Дмитрий Мережковский - Борис Годунов. Киносценарий Страница 6

Шуйский. Ты-то сам их видел?

Воротынский. Нет, Ефимьев сказывал.

Шуйский. Знает царь?

Воротынский. Не знает, еще и не пытали, как следует. Слушай-ка, Иваныч, хочешь, велю их прислать? Чем черт не шутит? Ну-ка, пощупай!

Шуйский, глубоко задумавшись, наливает ковш меда, медленно подносит ко рту и, не выпив, ставит обратно на стол.

Воротынский. Ну, так как же, отец, прислать?

Шуйский. Пришли, пожалуй. Ин быть по-твоему: чем черт не шутит!

Воротынский (встает, наклоняется и благоговейно, как святую икону, целует Шуйского в лысину). Премудрость! (Указав на флягу). Это что?

Шуйский. Клубничная.

Воротынский (налив две чарки и подавая одну Шуйскому). Ну-ка, батюшка, выкушай, полно камень сосать! (Крестится). Благослови, Господи! За здравие и благоденственное житие царя Василия Ивановича Шуйского! (Выпив чарку до дна одним духом и грозя кулаком). А ты, Борис Федорович, коли этого зелья хлебнешь, никаким безоаром не отсосешься!

Дверь в баню открывается, и оттуда выскакивают, голые, красные, как ошпаренные, Мстиславский и Репнин. Клубом валит пар, сгущается в белое облако, и мелькают в нем золотые маковки церквей, зубчатые стены Кремля, терема, хоромы.

VIII. ДОПРОС

Утренний луч солнца, сквозь круглые, в свинцовом переплете, грани оконной слюды, попадает на обитую голландской кожей стену, захватывая лысину Шуйского. Он сидит за столом, что-то пишет.

В дверь постучали. Вошел дьяк Ефимьев, поклонился в пояс.

— По твоему, боярин, приказу, двух с Патриаршего двора колодников привели.

— Ладно, веди их сюда, — сказал Шуйский, не отрываясь от письма.

— Обоих?

— Нет, одного, молодого.

Два стрельца с обнаженными саблями ввели Григория. Руки у него были связаны, на ногах кандалы.

По знаку Шуйского кандалы сняли, развязали и руки. Стрельцам было ведено выйти. Шуйский подошел к двери. запер ее поплотнее и вернулся на прежнее место. Несколько времени они молча смотрели друг на друга. — Григорий — на пороге. Шуйский за столом.

— Подойди

Григорий сделал два-три шага. остановился.

— Ближе, ближе. Кто ты таков?

— Чудовской обители инок Григорий.

— Роду какого?

— Галицких детей боярских Смирных-Отрепьевых.

— Живы отец-мать?[21]

— Померли.

— Есть родня?

— Был дядя, тоже помер.[22]

— Значит, сирота?

— Кроме Бога, никого.

— Зачем в монахи пошел?

— Душу спасать.

Помолчали. Шуйский заговорил.

— Слушай, Григорий, мне тебя жаль. Чудовский о. игумен пишет, что был-де ты всегда жития доброго, что ж это тебе попритчилось? Как тебе в ум вступило, будто ты — царь на Москве?

— Сам не знаю, — глухо проговорил Григорий. — Морок бесовский. Чай и от вина. Отродясь не пил. А как первую чарку выпил, ума исступил, что говорил — не помню.

Шуйский поглядел на него ласково, покачал головой.

— Ну-ка, вспомни… Было тебе какое виденье?.. Эх, дурачок! Аль не видишь, что я тебе добра желаю? Может, и вызволю. Только все говори, запрешься — прямо отсюда в застенок. Там тебе язык-то сразу не вырвут, а сначала плетьми, да каленым железом развяжут. Так уж лучше добром, Ну-ка, сказывай, было видение?

— Было, — вымолвил Григорий.

— Какое?

— Лестница, будто крутая… и я по ней всхожу. Все выше, да выше, а внизу Москва… народ на площади… Я как сорвался, да полетел — и проснулся.

— А лестница куда?

— На… на башню.

— Ой ли? Не на престол ли царский?

— Да, будто и на престол.

— А на нем ты?

— Я.

Опять молчание.

— А что царевич Димитрий, может, жив, — начал Шуйский, — что другого младенца зарезали, — слышал о том?

— Слышал.

— И верил?

— Коли верил, коли нет.

— А теперь?

Григорий бегло, исподлобья взглянул на Шуйского. Проговорил медленно:

— Теперь как скажешь, так и поверю.

— Ишь какой прыткий, — засмеялся боярин. — Хочешь на меня взвалить? А, может, и я… коли верю, коли нет…

Впился в него долгим взором. Молчал. Такая тишина в покое, что слышно было, как муха жужжит, бьется на оконной слюде.

Шуйский поднялся. Подошел к Григорию, взял его за руку, подвел к окну. Лицом к самому свету повернул, вглядывался, даже рукой по волосам провел, и зашептал тихо, будто про себя: «Жесткие, курчавые, рыжие, с подрусиной, очи голубые, в прозелень, да чуть-чуть с косиной, и на щеке бородавка, точка в точку. Что за диво! Ну-т-ка, ворот раскрой маленько!»

Григорий отшатнулся, прижал руку к вороту, но Шуйский отвел руку, откинул ворот и ахнул.

— Родинка! Родинка! На том самом месте, как раз! Что ты, что ты на меня так смотришь? Что дрожишь?..

Григорий и впрямь дрожал. Шуйский, отступив на шаг, не сводил с него взора.

— Кто ты таков?.. Кто ты таков? Откуда взялся? Али и впрямь…

Снова подошел ближе, совсем близко, лицом к лицу, руки на плечи положил и чуть слышным шепотом: «Димитрий Иванович, Димитрий Иванович. — ты?»

Григорий, с широко открытыми глазами, сделал шаг назад, пошатнулся, хотел схватиться за стол, но вдруг, с тихим стоном, опустился на пол без чувств. Шуйский поглядел на него с брезгливой усмешкой: «Эх, баба! Ну куда такому в цари?»

Пошел, однако, к поставцу, налил из кувшина квасу в ковш. Отхлебнув, стал прыскать в лицо Григорию, мочить виски. Григорий открыл глаза.

— Пей, пей, — поднес ему Шуйский ковш ко рту, приподнимая голову. — Да чтой-то опять с тобой содеялось? Часто ли так? Уж не падучая ли, оборони Боже, как у… того? Ножичком-то, слышь, играючи, младенец в падучей зарезался…

Григорий сидел теперь на полу и, закрыв руками лицо, всхлипывая, повторял: «Ох, не могу… Не мучай меня. Христа ради, отпусти… Лучше в застенок, каленым железом, чем так…»

— Что ты, что ты, сынок… — хлопотал вокруг него Шуйский. — Все ладно, отпущу сейчас. Ну-ка встань, дай помогу, вот так. Отдохни.

Он хотел, было, усадить его, но Григорий, совсем очнувшись, провел рукой по лицу и проговорил твердо:

— Ты прости, боярин. Я, кажись…

— Ништо, ништо, родной. — прервал Шуйский. — Все ладно, отпущу сейчас, только вот допишу…

Быстро дописал письмо, запечатал.

— Грамотку отдай отцу игумену. Небось, никто тебя не тронет. Три денька поживи в обители, а я погадаю, подумаю: может, совсем отпущу, а, может, опять позову…

Вдруг сдвинул брови и другим, изменившимся голосом. строго приказал:

— Только смотри у меня, смирно сиди, ни шагу никуда из кельи, три дня! Слышишь? Понял?

— Понял.

Шуйский подошел к двери и кликнул Ефимьева.

— Инока честного Григория в Чудов отвези и сдай отцу игумену с рук на руки. Инок сей честной неповинен ни в чем, злые люди поклеп на него взвели. Смотри же, чтоб никто ему обиды не чинил. Ты мне за него головой отвечаешь.

— Слушаю. А с другим как же?

Шуйский немного подумал.

— И того отпусти, — решил он. — Ну, ступайте с Богом.

Григорий, поклонившись боярину в землю, собирался выйти, когда тот остановил его.

— Стой, погоди.

Отвел Григория в сторону, обнял, поцеловал в голову, перекрестил:

«Храни тебя Господь!» А на ухо, шепотом, прибавил:

— Веришь, что Богу все возможно?

— Верю, — прошептал и Григорий.

— То-то, верь. Как знать, сон-то, может, и в руку. Чем черт не шутит. Ну, с Богом, ступай, Гришенька-Митенька…

IX. БЕГСТВО ИЗ МОНАСТЫРЯ

Келья в Чудовом монастыре. Спят: Григорий на подмощенных досках, Мисаил на постелюшке, на полу. Мисаил громко храпит. В окошечке чуть брезжит первый рассвет. Григорий вдруг вскидывается, садится на постели, прислушивается. Тишина, только иногда далекие сторожевые крики. Григорий ложится опять, но тотчас совсем вскакивает, откидывает изголовье. Вся сцена идет громким и чрезвычайно быстрым темпом.

Григорий. Отец Мисаил! Отец Мисаил!

Так как Мисаил не просыпается, он толкает его в бок.

Мисаил. Чего? Чего? Святители, угодники! Ни в чем я неповинен!

Григорий. Да проснись, отец, я это! Кто в келью входил, ты видел?

Мисаил (протирая глаза). Свят, свят, свят! Никого не было. Кому в обители быть?

Григорий. А узел-то у меня под головой откуда взялся? Ты, что ли, положил?

Мисаил. Какой узел? Царица Небесная, и то узел! А в узле-то что?

Григорий. А я почем знаю? Подкинуто что-то.

Мисаил. Ты погляди. Мне чего страшиться, не мне подкинуто.

Григорий (с опаской развязывая узел). Платье мирское… кафтан… Отец Мисаил, мешок. А в мешке-то казна!

Мисаил (машет руками). Зачурай, зачурай! Искушение велие! Нечистая сила это строит под тебя! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его. Перекрестил мешок? Ну, что? Что оно? Угольками, небось, скинулось? Али чем похуже?

Григорий. Нет, деньга звенит. Золотые. Да постой, тут еще грамота.

Подходит к окошечку, где уже стало чуть светлее, и читает, наклонясь, про себя, пока Мисаил, торопливо шепча молитвы и крестясь, осматривает и трясет мешок.