Михаил Веллер - Своими глазами (сборник) Страница 56

— «Ты же меня спа-ас в порту, но, говорит, загвоздка есть, русский я па па-аспорту…» — Спевший эту фразу амбал в наколках натыкается на остановившийся взгляд собеседника — красавчика.

Амбал, меняясь в лице, осторожно берет бутылку и льет ему.

Тот берет рюмку, не отрывая взгляда от его глаз — и улыбается.

Облегченно улыбается и амбал: чуть не случился инцидент.

— Этот отвязок мой, — говорит старик.

— Не держатся у меня «мерсы», — реплика.

— А на «ролсах» только арабские шейхи ездят, — реплика-ответ.

— И утонул пароходик. Уж так они огорчались.

— Железо — оно всегда потонуть может, — как бы сочувствие.

Стук в дверь. Один из двух охранников у двери открывает — берет у официанта блюдо с лебедем: сидит как живой.

Ставит блюдо на стол. Чучело-чехол снимают с жареного лебедя.

Режут его. Жрут.

— Собака этого не стоила, — говорит старик.

— Не стоит, так и не стоит, — шутит один.

— Да что ты всё это. Всё понятно, — машет другой.

Третий наливает старику, чокается с ним, и все тянутся или подходят с ним чокнуться.

— Так как решает суд? — спрашивает (с хорошим лицом) старик.

— Это двести цистерн. Десятитысячник. — Реплика в стороне.

Сосед кладет старику руку на колено — весело, легко:

— Да мы тебе не судьи.

— Бог тебе судья, — дружелюбно говорит сосед напротив, выковыривая жареную улитку из раковины.

Старик меняется в лице. Обводит взглядом стол. Никто не обращает на него внимания. Избегают его взгляда.

— Полсотни шмар одним грузом! Они весь Гамбург натянут!

Смех.

— Я берег людей, — мертвым голосом говорит старик.

— Ты что, такой катала, по стольнику штук на буре́ снимает.

Он уже списан. Разговор без него.

— Поедем, сыграем.

— Ну что. Вроде все и обсудили.

Все начинают вставать, вытираются салфетками, отодвигают стулья, выходят.

Старик остается один за столом с объедками[10].

Главарь сидит бледный на стуле посреди проходного зальчика. Четверо охранников в креслах по углам. При появлении паханов все встают. Ждут приговора. Паханы, проходя, молча пожимают главарю руку. Он расцветает и уходит с ними — последним.

Старик лежит на досках, обнаженный.

Два нагих атлета с лицами убийц приближаются к нему.

В их руках веники. Это парилка. Умело, крепко они парят его.

…Старик сидит на скамье у стены в «зале» бани. Один атлет, в джинсе, подает чистые белые кальсоны, старик начинает надевать их на ноги. Атлет держит наготове белую нижнюю рубаху.

…Старик, одетый, в своем кресле, в том же дощатом банном «зале», сидит у стола. Второй атлет, уже в спортивном костюме, наливает в стоящий перед стариком стакан водку до краев и придвигает тарелку, на которой лежит ломоть черного хлеба.

Старик выпивает водку и закусывает хлебом.

…Атлет в джинсе кладет перед стариком сигареты. Дает ему прикурить, кладет зажигалку у пачки.

…Атлет в спортивном костюме прокручивает пустой барабан нагана. Вкладывает в гнездо один патрон, замыкает барабан, и кладет револьвер перед стариком.

…Атлет в джинсе держит отрывной календарь, вырывает из него один листок, кладет перед стариком. Это завтрашний день, воскресенье[11].

Пустынная ночь. Старик медленно едет по асфальтовой дорожке.

Из темноты выступает мальчик с неизменной скрипкой — усталый, встревоженный.

— Ты чего здесь? — спрашивает старик.

Мальчик виновато пожимается.

— Следил? — усмехается старик. — Ну дур-рак…

Он едет, мальчик идет рядом.

— Ты куда? — спрашивает старик.

— А ты куда? — спрашивает мальчик.

— …Не бойся, вас больше не тронут, — говорит старик.

— Дядя Володя!.. — произносит мальчик, чуть не плача.

— Пшел вон, — бросает старик, уезжая.

Мальчик догоняет его:

— Может, тебе что-нибудь сделать?

Старик, остановившись, достает из бумажника последнюю купюру:

— Сыграй на прощание. Бери! За музыку платят. А-а, у тебя же смычка нет.

— Есть, — мальчик открывает футляр, показывает смычок.

— Украл?

— Купил… Что сыграть?

— Марш!

— Какой?..

— Кавалерийский, блядь!

Старик уезжает. Мальчик играет меж деревьев в темноте.

Он играет «Полюшко-поле» — на верхах, пронзительно. В звук вступает виолончель, бас, оркестр, мелодия гремит по низам[12].

Старик едет по пустой набережной.

Мальчик играет и плачет. Начинает идти по пути старика. Звучит уже только скрипка, он выходит на набережную — и разбивает скрипку об ограду.

Старик едет по набережной. Топот сзади.

Мальчик догоняет, встает перед ним.

Старик останавливается. Смотрит.

Мальчик бросается к нему, словно обнимая — но вместо этого вдруг выхватывает у него из кармана наган и отходит на шаг.

Глядя в глаза старику, наган наставлен, он взводит курок. Лицо его искажается.

Старик кивает — благодарно, с тенью улыбки.

— Давай, сынок, — говорит он.

Мальчик стреляет в воздух и швыряет наган в реку.

Старик начинает двигаться к нему — со страшным лицом.

Мальчик вырывает провода моторчика кресла. Хватает его сзади за спинку и быстро везет вперед.

Старик, сопя, пытается помешать ему, оттолкнуть, затормозить. Не удается.

Уже бегом они несутся под спуск.

А там внизу загородила путь уборочная машина.

Чтоб она отъехала — старик оглушительно, долго, свистит.

Вечер в Валгалле

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что делать?.. (Зажигает свечу.) Что делать… (Садится, пишет.) Что делать. (Рвет написанное, хватается за голову, раскачивается.) Что делать!

ГЕРЦЕН (бьет в колокол). Бумм!

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что ты звонишь? Что ты звонишь?

ГЕРЦЕН. Зову живых.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Куда?

ГЕРЦЕН (растерянно). Ну… Вперед.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. А где — перед?

ГЕРЦЕН. Ну… там. Вверху.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Что — вверху? Что — вверху? Ты что думаешь — там все лучшее; такие воплощения гуманитарной мечты, типа солнца прогресса, да? Там, вверху — о-о-о-о!..

ГЕРЦЕН. Нигилист. Пессимист. Социалист. А ты что — туда уже лазил? (Принюхивается.) О господи боже мой, там что, вот так пахнет?..

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Ты вот что: унес ноги, свалил в Англию, захапал денег, так сиди уж тихо.

ГЕРЦЕН (жалуется). Декабристы разбудили.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Снотворное пить надо, а не шампанское!

ГЕРЦЕН. Ну… все же — молодые штурманы будущей бури.

ЧЕРНЫШЕВСКИЙ. Штурманы. Иваны Сусанины. А по сусалам! Страшно? Страшно далеки они от народа!

ГЕРЦЕН. Кто виноват? Бумм! (Бьет в колокол, колокол падает.) Кто виноват? Бедная Россия, и повесить-то в ней толком не умеют.

МАТЬ (пьет чай. Разворачивает письмо). Володя. Брата Сашу повесили.

ЛЕНИН. Вот так люди просто сидят и пьют чай — а в это время рушится их счастье и складываются их судьбы. (Отодвигает стакан. Встает. Обнимает мать.) Хочется всех гладить по головке. А гладить нельзя. (Расхаживает, сопровождая слова шагами): Шаг вперед — два назад… Шаг вперед — два назад… И побольше расстреливать! Есть такая партия. (Устанавливает дорожный указатель.) Мы пойдем другим путем! (Уходит.)

АЛЕКСАНДР (входя и глядя ему вслед, качает головой). Хм… Откуда во мне эта странная симпатия к царю Ироду?..

МАТЬ. Саша, зачем ты пошел по этой дорожке…

АЛЕКСАНДР. Но этой? Ты на ту посмотри. Даже в сказках — все настоящие-то хлопоты от младшеньких братьев.

МАТЬ. Мужайся, Саша…

АЛЕКСАНДР. Мужаюсь, мама. (Хохочет, утирая слезы.) Вырожденцы… не того повесили!

МАТЬ. Мужайся, Саша.

АЛЕКСАНДР. Мужаюсь, мама.

КОМИССАР. А между прочим, если переодеться, хрен нас кто различит.

ПОРУЧИК. «Принц и нищий», что ли?

КОМИССАР. Но-но, «принц»! Мир хижинам, война дворцам!

ПОРУЧИК. Да. Мечта питекантропа — каждому по отдельной хижине, а дворцы пожечь, чтобы — не хрен. И все-таки зря…

КОМИССАР. Почему же зря?

ПОРУЧИК (закуривая папироску). Зря мы вас не всех перевешали. Веришь ли — уже веревок не хватало.

КОМИССАР (скручивая самокрутку). Да не то зря. А то зря, что мы вас расстреливали-расстреливали, и вот, ты понимаешь, все равно не всех расстреляли.

ПОРУЧИК. Нет в жизни счастья. Выпей за светлую жизнь, товарищ.

КОМИССАР. В смысле — за свет в конце тоннеля? Только бы не встречный паровоз. Выпей и ты за Россию, ваше благородие (чокаются фляжками).