родной,От Бога плотский грех дозволен…И несть греха, коли замолен…Паденье ж Господу угодно!»Но белой сильною рукоюОна его толкнула вонИ молвила себе с тоскою:«Ин! Пусть берет другой – не он!»

Раскинув кудри огневыеИ разметавшись на кровати,Князь спал и видел сны златые…Как вдруг средь снившихся объятийОчнулся. Сон прелестный длится! —Уста целуют и алеют,Милуют руки и белеют,И слезами кропят ресницы…О, как он бережно и нежноЕе признал! Ее привлек!И в край безгрешный и безбрежныйВступил с ней, строгой, тих и строг…

Но не без мук, не без боренийДалось то счастье Василисе, —И было много в ней сомнений,Когда они уже сошлися.Все дни она, себя тем мая,Канон Святителю Николе,Кого особо чтут в расколе,Читала, лестовку сжимая.Молитвовала, плача, каясь,Понять свершенное темна…А ночью, ластясь и ласкаясь,Всё понимала, влюблена!

Тогда Борис глядит ей в очи!Тогда Борис ей косы гладит,Шепча всё жарче, крепче, кротче,Что будет жить он так, как прадед:С ней неприметной, неученой,Да Василисою премудрой,Голубоокой, русокудрой,Он примет злат-венец законный…Алеет свет лампадки зыбкий,Пречистый Спас глядит светло, —И хорошо им, словно в зыбке,Как в поле вольно и тепло!

Усольцев тоже взял то счастьеНе без волнений и раздумийИ чуял, что на них с их страстьюПроснется гневность в Аввакуме.Он днями грезил о побеге —О далях сумрачных дорожных,О ширях голубых таежных,О жизни там в труде и неге…Порвал он с Леей и друзьями,Их обвиняя, ей винясь,И думал, думал… А ночамиНе думчив был влюбленный князь!

Тогда она, кто всех уж ближе,Его ко груди жмет лебяжьейИ чешет волос мягкий, рыжий,Певуче величая: «Княже!»Жалеет искренно, безгневно,Что он, желанный, ясный, любый,Слюбился с ней, мужичкой грубой,Сама ж – горда, как королевна!Румяным розаном и макомВсегда так веет от нее!И каждый поцелуй так лаком!И вздох – как чарое питье!

Тянулися поста недели.Весна не приходила долго.Как вдруг к ним вести долетели,Что тронулась в верховье Волга.Дороги делалися пестрыОт рыже-розовых проталин,У теплых застрех и завалинНосился клик касаток острый.Всё глубже и оголубленнейДышал высокий небосвод,И вот пошел уж по СухонеПрозрачно-белый толстый лед.

Пронзительный и влажный ветерПодул в излоги и услоны, —И убрались березы ветвиСережкою бледно-зеленой,А вербы пурпурные прутьяЗавились в белые барашки.Журчали желтые овражки,Вадьи синели на распутье,И жаворонок трелил гордоВ лазоревейшие утра…В одно такое утро твердоБорис сказал себе: пора!

Вошел он в девичью светлицу,Боясь принять отказ печальный,Но деву встретил светлолицейИ за работою пасхальной:Она сидела, яйца красяШелками, лентой кармазинной,Чтобы легли они в корзины,Алея густо и цветяся…И на вопрос его смущенныйОтветила, вся расцветяУлыбкой дивной затаенной:«Да! Я ношу твое дитя…»

Была Великая Суббота.И в доме от зари рассветнойВсе были заняты заботойПредпраздничной и несуетной:Кулич пекла старуха сладкий,Старик для служб справлял кадило,Одна из дочек блюда мыла,Другая – чистила лампадки.Ванильный, ладанный и вешний —Чудесный запах полнил дом,И красным воском рдел подсвешникПри аналое голубом.

Потом в ночи, святой и вещей,Полунощница шла в моленной, —А князь, собрав бумаги, вещи,Напевам тем внимал блаженно.Потом христосовались чинно,Потом степенно разговлялись, —А Василиса, запечалясь,Готовилась к путине длинной…И вот они чрез двор затихший,Где – голубая темнота,Идут, бегут… И с ней, поникшей,Сближает трижды он уста.

О этот поцелуй пасхальный,Без страстности и без истомы,Ты был как их привет прощальныйДля покидаемого дома!В выси торжественно-замершейСинели северные звезды.Над головой темнели гнезда,У ног их – ивовые верши…Но миг – она с молитвой слезной,А он с отвагой молодойМчат к переправе перевозной,Где ждет уж челн их нанятой.

О светлая река Сухона,С волною сонной и гурливой!Твои воронки и затоныЗакружат путь порой разлива…Но той же стаей лебединойПлывут по бурным, бурым водам,Со звоном тонким, плавным ходом,Твои опаловые льдины!Курлычущие в небе гусиИ гулы звонниц в высотеБлаговестят о вешней РусиИ о воскреснувшем Христе!

Прошли года. Повсюду в миреГремели бури, вились пурги, —И появился из СибириГерой наш снова в Петербурге.В его гостиной синеватойБывали тайные собранья,Где на большое начинаньеРешались люди, дружбой святы.Здесь пламенел огонь в камине,Горел мятежной речью князьИ словно грезила княгиня,На кресло синее склонясь.

Она, в накидке горностайнойИ в жемчуговых крупных зернах,Была прекрасною и тайной,Как белый лебедь вод озерных!Открыты были ей все лица,Сердца, и мысли, и печали…И умные друзья их знали,Что ей Усольцев лишь живится.Порой на совещанье мудромСадился сын-подросток с ней, —С челом, как солнце, рыжекудрым!С очами волн морских синей!

СКАЗКА О МОЛОДЕЦКОЙ РУКАВИЧКЕ И О НЕЖИТИ-НЕВЕЛИЧКЕ