Михаил Левитин - Еврейский бог в Париже Страница 8

Серебряные губы. От них веет прохладой.

— Что с вами, месье? — спрашивает она. — Вы больны? Вам плохо?

— Нет, — отвечаю я. — Это все потому, что вы пришли неожиданно.

И обнимаю ее, и она меня не отталкивает.

В комнате остается терпкий запах ее тела, теперь это навсегда, я пытаюсь проветрить комнату и смотрю ей вслед.

Боже мой, я забыл сказать, чтобы она больше не приходила, никогда! Бегу вниз, но ее нигде нет. Это людное время, конец рабочего дня, много людей, они молча выходят из метро и торопятся домой, я всем мешаю.

Нет моей негритянки, что я наделал, я иду по улице и плачу, я потерял негритянку, я потерял себя, я ненавижу Париж, доставляющий мне столько хлопот.

На меня начинают поглядывать, здесь не любят соплей, пытаюсь идти переулками, но Париж сам решает и относит к Центральному рынку, к фонтану Невинных. Это разумно, здесь среди огромной толпы может оказаться и негритянка.

И тут я вижу на противоположной стороне моих детей, они стоят и смотрят на уличных жонглеров, и она сзади держит их за плечи. Я загляделся. Как это красиво — разглядывать своих, когда они тебя не замечают. Все равно что увидеть рай.

Но я заторопился, нужно было догнать негритянку, вот она идет узким тротуаром мимо бензоколонки. Догоняю. Это другая, но еще красивей прежней, правда, в очках, и глаза — недоуменные, и губы не подведены, но от них так же веет прохладой. Я отвечаю ей смущенной улыбкой. Что мне делать, я не разорял гнезд, а меня не взяли с собой.

Моих уже нет, пошли себе гулять дальше, я ждал этого, сажусь на край фонтана и вижу перед собой на земле зеленый осколок. Мне хочется взять его в руки, но я боюсь, мне хочется отогнуть край рубахи и прислонить осколок к руке, но я не решаюсь. Здесь весело — поднимают гири, глотают огонь, свистят бумажными языками, детей вокруг больше, чем взрослых, своими глупостями я боюсь помешать им играть, я ищу среди детей своего сына и не нахожу, возможно, еще появится, Париж маленький, здесь ходят по кругу.

Осколок продолжает лежать передо мной, стараюсь его не замечать. Потом я вижу, как мой покойный отец снимает с головы шляпу и обходит зрителей, собирая деньги. Шляпа все та же и пиджак мешковатый, серый, который он не променял бы ни на какой другой, как я не променял бы ни на кого другого своего отца, две складки кожи там, где лысина переходит в шею, две клавиши, две вертутки. Он стал чуть крупнее, шире в плечах с тех пор, как я его видел, но пиджак такой же мешковатый, брюки сваливаются, а под пиджаком рубаха с потертым воротником и коротким, совсем не парижским галстуком. Галстук он вывязывать не умел, мне не разрешал, покупал с застежкой сзади. Он что-то говорит, я не разбираю слов, может быть, их поглощает толпа, он и раньше не любил говорить, но хоть изредка, а теперь просто шлепает губами, и это смешит людей почему-то и заставляет охотней раскошеливаться.

— Эсмеральда! Эсмеральда! — слышу я.

Хочется им объяснить, моего отца зовут совсем не Эсмеральда, его зовут… как же его зовут, но он внезапно сбрасывает пиджак и, разогнавшись, раскручивает такое сальто, от которого в разные стороны летят брызги.

Вот тебе и Эсмеральда!

— Нравится? — спрашивает Шинкиле, усаживаясь рядом со мной. — Помните велосипед, это мой друг, клоун, назвал себя Эсмеральда и не говорит — почему, ему видней, он — симпатичный, мы работаем на рынке по воскресеньям, он и я, всегда так много народа, мы догадываемся друг о друге только по аплодисментам, он и я, здесь можно хорошо заработать, столько туристов, все хорошо, правда, все хорошо? Ой, не все, не все! — вскрикивает он, разглядев меня. — Вас на минутку нельзя оставить, а где малыш, вы сами как маленький, вам сегодня не до музыки, я не стану играть, вам нравится Эсмеральда, мне до смерти надоели его трюки, но сам он никогда не надоест, он не может надоесть, правда, я знаю — куда он сегодня пойдет, поднимайтесь, поднимайтесь, что вы от него оторваться не можете, он всегда тут, никуда не денется. Эсмеральда! — крикнул он моему отцу. — Жди нас, мы еще заглянем к тебе сегодня.

Он приводит меня в маленький ресторанчик на улице Розье. В зале много заполошных людей. Все евреи. Это еврейский ресторанчик.

— Покушайте, — говорит Шинкиле. — Вам надо вкусно покушать. Здесь все свои.

Кто это — свои? Он подводит меня к полкам с разными кушаньями в казанках и на блюдах, из которых надо набирать самим. Два полных человечка со скрещенными на груди руками наблюдают за нашими манипуляциями из-за стойки неодобрительно.

— Очень хорошие люди, — объясняет Шинкиле. — Они — братья. У меня здесь кредит, но я им не пользуюсь.

Одного из братьев позвали, он побежал в зал, другой остался.

— Флейш мит латкес, — популярно объясняет мне Шинкиле, — это вкусно, мы попробуем все, кислое, соленое, жаркое с балабушками обязательно и редьку со шкварками, ай, какая редька, какая редька! — вскрикивает он, низко наклонившись над блюдом и принюхиваясь. — Могу спорить, вы обожаете форшмак, все гои обожают форшмак, а вы, хоть и еврей, все равно гой, я накладываю форшмак, вот, и, конечно, фаршированную шейку, ваша мама умела фаршировать куриную шейку?

— Отец.

— Отец? Это редкость, чтобы отец умел что-то делать по готовке, а ваш умел делать шейку, о, у вас великий отец.

Да, у меня был великий отец, и он с утра нашпиговывал шейку мукой и жиром в день моего приезда домой и заскорузлыми очень мужскими пальцами пытался сшить ее, чтобы она не распалась, а потом перекусывал нитку, и кусочек нитки оставался на подбородке, пока я не подходил и не снимал его.

Здесь хорошо, но все же что-то не так. Легкое подташнивание мешает мне быть счастливым.

— Хватит, Шинкиле, — говорю я. — Куда столько?

А он все набирает, набирает.

— А сладкое? — шепчет он. — Как же без сладкого, тут такое сладкое, я вам рассказывал, яблочный струдель.

Но, не дождавшись, пока он подхватит ложкой янтарный кусок яблочного струделя, я едва успеваю поставить тарелку на место и выбегаю на воздух. Там, сделав несколько шагов за угол ресторанчика, я начинаю блевать с таким аппетитом, с каким Шинкиле собирался есть.

Стайка хасидов на другой стороне улицы шумно осуждает мое поведение, потом, взмахнув полами лапсердаков, устремляется ко мне, я готовлюсь защищаться, но тут успевает Шинкиле.

— Идите, идите! — кричит он хасидам. — Разволновались! Тоже мне святые! Представьте себе, человек болен, человек заболел, вы что, никогда не видели больного еврея? Тьфу на вас! Идите, сами жрите свою гусиную печенку.

При мысли о гусиной печенке мне становится еще хуже, но хасиды, пристыженные Шинкиле, ворча, расходятся.

— А теперь объясните, — сказал Шинкиле.

— Это долгий разговор.

— А все-таки?

— Я не могу, понимаешь, Шинкиле, есть в Париже еврейское, я, кажется, нигде не могу его есть.

— Но это очень вкусно! Разве вы никогда этого не ели?

— Ел. Но всегда через силу.

— Почему?

— Долгий разговор.

— А все-таки?

Мы отходим еще дальше, садимся на край тротуара, и я рассказываю.

Баллада о гусиной печенке Еврей не может не ошибиться.Он ошибается самозабвенно,Как я ошибся на этих страницах,Как Бог ошибался, создавая Вселенную.

Всеми несчастиями ты обязан еврейству —НетВсеми несчастиями ты обязан себе.

Когда он берет себе псевдоним,Чтобы казаться людям другим,Русским или эвенком,Жена говорит:Здесь ты как Иванов поступил,А здесь как пархатый Френкель.

Всеми несчастиями ты обязан еврейству —НетВсеми несчастиями ты обязан себе.

Если живет не в сыром подвале,А в роскошном особняке,Собак не заводит, чтоб не покусали,Еврей доверяет только себе.Книги написаны, сверстаны ноты —Он завершил титанический труд.Еще не остыло.Другие заботы снова еврея гнетут.Скушай, деточка, кусочек гусиной печенки, что тебе стоит,он мягкий, вкусненький, скушай, тебе не нравится?

Всеми несчастиями ты обязан еврейству —НетВсеми несчастиями ты обязан себе.

Он как всегда в исторической роли,Скоро раздастся команда — «Пли!»,Но на лице его вместо болиСтрах, чтоб детей не нашли.Не наклонились искать под диваном,В печке не стали искать.Всем громилам тупым и пьянымНаших забот не понять.

Всеми несчастиями ты обязан еврейству —НетВсеми несчастиями ты обязан себе.

И, приглашая тебя покушать,Вкусненьким угостить,Евреи вовсю навостряют уши —Боятся подвох пропустить.Вам не нравится?!Что ты «спасибо» беднягам не скажешь,Не оценишь, не разберешь,После ухода хозяев обяжешьДумать, чем был обед нехорош.Вот, неблагодарные, до чего же неблагодарные,не приглашай их больше!Вспомнит, что скоро опять в дорогу,В баночку все и к сердцу прижметВсе для тебя, сегодня не трогай, завтра время придет.Завтра так завтра.Оно не испортится.Если испортится,Кушать захочется —Все что угодно съешь.Ну, почему ты так плохо ешь, тебе невкусно?

Всеми несчастиями ты обязан еврейству —НетВсеми несчастиями ты обязан себе.

И, показав своим предкам шиш,Мудрый еврей удирает в Париж.(Перевод мой)

— Ну и при чем тут гусиная печенка? — спрашивает Шинкиле.