Андрей Платонов - Том 6. Дураки на периферии Страница 8

Евтюшкин. А я с ней жил в двадцать пятом годе… Когда ж это было? С декабря двадцать четвертого, когда колокол начали с собора спускать, — по январь двадцать шестого включительно, как раз она с Башмаковым зафиксировалась. Тогда же я и свое назначение получил в охматмлад.

Лутьин. А я с ней теперь живу ввиду исключительности… обстоятельств.

Ащеулов. А я изредка…

Лутьин роется в кипе бумаг.

Евтюшкин (лирически). Времена теперь такие пошли, весь город живет сплошь как одно семейство, и все родственники беззависимо от пола и должности… Ну ладно, поговорили неофициально, теперь пора перейти на текущие моменты. Докладай, Лутьин, по медицинской линии.

Лутьин. Вот с цифражом вам пора бы ознакомиться.

Евтюшкин. Докладай цифраж. Ащеулов, пиши.

Лутьин. Да писать-то много не надо. Вешаю ребенка по три раза в день, в весе не прибавляется, но и не убывает, стоит на балансе. Выношу его каждодневно на мороз на два часа, для вентиляции легких…

Евтюшкин. А еще какие мероприятия пускаешь?

Лутьин. Более пока ничего, жду достижений… Посетителей сегодня было — на предмет осмотра наших основных принципов коллективного воспитания — 31 человек. Судя по статистике цифража, наши принципы проводятся срочно в жизнь. Иначе куда у населения впечатления деваются? — Явно в подобные дела уходят.

Евтюшкин. Прямо не живем, а состоим в музее… будущее на руках вынашиваем… Мне бы тоже надо поработать, только некуда применить основное умение. Приходится, в зависимости от косвенных причин малолетства, ждать, когда вырастет. Я из него впоследствии, как вырастет, до возмужалости, буду госмужа делать.

Ащеулов. Я тоже. По соответствующим постам. (Зевает, отрывается от протокола и поет, подхватывая мотив М.И.) Э-эх, ва субботу, да в день ненастный, нельзя в поле работать…

Евтюшкин и Лутьин (продолжая песню). Нельзя в полюшке работать, ни боронить, ни пахать.

Марья Ивановна (входя, поет вместе с членами песню). Прощай, девки, прощай, бабы… — Чай, что ли, пить будем, разбойнички?

Ащеулов. А воду поджарила?

Евтюшкин. Который пока час?

Лутьин. Время пить, обед переварился.

Евтюшкин. Комиссия желает чай пить.

Марья Ивановна. Есаул, иди, неси самовар.

Ащеулов уходит за самоваром. Лутьин и Евтюшкин разуваются.

Лутьин. Пищу принимать босому спокойней, кровеобращение облегчается.

Евтюшкин. Ноги — испаряются, а не потеют, хотя мы люди не болящие.

Ащеулов вносит самовар.

Ащеулов. Угар несу. Атаманша, наливай чаю всем членам и себе.

Ащеулов также разувается.

Либо мне бороду сызнова отпустить? — Скучно без шерсти…

Лутьин. Отпусти обратно, а то тебя посетители за малолетнего принимают…

Марья Ивановна. Ну, разбойнички, садитесь наслаждаться вкруговую, приступайте к вольной жизни.

Лутьин (отхлебывая чай). Тихая жизнь… Никогда так планомерно не жил, — вот что значит безбабие…

Стук а дверь.

Евтюшкин. Ежели на предмет осмотра демонстрантов, то пускай ходят по расписанию, завтра с одиннадцати до часу пополудни.

Входит человек, Странник Земного Шара, в башлыке, с вещевой сумкою и с посохом.

Странник. Здесь в узком месте матерняя комиссия живет?

Евтюшкин. Здесь. А тебе чего?

Странник. Да пришел осмотреть ваши достижения. Сказывают, здесь мужики женщинами стали.

Ащеулов. Это им показалось.

Странник. И верно. Вы на баб не похожи… А она вон (в сторону Марьи Ивановны) вылитая баба. Может, она баба и есть?

Марья Ивановна. Я не баба, я — атаман.

Странник. О?

Евтюшкин. Ты чего бродишь-то? — Во-первых, у нас смотреть нечего, у нас вещей нету, а есть отношения. А во-вторых, явись завтра от одиннадцати до часу, если хочешь посмотреть. А сейчас мы отдыхаем.

Странник. Ну, покажь хотя бы отношения. Я двести верст прошел — на вас посмотреть, как же можно… Народ повсюду томится. Не то дружбы, не то злобы ищут, не то харчами недовольны…

Ащеулов. Вали, друг, на постоялый двор. Возьми кусок сахару…

Странник уходит, поторапливаемый Ащеуловым.

Лутьин. Работы у нас на все двадцать четыре часа.

Евтюшкин. Еще бы. Народ с периферии тронулся — в силу своевременности наших мероприятий… Налей вторую, доброволица…

Марья Ивановна (наливая через край). Вот это я понимаю, жизнь. Живу и что хочу делаю, а делать я ничего не хочу. Не то что коз у Башмака доить. Он, черт, меня, как бухгалтерскую графу, учитывал, словно я вещь, а я отношение.

Евтюшкин. Ты не отношение — ты соотношение социальных условий, социальная надстройка, баба на базе.

Марья Ивановна. А мне все равно, кто я есть. Мне бы только жить.

Стук в дверь.

Ащеулов. Кого еще там несет?

Марья Ивановна. Дань надо брать с этих посетителей.

Лутьин. Нельзя брать, сочтут за взятку.

Евтюшкин. А можно оформить как пособие для финансирования будущего, раз мы вроде музея.

Ащеулов (отпирая дверь). Ну кто там еще? — В комиссии ребенок спит, а вы гремите,

Входят Башмаков и Рудин в чрезвычайной поспешности.

Евтюшкин (Ивану Павловичу). Ты зачем сюда пришел без повестки?

Иван Павлович. Сейчас объясню.

Глеб Иванович. Марья Ивановна, сподвижница, здравствуйте!

Марья Ивановна. Здравствуй, здравствуй, сподвижник.

Иван Павлович. Мы пришли по внеочередному делу.

Марья Ивановна. А ты не боишься, что я тебя здесь израсходую?

Иван Павлович (ехидно). Нет, М.И., не боюсь, потому что я теперь всю вашу подноготную тайну постиг! (к комиссии.) Граждане члены комиссии и председатель! Я должен сделать вам внеочередное заявление. На основе чистосердечного признания гражданина Рудина, Глеба Иваныча… Глеб Иваныч, подтвердите… и в силу политических моих убеждений, благодаря состоянию моей законности, — иначе меня сократят… Глеб Иваныч, повторите ясно при всех ваше чистосердечное раскаяние и за меня не стыдитесь.

Глеб Иванович. Я…

Иван Павлович. Пришел ко мне сейчас гражданин Рудин и внезапно рассказал, одновременно покаявшись… Говорите, Глеб Иваныч, ради закона я терпелив.

Евтюшкин. Тогда мы откроем экстренное заседание комиссии для заслушания устного заявления гражданина Рудина, чтобы оно из устного стало документальным. Ащеулов, фиксируй показания. Говорите, гражданин Рудин.

Глеб Иванович. В газетах все пишут — чудеса науки и техники в массы, безбожие в массы, иностранные языки в массы, — а масс на самом деле и нет, а есть отдельные личности вроде меня, и между личностями идут конфликты, — какие же это массы, раз слитности нет? Надо поступать лично, а не в массовом масштабе, когда ничего не видно и все одинаково.

Евтюшкин. Ащеулов, фиксируй. Представитель милиции говорит, — масс нету, — и что будто есть одни конфликты.

Ащеулов. Беру на заметку,

Глеб Иванович. Я Марии Ивановне сколько раз говорил, а она меня вон гонит и не слушает моих начинаний, говорит, что я не выдающийся и тихий человек, — а кто выдается — того у нас в исправдом сажают.

Ащеулов. А ты не выдавайся зря, иди с массой в ногу. А когда нужно, тебя массы сами выдвинут, как меня.

Глеб Иванович. Я и не выдаюсь никуда… И вот я, несмотря на мои нравственные убеждения держать интимности в секрете, для спасения индивидуального дела, пришел и сказал Ивану Палычу, страдая посреди себя: Иван Палыч, я находился с вашей женой, у нас была любовь, секретная от вас…

Ащеулов. А у кого она не была?

Лутьин. А ты пиши, секретарь, и помалкивай.

Евтюшкин. Продолжай дальше, Рудин. Служащий для женщин не любитель.

Глеб Иванович. И я говорю Ивану Павловичу. Простите мою слабосердечность и не поминайте лихом мою любовь с вашей супругой, А теперь я обращаюсь к вам, Иван Палыч, не для того, чтобы оскорбить ваши мужские качества, а чтобы доказать вам, что ныне коллективно и благополучно воспитываемый в комиссии ребенок, бывший ваш, — есть мой сын, а я лично против коллективного воспитания и хочу воспитывать моего сына по своему усмотрению и душевности совместно с любимой женщиной, на основании естественных и земных принципов… Иван Павлович сначала расплакался от обиды, а потом испугался, что я с нею жил и ни с кем не ссорился под его крышей, и сейчас же повел меня сюда.