Владимир Голышев - БАРНАУЛЬСКИЙ НАТАРИЗ Страница 8

Лохтина (эротично): Батюшка сладчайший! Дай ручку свою сахарную – каждый пальчик на ней облобызаю! Гребнем волосики расчешу. Бороду умащу елеем…

Головина-мать (в истерике, делая через каждое слово паузы, будто у нее перехватывает дыхание): …деточку! Мунечку! при себе оставь, благодетель! Меня прочь гони. Стара. Нехороша. Где уж…

Головина-дочь (матери, потеряно): Мама. Я не поняла. Тут какая-то аллегория? Батюшка испытывает нас?

Пистолькорс-муж (жене, с досадой): Из-за какой-то фотографической карточки такая ажитация!

Пистолькорс-жена (мужу, обреченно): Папеньке теперь предъявят растрату. Выдержит ли его сердце такой поворот?

Распутин, уже затянутый орущей кодлой на диван, на мгновение вырывается и со страшной силой бьет пятерней по чайному столику. Звенит посуда. Заварочный чайник на самоваре накренился, из него тонкой струйкой потекла заварка. Все мгновенно замолкают.

Распутин (фотографу, безразлично): Топы́рь скворе́шню.

Пауза. Акилина молниеносно ликвидирует ущерб нанесенный чайному натюрморту распутинским "землетрясением". Вырубова, прихрамывая, проходит на свое место в левом верхнем углу композиции. На Распутина не смотрит.

(криво усмехаясь) Препоя́сали, как Петра-апостола. (Вырубовой) Когда мучить-то почнешь, анпиратор рымский?

Тем временем фотограф настроил свою "скворешню" и забрался под черную накидку.

Фотограф (с профессиональным задором): Господа! Благоволите взглянуть… (тычет пальцем в объектив).

Распутин (хмуро): Обойдёсси

Он демонстративно смотрит в сторону и вниз.

Фотограф: Замерли!

Вспышка магния.

Душевно благодарен, господа. Снимок получился отменный.

Вырубова первой покидает свое место и подходит к фотографу. Остальные радостно возбуждены – поздравляют друг друга, хлопают в ладоши. В момент, когда Вырубова пересекает линию, отделяющую гостиную от прихожей, опускается занавес. На нем фотография. Вырубова придирчиво разглядывает ее, стоя рядом с фотографом, который отработанными движениями складывает фотографические принадлежности.

Вырубова (резюмирует): Высокохудожественно, да. (фотографу, не глядя, барственно) Я довольна.

Акт третий.

Сцена первая.

Довоенная Швейцария. Где-то за пределами сцены предполагается Женевское озеро. Слышны голоса беспечных европейцев, наслаждающихся уикендом, крики уток, звуки легкой музыки. На заднем плане прогуливаются праздные люди. Среди них то и дело мелькает подтянутый хорошо одетый господин. Судя по выправке, кадровый военный, офицер.

В центре сцены скамейка. Сидят: Ленин и Бонч-Бруевич. Ленин одет почти щегольски (костюм-тройка, котелок, трость), но видно, что к своей одежде он совершенно безразличен. Бонч выглядит как человек науки, профессор. Вышеупомянутый офицер время от времени поглядывает на собеседников, но, видимо, не решается прервать их разговор.

Ленин быстро просматривает газету, привезенную из России Бончем. Возвращается на страницу, которую уже не раз смотрел. Отстраняет от себя. Удовлетворенно щурится.

Ленин: Отличнейше! "Старец в цветнике"! Знать бы, чьих кистей полотно, расцеловал бы мастера!

Бонч (продолжает комментировать): …Оценки самого скабрезного свойства звучат повсеместно. Царь – герой водевиля. Публика вошла во вкус и решительно требует продолжения.

Ленин азартно потирает руки.

Следует признать: разрушительный эффект распутинского анекдота далеко оставил позади совокупность всех освободительных инициатив от Сенатской площади до пятого года включительно.

Ленин: В России, Владимир Дмитриевич, только одно оружие осечки не дает – личное оскорбление. Да на людях. Да такое, чтоб у жертвы щека горела… Русский – это, знаете ли, специальное животное. Его немецким непоротым умом не ухватишь. Русский – прежде всего раб. Не по положению – в крайней сути своей. Там, где у развитых народов расчет, разумное самоограничение, взаимовыгодное взаимодействие, почтение к законам писанным и естественным, у русского – "одна, но трепетная страсть".

Бонч: Какая?

Ленин: Чтобы у соседа корова сдохла и дом сгорел. А лучше – у всех соседей разом.

Бонч: Зачем?

Ленин: Падение равного для раба – суррогат собственного роста. А уж когда прилюдно падает природный барин, наипаче первейший из бар, то за такое удовольствие наш богоносец, не раздумывая, собственный дом подпалит. С коровой и домочадцами. И сам в огонь кинется. Просто так – "от избытка чувств-с".

Бонч (хмурясь): Механика описана, положим, верно. Но как объяснить, что спектаклем распутинским упивается сплошь образованная публика, самые европеизированные слои. Более того – аристократия. Вплоть до великих князей.

Ленин азартно потирает руки. Видно, что спор с Бончем ему доставляет большое удовольствие.

Ленин: Худший из рабов, как известно, лакей – тот что, оставаясь рабом, живет господской жизнью. А в условиях самодержавия, единственный бесспорный господин – царь, так что… (возвращаясь к газете) Хорош, а? Как он вам показался, так сказать, в натуральном виде? Что говорил? Точно не из хлыстов?

Бонч (морщится): "Хлыст" – это ругательство, которым чиновники господствующего исповедания называют всякое самобытное явление в духовной жизни народа. А ведь там богатства необыкновенные! Я полжизни этим занимаюсь, и должен вам сказать…

Покосился на Ленина – тот его не слушает.

(неуверенно) Ну, в общем, когда думцы предложили мне встретиться с Распутиным и дать свое заключение, я сразу поставил условием…

Ленин (перебивает): То есть, в узком смысле, наш замечательный "старец" не "хлыст". А в широком?

Бонч (пожимает плечами): Распутин в чем-то явление типическое. А в чем-то – совершенно уникальное. На Руси много таких самодеятельных богоискателей…

Ленин (перебивает): Ну и в чем уникальность?

Бонч: Этот, похоже, нашел.

Ленин (безразлично): Да? Может быть… (снова любуется фотографией в газете) Прикрутят теперь Николашке рога (смеется). Хорошо б еще войну с немцами…

Бонч (поморщившись): Никак не могу привыкнуть к вашим остротам на манер Мефистофеля… (задумчиво) Ну, положим, вы правы. Русские – мстительные свиньи на краю обрыва. Россия – бессмысленный массив худой, необлагороженной земли. Какой прок тогда в освобождении труда, рабочем движении, марксизме, наконец, применительно к российским реалиям?

Ленин (горячо): Не марксизм для России, а Россия для марксизма! У нас ведь революция не по Марксу пойдет, нет. По Достоевскому. И вот тогда эта страна сыграет ту роль, на которую единственно способна – спасёт Европу.

Бонч: От кого?

Ленин: На этот раз от самой себя. Россия – станет плацдармом для социальной революции в развитых странах. Правильной революции – строго по Марксу. А русские послужат топливом для паровоза истории. В татарщину загородили Европу от дикости, теперь обеспечат прогресс.

Бонч: Жестоко.

Ленин (недоуменно): Почему? Собственную роль Россия играть не способна. Фигура, которой своевременно жертвуют в эндшпиле, для России – лучшее применение. В конце концов, не рассуждая, класть голову на плаху – это так по-русски.

Услышав знакомое слово "эндшпиль", деликатный офицер, наконец, решился и подошел к скамейке.

Офицер (Бончу): Простите великодушно, что прерываю беседу. (Ленину) Владимир Ильич, окажите любезность – одну партию. После давешнего фиаско я положительно настроен на реванш.

Ленин (оживленно): Только, чур, вы белыми! Не сердитесь, батенька, но вам не помешает небольшая фора.

Офицер (улыбаясь): Тогда и пешку давайте! Паритет, так паритет…

Ленин: Согласен.

Офицер (радостно): Ну, все – побежал местных "гроссмейстеров" разгонять. Скука смертная с ними бодаться. Как граф Сергей Юльевич Витте удачно выразился: "тупой немецкий ум".

Все трое смеются. Офицер кланяется Бончу и с юношеской резвостью убегает к своей скамейке расставлять фигуры.