Валентин Катаев - Том 7. Пьесы Страница 52

Есаулова. Товарищи, вам что-нибудь понятно?

Все стараются заглянуть в цилиндр, как бы надеясь увидеть в нем котят.

Сарыгина (вынимая большой деревянный циркуль). А это чиркуль. Вещь подлинная. С помощью этого чиркуля покойный Иван Николаевич в часы досуга чертил различные, иногда довольно сложные геометрические фигуры.

Есаулова. Но кто, кто?

Сарыгина. Мой покойный дедушка Иван Николаевич.

Есаулова. Я слышу, что покойный дедушка. Слава богу, не глухая. Да кто этот покойный дедушка? Кто?

Персюков. Лобачевский.

Есаулова. Как?

Персюков. Ло-ба-чев-ский.

Есаулова. Какой Лобачевский? Тот самый?

Персюков. Тот самый.

Передышкин. Что это за Лобачевский?

Есаулова. Передышкин, Передышкин! Хоть бы ты людей постеснялся. Это же каждый советский школьник знает. Великий русский математик Лобачевский.

Персюков. Он самый.

Есаулова. У нас в Конске? Невозможно!

Персюков. Представь себе.

Есаулова. Ты шутишь?

Персюков. А что же такого. Служил человек в Казани. Приезжал погостить к родственникам в Конск. Очень обыкновенно. Жил в маленьком домике. Домик сохранился. Внучка налицо.

Есаулова. Боже мой! Значит, вы родная внучка Лобачевского?

Сарыгина. Родная внучка, родная внучка.

Есаулова. Голубушка! Позвольте же вас приветствовать от имени Конского горсовета. Вот уж никак не предполагала, что у нас в Конске живет внучка Лобачевского.

Сарыгина. Живет, живет, как же.

Персюков. Имей в виду — это я все сделал. Я открыл внучку. И главное, с каких пустяков началось! Прямо невероятно. Живем на одной улице. Так — ее домик, а так — наш. Только я ничего и не подозревал… Вдруг в один прекрасный день у нее в домике начинает протекать крыша. Верно, бабушка? Протекала крыша?

Сарыгина. Верно, батюшка, верно, протекала.

Персюков. Конечно, она туда-сюда, в отдел коммунального хозяйства, и прочее; понятно, нигде ничего не добилась и, наконец, кинулась ко мне по соседству, как к ответственному товарищу. Ну, тут все и выяснилось. Верно, бабушка?

Сарыгина. Верно, верно. Владение разрушается. С крыши течет в комнаты, и от постоянного действия дождевой воды окончательно гибнут вещи покойного Ивана Николаевича. Гибнет превосходный турецкий диван, на котором имел обыкновение отдыхать покойник, гибнет библиотека, прохудился забор, и мальчишки лазают в палисадник и беззастенчиво ломают персидскую сирень.

Есаулова. Какое безобразие!

Персюков. Мало сказать, безобразие. На глазах у городского Совета разваливается дом Лобачевского, и никто палец о палец. Беспримерное головотяпство. Государственное преступление.

Есаулова. Хорошо, что мы вовремя хватились.

Персюков. Вы хватились! Это я хватился. Не я — имели бы все красивый вид.

Есаулова. Спасибо, Персюков. Ты молодец. Однако, товарищи, надо что-то делать. Прежде всего, я думаю, надо поставить в известность область и запросить Москву.

Персюков. Ни в коем случае! Ты с ума сошла! Не дай бог, дойдет до Казани, что их Лобачевский жил у нас в домике, — и кончено. Такой шум поднимут, такую демагогию разведут, что не обрадуешься. Глазом не моргнешь, как они все себе захватят: и домик, и Лобачевского, да еще юбилей сделают. А нам — шиш. Я их хорошо знаю. Их, брат, надо поставить перед совершившимся фактом. А то они все себе отхватят.

Есаулова. Что все?

Персюков. Абсолютно все. Но ты не беспокойся. Я уже кое-что предпринял.

Есаулова (не без тревоги). Что ты уже предпринял?

Персюков. Да так, всякие необходимые мелочи. Между прочим, заказал временную мемориальную доску: «Здесь жил и работал великий русский математик Лобачевский». Правильно поступил?

Есаулова. Правильно. (Мечтательно.) Мемориальная доска на доме великого человека — это просто, но благородно.

Персюков. Пока что гипсовая. Стоит пустяки. Тридцать восемь рублей с копейками. Я их пока провел по смете Парка культуры и отдыха, а когда горсовет утвердит специальную смету по домику Лобачевского, тогда рассчитаемся.

Есаулова (тревожно). Ты думаешь, необходима специальная смета?

Персюков. Обязательно. А как же без сметы? Крышу и забор починить нужно? Нужно. Участок привести в приличный вид нужно? Нужно. Ну и всякие другие мелочи: письменные принадлежности, марки, телеграммы. Может быть, придется установить перед домиком небольшой бюст, это было бы очень хорошо.

Есаулова (мечтательно). Да, бюст.

Персюков. Правда? Я очень рад, что ты меня поддерживаешь в вопросе бюста.

Есаулова. А не будет дорого?

Персюков. Вся смета по домику выйдет не больше, чем рублей в пять-шесть тысяч. Самое большое — семь тысяч, это уже вместе с бюстом. Во всяком случае, не больше восьми.

Есаулова. Восемь тысяч. Однако деньги порядочные. Может быть, обойдется без бюста?

Персюков. Ай-ай-ай! Берешь свои слова обратно? Жалеешь на бюст такого человека! Нехорошо. Не принципиально.

Есаулова. Я не против. Да дело в том, что денег у нас нету. Зашились. На вторую очередь водопровода не хватает.

Персюков. И ты сравниваешь Лобачевского со второй очередью водопровода? Я от тебя этого не ожидал. Такие слова. Скажи спасибо, что внучка не слышит. (Показывает глазами на старуху Сарыгину, которая спит на стуле в уголке.)

Входит возбужденный Самохин.

Самохин. Товарищ Есаулова, это феерическое безобразие. Горсовет открывает музей Лобачевского, об этом кричит весь Советский Союз; а местную прессу никто не информирует, и мы узнаем последними.

Есаулова. Что ты, что ты!

Самохин. Сегодня же я со всей категоричностью ставлю перед районным комитетом партии вопрос об освобождении меня от должности ответственного редактора газеты «Конская заря», довольно из меня ваньку строить.

Есаулова. Какой музей? Какой Советский Союз? Потри себе уши, приди в себя. Ничего этого нет. Мы сами только что узнали, что имеется домик, в котором жил Лобачевский.

Самохин. Только что узнали… Да что ты мне врешь в глаза!

Есаулова. Но-но, Самохин, полегче.

Самохин. Сделала по отношению к местной прессе хамство, а теперь замазываешь. Не выйдет.

Есаулова. Уверяю тебя…

Самохин (грозно). Не выйдет! (Протягивает бумаги.) Что это такое?

Есаулова. А что?

Самохин. Телеграфная сводка ТАССа. Три восковки.

Персюков. Ну? Что ты говоришь? Дай! Дай скорее. (Вырывает сводку.) Где? (Читает.) «Конск, пятнадцатое мая. В сентябре этого года исполняется ровно сто лет со времени пребывания в Конске великого русского математика Лобачевского, создателя новой геометрии, основанной, между прочим, на том, что сумма углов треугольника есть переменная величина, но всегда меньше двух прямых углов». Понятно тебе, Передышкин?

Передышкин. А чего ж тут непонятного. Понятно.

Персюков. Я так и думал. (Читает дальше.) «В ознаменование исторической даты Конский горсовет решил превратить домик, в котором жил гениальный математик, в Домик-музей имени Лобачевского…»

Есаулова. Позволь!

Персюков. Только не перебивай. (Продолжает читать.) «Прикрепить к фасаду мемориальную доску и установить перед домиком бюст Лобачевского…»

Есаулова. Мы еще не решили.

Перегонов. Тут написано. Значит, надо делать бюст, а то неловко. (Продолжает читать.) «Колхозники, рабочие и советская интеллигенция собираются отметить знаменательную дату новыми производственными победами и всеобщим трудовым подъемом. ТАСС». Ну? Что вы на это скажете? Товарищи, вы понимаете, что произошло? Первый раз за все время существования про город Конск напечатано во всех газетах, как местных, так и центральных, и даже, может быть, заграничных! Попрошу встать. «Конск, пятнадцатое мая, ТАСС».

Самохин (хрипло). Кто это сделал?

Перегонов. Кто сделал, кто сделал. Понятно, я сделал. Я еще вчера утром телеграфировал. По смете Парка культуры и отдыха. Потом сочтемся. Мне скажите спасибо. А то бы дошло до Казани — и кончено! А теперь факт налицо: «Конск, пятнадцатое мая, ТАСС». Лобачевский — наш.