Дмитрий Мережковский - Будет радость (пьеса в 4-х действиях) Страница 6

Федор. А отчего же радость? Или тоже нельзя сказать?

Катя. Нельзя.

Федор. Катя, милая, да ведь радость только от одного?..

Катя опять молча наклоняет голову.

Федор. И вы уже любите?.. Простите, я немного с ума схожу…

Катя. Нет, вы спросили, как надо, и я вам отвечу потом… Смотрите! Смотрите! Солнце сквозь дождь – дождь золотой! Как хорошо!

Выбегает из-под крыльца в сад, поднимает руку и подставляет лицо под дождь.

Катя.

Дождик, дождик, перестань!Мы поедем на Иердань,Мы поедем на Иердань…

А дальше, вот, и не помню.

Федор.

Богу помолиться.Христу поклониться.

Катя. Да, да! Как это вы вспомнили? Значит, тоже пели?

Федор. Должно быть, пел.

Катя. И теперь вдруг вспомнили?

Федор. Да, как во сне. Сейчас ведь все, как во сне, Катя.

Катя. Нет, наяву – во сне и наяву вместе. А вам иногда не кажется… ну, вот, такое странное чувство, что все это уже было – было и будет?

Федор. Да, кажется.

Катя. И вы не верите?

Федор. Чему?

Катя. Да вот, что было и будет – будет всегда, если захочешь? Если очень, очень хотеть, то будет, не может не быть?

Федор. И это чудо?

Катя. Ну, да. Вот все, что сейчас – солнце сквозь дождь, дождь золотой, и то, что мы оба пели Иердань, и забыли, и вдруг вспомнили, все – чудо, наше чудо, наше знаменье… Не верите?

Федор. А вы, Катя?

Катя. Ну, конечно, верю.

Федор. Опять, опять – «милая барышня»!

Катя. А вот и потемнело, потухло – кончено… Нет, нет, смотрите, смотрите – радуга! Значит, верно: было и будет – будет радость!

Возвращается на крыльцо, садится на скамейку и молча склоняет голову на руки. Федор стоит перед нею, тоже молча.

Федор. Катя, радость моя…

Катя (подымая голову и улыбаясь). Ну, что?

Он опускается на колени. Она кладет ему руки на плечи.

Катя. Зачем? Я же знаю: уедешь, и больше никогда не увидимся… Ведь надо, так надо? Нельзя иначе?

Федор. Нельзя. И почему – тоже знаешь?

Катя. Знаю… нет… Все равно. Не говори. Не надо.

Федор. А все-таки – любишь?

Катя. Люблю.

Действие третье

На антресолях комната Ивана Сергеевича. Низкий потолок, полукруглые окна. Открытая стеклянная дверь на балкон; сквозь нее видна липовая аллея и вдали над прудом павильон в парке. Маленькая железная кровать. Большой письменный стол. Старинный кожаный диван. Шкафы и полки с книгами. По стенам статистические карты и таблицы; портреты Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Некрасова. Раннее утро. Косые лучи бьют прямо в окна.

I

Иван Сергеевич, Катя, Гриша. Иван Сергеевич ходит по комнате, курит и пьет чай. Гриша, за письменным столом, низко наклонившись, рисует. Катя у окна, в луче солнца, за отдельным столиком с пишущей машинкой, поправляет корректуру.

Иван Сергеевич. А потому и не верю, что 57 лет на свете прожил и ни одного чуда не видел.

Гриша. А, может быть, наоборот: не видели, потому что не верите?

Иван Сергеевич. А ты веришь и видел?

Гриша. Видел.

Иван Сергеевич. Удивительно! Математик – таблицу умножения отрицает: дважды два пять.

Гриша. Ну, нет, это не так просто. Таблица умножения – не вся математика. Вы Лобачевского[24] знаете?

Иван Сергеевич. Геометрия четвертого измерения? Да ведь это, брат, темна вода во облацех – что-то вроде спиритизма.

Гриша. Нет, совсем в другом роде. И теорию «прорывов» не знаете?

Иван Сергеевич. К чему тут «прерывы»?

Гриша. А к тому, что математическое понятие «прерыва» и есть понятие «чуда», – заметьте, чуда, а не фокуса.[25]

Иван Сергеевич. Да ты брось метафизику, ну ее к черту! вы с Федей одного поля ягода: оба метафизикой душите. Сойди с неба на землю, говори попросту.

Гриша. Ну, ладно; давайте попросту. Вы, вот, социалист-народник: а социализм – чудо, и народ – чудо.

Иван Сергеевич. Эвона! Да ты, брат, ступай-ка в деревню, посмотри, какие там чудеса – пьянство, хулиганство, голод, сифилис – реализм жесточайший, железнейший! А это у вас, господа, все – романтика, отрыжка славянофильская…

Гриша. А вы-то сами, папа, не романтик, что ли? Да ведь, если народ не чудо, так чудовище… И как же вы его любите, а душу его ненавидите, – веру его отрицаете, правду единственную?

Иван Сергеевич. Отрицаю невежество, бессмыслицу…

Гриша. Полно, папа, Паскаль и Достоевский были не глупее нашего.

Иван Сергеевич. Эх, Гриша, не сговориться нам! Чтобы в наш век люди мыслящие, образованные в чудеса верили – и ведь искренне, я же вижу, что искренне… нет, отстал я от вас, должно быть, – устарел, из ума выжил. Ничего, ничего не понимаю, хоть убей! (После молчания). Ну, и что же, много вас таких?

Гриша. В России немного, потому что вообще немного людей образованных, а во Франции, в Англии, в Америке – с каждым днем все больше. А оттуда и к нам придет – как все, с опозданием.

Иван Сергеевич. Да, чудеса, чудеса в решете! Век живи, век учись… Ну, а вы, Катя, тоже в чудеса верите?

Катя. Вы спрашиваете так, что ответить нельзя.

Иван Сергеевич. Почему нельзя?

Катя. Потому что в вере сказать – значит, сделать, а я чудес не делаю.

Иван Сергеевич. Значит, не верите?

Катя. Нет, не значит. Я не могу сказать, что верю в чудо, – в одно, единственное, последнее – в чудо чудес, – ну, вот, как «воскресение мертвых», но в чудеса я верю.

Иван Сергеевич. Ну, хоть одно скажите, маленькое, малюсенькое!

Катя (улыбаясь, но очень серьезно). Маленьких нет, есть только большие, огромные. Мы оттого и не видим их, что огромные, – вот, как на горе, не видишь горы.

Иван Сергеевич. Ну, все равно, скажите огромное.

Катя. Да вот, хоть то, что я – не вы, вы – не я, а мы все-таки говорим с вами, сообщаемся. Человек от человека, как звезда от звезды, – а сообщаться могут… или нет, пожалуй, не могут, а только хотят, но и хотеть сообщаться – уже чудо огромное. Да и все – чудо: и жизнь, и смерть, и день, и ночь, и каждая звезда, и каждая зарница на небе…

Гриша (обернувшись к ней и глядя на нее в упор). И дождь золотой, и радуга? Вот как вчера, Катя, помните?

Катя. Да, и дождь золотой, и радуга. А вы их тоже видели?

Гриша. Куда ты, Гриша? Что с тобой?

Гриша. Ничего. Спросите Катю, что с нею.

Гриша уходит.

II

Иван Сергеевич и Катя.

Иван Сергеевич. У вас с ним что-нибудь вышло?

Катя. Не знаю… Нет; ничего. Кажется, ничего.

Иван Сергеевич. А, может быть?.. (Вдруг умолкает и смотрит на нее пристально).

Катя. Что вы хотели сказать?

Иван Сергеевич. Пустяки. Все суюсь в воду; не спросясь броду. (После молчания). Да, Катя, все что-то неладно у нас, какая-то черная кошка между нами бегает… А, может быть, das ist eine alte Gesschichte?[26] Опять – два поколения, «отцы и дети», только шиворот-навыворот: за что прежде отцы стояли, – теперь дети. И это бы еще ничего, что в метафизике, в чудесах, в миндалях небесных, а скверно, что и в земном; насущном – ну, вот что сейчас нужно для России, – любим разное, хотим разного…

Катя. Нет, хотим одного.

Иван Сергеевич. Так ли, Катя? Ведь вот, Гриша…

Катя. О Грише не знаю, но я с вами хочу одного.

Иван Сергеевич. А если так, то к черту ли ваша метафизика? Дела не делаем, а только языками стучим…

Катя. Нет, молотами, – вот как в оружейной мастерской. Старое оружие сломано – куем новое – для той же войны, для вашей же.

Иван Сергеевич. Может быть, Катя, может быть. Вам лучше знать… А я, видно, стар стал, глуп стал – ничего не понимаю в вашей метафизике.

Катя. Не понимаете нашей, – а по своей живете лучше нашего?

Иван Сергеевич. Какая же у меня метафизика?

Катя. Все та же – старая, вечная. Вы сами знаете.

Иван Сергеевич. Нет, дружок, не знаю, право, не знаю.

Катя. Ну, и не знайте. Может быть, вам и не надо знать.

Иван Сергеевич. А вы за нас знаете?

Катя. Да, знаем за вас и любим вас. Дети отцов ненавидели, а теперь любят: в этом вся разница. От вас ушли и к вам придем – только с новым оружием.

Стук в дверь.

Голос Федора (из-за двери). Можно войти?