Андрей Платонов - Том 6. Дураки на периферии Страница 70

Чаадаев. Что говоришь! Я на службе!

Варсонофьев. К чему тебе служба? Бежи ее!

Чаадаев. Ты глуп, Василий Прохорович!

Варсонофьев. Слыхал, слыхал уже, да я не верю, не верю, Петр Яковлевич… А ежели и правда, — так я глуп, да весел, а что в твоем уме? Печаль да скука! Но неужели в печали истина? Нет, мудрость, по мне, дело веселое, — ну вроде, как бы тебе сказать…

Чаадаев. Вроде французского кордебалета…

Варсонофьев (смеясь). Так точно, так точно! Ах, Франция! Я там буду!

Чаадаев. Ничего там существенного нету.

Варсонофьев. Как ничего нету? А где же тогда что-нибудь?

Чаадаев. Нигде… Лишь у нас на Руси есть нечто существенное, и я за честь считаю быть ее сыном, — но спит еще Россия…

Варсонофьев. Пробуди ее, и я никуда не поеду!

Чаадаев. Бессмысленный ты человек.

Варсонофьев. А начальство меня ценит: говорит, к службе горазд и отечеству храбрая сабля.

Чаадаев. Начальство не равно отечеству.

Варсонофьев. А ты полагаешь, должно, что ты равен России и один за нее думаешь?

Чаадаев. Я равен рабу, как и она.

Является Александр. Он встревожен и обеспокоен.

Александр. Здравствуйте! Здравствуйте, Петр Яковлевич, и вы — я забыл, я вспомню, — здравствуйте, Василий Прохорович!

Варсонофьев. Верно, верно! Здравствуй, Алеша!

Александр. А я не Алеша!

Варсонофьев. А все равно! Значит, ты Павел или Володя!

Александр. Нет, нет! (Смеясь). А все равно!

Варсонофьев. Все равно, Николай, все равно.

Александр (хохочет). Опять я не он — я не Николай!

Чаадаев. Это Пушкин! Неужто не слыхал?

Варсонофьев. Пушкин? Сроду не слыхал! Здравствуй, Пушкин!

Александр. Здравствуй, Прохоров Василий!

Варсонофьев. Правильно: по отцу я Прохоров.

Александр. Петр Яковлевич! Петр Яковлевич, а у вас в полку был такой солдат, звали его Евсей Миронов Борисевкин?

Чаадаев. Борисевкин, Евсей Миронов… Не помню. Нет, такого не было, я бы помнил его.

Варсонофьев. Евсей Борисевкин? Как же не помнить! Это же нашего полку старослужащий солдат, он в моей роте служил…

Чаадаев. И что с ним сталось?

Варсонофьев. А ничего — помер солдат.

Александр. Его убили!

Чаадаев. Кто убил?

Александр (на Варсонофьева). Они!

Варсонофьев. Над тем рядовым Борисевкиным была произведена экзекуция. Никаких нарушений от установленных правил не было…

Чаадаев. Кто руководил той экзекуцией?

Варсонофьев. Командир роты, где служил Борисевкин, — так предписано положением, и в присутствии…

Чаадаев (перебивая). А командир роты — это ты?

Варсонофьев. Я, несомненно.

Чаадаев. Вот что… Так не в печали, ты говорил, истина, а в веселье, и к службе ты горазд, и отечеству храбрая сабля… Ты не сабля, а палка — смерть солдатская! Пошел вон отсюда!

Варсонофьев (в гневе). Что такое?

Чаадаев. Вон!

Александр. Вон отсюда!

Варсонофьев (инстинктивно хватаясь за свое личное оружие). Не касаться меня!

Александр в ответ хватает чаадаевскую обнаженную саблю, лежавшую на столе.

Варсонофьев. Не прикасайтесь ко мне, я говорю!

Чаадаев. Уходи прочь! Мы не будем мараться об тебя!

Александр. Он трус!

Варсонофьев уходит, держась за свое оружие, но не обнажая его. Чаадаев отбирает у Александра саблю и кладет ее.

Александр (в благородной ярости). Я рассечь его хотел — какое это счастье!

Чаадаев. Да, это счастье — рассечь мучителя и палача. Я вижу, ты можешь быть и воином.

Александр. Могу, и я им буду… Если б он не струсил, я бы ударил его!

Чаадаев. Ударишь… еще будет время.

Александр. Нету времени! Я его догоню сейчас и изрублю! Дай мне твой пистолет!

Чаадаев. Нельзя, нельзя. Успокойся, дорогой… Будет время!

Александр. Когда будет время? Не будет его, нужно сразу!

Чаадаев. Что нужно сразу?

Александр. Все!

Чаадаев. Что все?

Александр. Все, а то не будет нам ничего.

Александр вынимает из кармана сухую булку, что принес ему в Лицее Фома, разломил ее пополам, подвинул половину Чаадаеву, а другую половину начал грызть сам.

Чаадаев. Погоди… От такого хлеба у тебя во рту сухо.

Александр. Не сухо, я сгрызу.

Чаадаев выходит в кухню и приносит оттуда кувшин с молоком и одну чашку. Александр ест булку, запивая ее молоком.

Чаадаев. Крестьяне тоже хлеб сухой едят, его съедается меньше.

Александр. Они черный едят, они живут в рабстве.

Чаадаев. В рабстве, Александр…

Александр. А когда вольность будет? Нужно, чтобы она сразу была!

Чаадаев. Нельзя сразу… Но тебе лучше думать о Музах, Александр. Иди к Музам, там ты встретишь свободу.

Александр. Не пойду. Пусть Музы приходят к нам. Нынче утром Муза приходила ко мне…

Чаадаев (заинтересованный). Какая Муза? Я никогда не видел Муз и не увижу, — и есть ли они?

Александр. Есть, я видел.

Чаадаев. Какова же она? Что она говорила, — или она молчала?

Александр. Она бедная, грустная, она была русская Муза. Она говорила… она говорила мне… (Лицо Александра покрывается внезапными слезами, и он опускает голову на стол).

Чаадаев. (как бы про себя). Вон какая Муза являлась к тебе! Такую Музу и я видел, пожалуй!.. Прекрасный мой, не волнуйся, не волнуйся более. То была у тебя истинная Муза! Ты радуйся!

Александр. Я не волнуюсь, все прошло.

Чаадаев. Что она сказала тебе, или она безмолвствовала?

Александр. Она сказала, сын ее убит.

Чаадаев. Как можно так, я и мысленно не представляю! Камена — замужняя, у Камены дети? Разве Музы семейные? Ты шутишь, но ты плакал… Ты сумасшедший, Пушкин!

Александр. Ты сам сумасшедший!

Чаадаев. Почему я сумасшедший?

Александр. Ты понимаешь рабство, а сам в рабстве живешь!

Чаадаев (задумываясь). Отсюда ты прав: я сумасшедший.

Александр. Она безумная, она поет колыбельные песни умершему сыну, она баюкает мертвых на долгую, вечную ночь!

Молчание.

Чаадаев. Говори мне далее.

Александр. Она безумная и нищая от рабства, она скоро умрет. Ты понимаешь меня?

Чаадаев. Я понимаю.

Александр. Я не могу более ничего сочинять, когда она нынче горестна и безумна, а завтра будет мертва. Я сам безумен буду!

Чаадаев. Да, но зачем нужна вольность твоей безумной Музе?

Александр. Какая Муза! Она не Муза, ее зовут Фекла… Ко мне нынче поутру приходила старуха, мать солдата Борисевкина…

Чаадаев. Вот что было! Она возвышеннее и священнее всех этих Муз!

Александр. Возвышеннее и священнее всех Муз — это правда, я видел ее… И верно, ей вольность уже не нужна, она скоро умрет… Но она оттого безумна и оттого умрет, что не сбылась у нас вольность. И все мы бесчестны!

Чаадаев. Вольность суть призвание России и главная ее обязанность! А мы бесчестны, пока рок рабства мешает отечеству исполнить его высшее призвание…

Александр. Ты умный, я люблю тебя.

Чаадаев. Я люблю тебя еще более, чем ты.

Александр. Нет — я! Нельзя более меня! А то я тебя…

Чаадаев. Что ты меня?

Александр. А то я тебя ударю!

Чаадаев. Ну, хорошо… Не бей только! Пиши, Пушкин! Пиши свои стихи, в них же есть тайная музыка свободы…

Александр. А как писать, я не могу их писать: у нас все Музы умирают!

Чаадаев. Умирают?

Александр. Да, они умирают, их не будет…

Чаадаев. Но все одно — ты и по нечаянности будешь сочинять.

Александр. Я и по нечаянности буду… А сколько было бы лучше, если бы я мог сочинять по свободе и по размышлению!

Чаадаев. Это будет при вольности.

Александр. Тогда всякий будет поэтом, тогда Музы будут жить в русских избушках, а в деревянных колодцах забьют касталийские родники!