Паоло Джакометти - Семья преступника Страница 6

Дон Фернандо. Коррадо, отчего это ужасное расстройство? Я не понимаю… я не знаю, что говорить…

Входит монсиньор.

Дон Фернандо, Коррадо и монсиньор.

Дон Фернандо. Пожалуйте к нам, монсиньор.

Монсиньор. Ну, кто же этот друг твой?

Дон Фернандо. Кто он?.. Представляю вам мужа Розалии.

Монсиньор (вздрогнув). Что ты говоришь!.. Ах, если б это была правда! Но муж Розалии осужден на вечное заключение в тюрьмах Неаполя.

Коррадо (быстро встает). Кто вам сказал, монсиньор?

Монсиньор. Так это вы?.. Но каким образом? Вы прощены? Говорите прямо, вам здесь нечего бояться.

Дон Фернандо. Мы вас спасем, во что бы то ни стало. Вы бежали?

Монсиньор. Говорите, вам же лучше будет.

Коррадо. Да, запираться не к чему: я бежал,

Монсиньор. Вы исполнили мое желание; потому что знайте, мой милый: неверное, несчастное, опасное положение Розалии так меня трогало, что я решился, при помощи духовника королевы, просить о вашем освобождении и, наверное, успел бы в этом. Ваше бегство не расстроит моих планов, напротив. Расскажите мне подробно все, что касается вашего несчастья, тогда мне будет легче хлопотать о вашем освобождении. Ну, смелее! Рассказывайте все! Потом мы вас проводим на покой, и завтра вы будете в состоянии сделать приятный сюрприз вашей жене, которая, конечно, вас не ожидает… Я вперед радуюсь за нее.

Коррадо. Ох, растравлять раны!.. Дон Фернандо уж вам сказывал, как я женился…

Монсиньор. Говорил немного.

Дон Фернандо. Я и знал немного. Я помню только, что вы до безумия любили Розалию, она тоже любила вас, против воли своих родителей, которым не нравился ваш пылкий нрав, ваш жестокий, буйный характер, что вы без всяких церемоний, недолго думавши, в одну прекрасную ночь похитили Розалию и женились. Вот что я знаю. Потом я уехал из Катании, и что дальше было, мне неизвестно.

Коррадо. Дальше лучше было. Предоставляю вам самим изобразить и печаль и гнев ее родителей. У жены моей был брат, Алонзо. Ему удалось уговорить отца, но не в мою пользу. Честный старик охотно прощал дочь, если она меня оставит. У Розалии уж была хорошенькая дочка; ни советы, ни просьбы, ни угрозы не могли поколебать ее; тогда задумали у меня ее похитить, и Алонзо взялся за это дело. Кроме того, клеветали, доносили на меня, представили меня подозрительным человеком… Я знал обо всем и ждал беды. Однажды ночью я заметил, что кто-то крадется к моему дому. Я притаился за углом и вдруг загородил ему дорогу. Это был Алонзо. Если б он был поумнее, ему бы бежать от меня, а он стал грозить. Мне! Грозить! Несчастный! Кровь бросилась мне в голову, жилы натянулись! Я его убил на месте!

Монсиньор. Продолжайте, несчастный!

Коррадо. Не успел я опомниться, как уж был арестован ночным патрулем на месте преступления. Суд короток. Улика налицо; я бешено сопротивлялся полиции, я был уж и прежде заподозрен, — все это увеличивало вину. Меня присудили заключить на всю жизнь.

Монсиньор. Мне кажется, судьи могли бы найти смягчающие обстоятельства в самом вашем темпераменте.

Коррадо. Может быть. Я действительно никогда не мог сладить с собой, порок у меня в крови. Четырнадцать лет заключения только подлили желчи в мои жилы. Можете себе представить, что я должен был чувствовать. Мне было двадцать восемь лет, я был артист, муж, отец, и я был, как зверь, заперт в железную клетку. Воображение мое удваивало мои мучения: я представлял себе Розалию, одинокую, презренную, нищую… но молодую и прекрасную. Чем ей жить? Или милостыней, или позором. Я ревел и бесновался от ревности, меня наказывали за буйство… Я оставил дочь, Аду, — ей не было еще двух лет, больную, бледную, как восковой ангел. Иногда мне представлялось, что она лежит во гробе, усыпанная гиацинтами; иногда, покрытая рубищем, на руках матери, протягивает свои ручонки к проходящим; чаще я видел, что она хорошо одета, резвится, прыгает в богатом доме, рассыпает дочерние ласки богатому синьору, любовнику ее матери… Эта последняя безотвязная мысль, этот страшный сон доводили меня до горячечного бреда…

Монсиньор. Верю. И в самом деле, если воображение вас не обманывало… Ах, бедный!.. Но что ж далее?

Коррадо. Далее я задумал бежать. От постоянного напряжения мозга я захворал медленной лихорадкой. Смотритель перевел меня в другое помещение, получше. Я выздоровел, но нарочно притворялся больным, чтобы за мною было менее присмотра. Так и случилось. Надо знать, как изощряются все способности заключенного! Мне удалось постепенно и с невероятными усилиями расшатать решетку в окне; потом осталось только ее вынуть. Я спустился во двор тюрьмы, потом в поле…

Дон Фернандо. Отлично!

Монсиньор. Воображаю, что вы почувствовали на свободе.

Коррадо. Нет, не можете. Надо быть погребенным четырнадцать лет; нужно считать эти долгие года, считать часами, жаждать свободы, семьи, воздуха, солнца! Мне показалось, что я ожил. Я шел всю ночь, поутру скрылся в ущелье. Один добрый человек дал мне это платье, другой, побогаче, Дал мне несколько денег, и таким образом, по гребню Апеннин, я добрался сюда.

Монсиньор. Провидение привело вас прямо к жене.

Дон Фернандо. Смелее, мой друг!

Коррадо. О! Смелости во мне было много, и теперь еще осталась… Но когда я узнал, что моей Ады нет с матерью у этого доктора…

Монсиньор. Вашей Ады?.. Постойте… Судя по вашим словам, девочке, должно быть, шестнадцатый год…

Коррадо. Да.

Монсиньор. Это лета той девочки, у которой Розалия гувернанткой… Но сами посудите, законная дочь Пальмиери давно умерла…

Дон Фернандо. Неужели?

Монсиньор (подходя к столу). Вот свидетельство о ее смерти, я предъявлял его доктору и…

Коррадо (вспыхнув). Кто же мать этой девочки?

Монсиньор. Ну, это…

Коррадо. Ради спасения души вашей, говорите прямо!

Монсиньор. Боже мой, какой вы горячий!.. Не в моих правилах предполагать в людях дурное; но я хочу только сказать, что эта мнимая дочка не ваша ли Ада…

Коррадо. Ада?

Дон Фернандо. Чорт возьми!.. Это невозможно.

Монсиньор. Как знать! В числе различных предположений для объяснения этого таинственного дела…

Коррадо. Чтоб моя Ада называла отцом другого? Любила другого?.. Значит, видения мои не были адским бредом?

Дон Фернандо. Поверьте мне, вы заблуждаетесь.

Монсиньор. Нет ли каких примет, по которым вы можете узнать свою дочь?

Коррадо. Ах! Какие приметы! Я говорю вам, что она была двух лет, когда я ее оставил.

Монсиньор. Да, конечно… Но отцу не нужно примет, сама природа…

Коррадо. Да, сердце мне скажет… Но ведь четырнадцать лет…

Монсиньор. Расспросите Розалию; как мать она ответит вам за дочь; как жена — сама за себя.

Коррадо. За себя?..

Монсиньор. Это ваши права,

Коррадо. Мои права? Не знаю, монсиньор; скажу вам только: как страстно я ни желал, что я ни делал для того, чтобы видеть Розалию, но теперь, когда я близок к ней, я готов бежать опять в тюрьму.

Монсиньор. Зачем?

Коррадо. Не знаю.

Дон Фернандо, Смелей, Коррадо! Вы очень взволнованы, очень слабы; вам теперь хорошенько поужинать и отдохнуть попокойнее.

Монсиньор. А ты позаботься хорошенько о том и о другом. Потом завтра… Не унывайте, милосердие божие велико.

Коррадо. А правосудие?.. Милосердие божие или правосудие привлекло меня сюда?.. Вы завтра узнаете! (Уходит с доном Фернандо.)

Монсиньор. Завтра лев со свежими силами… И мы, синьор доктор, поговорим с вами. (Уходит.)

Действие третье

Декорация первого действия.

Входят монсиньор, за ним Агата.

Монсиньор. По крайней мере сегодня доктор дома?

Агата. Я уж докладывала монсиньору, что в этот час он делает визиты больным. Он воротится нескоро; он лечит больных и вместе с тем развращает их души своими утешениями.

Монсиньор. Уж недолго ему.

Агата. Дай-то бог! Вам и сегодня угодно ждать его?

Монсиньор. Ну, нет. Позови мне эту женщину.

Агата. Сейчас. Когда этот соблазн кончится?

Монсиньор. Скоро.

Агата. Ах, кабы! (Уходит налево.)

Монсиньор. Соблазн, может быть, и увеличится. Это зависит от того, что ответит мне Розалия. Драма может и кончиться, и только что начаться. Увидим.