Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 9

— Царь относится к тебе с подозрением, о, мой господин! Он просто пытается обезоружить тебя своим благородством. Вот как могут обстоять дела.

— Он и взял бы меня своим благородством, если бы, однажды ночью, во время застолья, когда все мы были уже пьяны, он не залепил мне оплеуху. А я ценю свое ухо не ниже, чем царское, и оскорблений никогда не прощаю! Оскорбление угнездилось в моей душе, оно точит и грызет меня. Пусть я не царь по рождению, зато я царь по духу. И чего ради мои прекрасные казаки напялят на себя немецкие мундиры?! Но теперь к делу! Расскажи о своих похождениях, брехун ты несусветный!

— Слушай, господин! Одевшись, как нищенствующий монах, я двигался по дороге к шведскому штабу, но время от времени присаживался на колени к какой-нибудь трактарной девке, ставил кружку на стол, а когда я опускал глаза вниз и глядел на свои пальцы, что выглядывали из драного башмака, мне думалось: «А ведь перед вами посланник Мазепы!»

— Ну ладно. А как же ты нашел нашего франта?

— Нашего франта?

— Ну да. Его шведское величество. Короля Карла, Каролуса! Не думаешь ли ты, что он не менее блистателен в грязных лохмотьях, чем какой-нибудь надушенный французский принц в шелковых чулках? А к тому же он наделен редкостным северным легкомыслием, которое бесперечь щелкает кнутом и при этом восклицает: «Эй вы, поганцы, это все пустяки, беды не будет!» Ни разу еще ни одно несчастье не занимало его мысли долее, чем одну ночь. В этом и заключен секрет его силы. Но горе ему и судьбе его, если ему когда-нибудь доведется проводить ночи без сна. Мне не терпится его увидеть. Я мечтаю о встрече. Ну продолжай же!

— Первый раз я увидел его в парике и при оружии, отпечатанном не то на косынке, не то на фартуке у трактирной служанки, потом — на кружке, из которой я пил, на пряниках, которые я ел, на скатертях, и крышках сундуков, и табакерках, и базарных палатках. Никто не говорил ни о чем другом, кроме как о нем, и дети выстраивались и играли в «шведское богослужение». Крестьяне называли его богоизбранным папой для всех протестантов и при этом обнажали головы.

— Ну, ладно, а как он показался тебе, когда ты пришел к нему в ставку?

— Я предостерегаю тебя! Я предвижу несчастье! Я видел неопровержимые приметы. Мне он показался напыщенным и высокомерным…

— …каким бывает великий характер, которым мало-помалу начинает пренебрегать мир.

— После аудиенции в Саксонии Мальборо, пожав плечами, покинул его, а суверены начали смеяться над ним прямо у него за спиной…Устали даже его собственные генералы.

— Ты хочешь сказать, что он стал героем лишь для черни? Ну, посмотрим. Именно такой человек мне и нужен, чтобы собрать воедино дикую орду. Но если ты не скажешь мне, что собственными глазами видел, как он ест и пьет, я не поверю тебе, что это живой человек. И скажу тогда: юный король шведов пал в схватке под Нарвой, но тень его по-прежнему скачет перед войском, а снег валит, а снег валит, а барабаны гремят и рокочут, а поредевшие батальоны не знают не ведают, куда он их ведет. Когда враги различают его в облаке порохового дыма, они суеверно опускают свои мушкеты, не смея выстрелить, он же порой и не замечает, что рубится с людьми, которые уже готовы упасть перед ним на колени. Наемные убийцы роняют оружие, завидев его, и тем сами себя разоблачают — он же отпускает их без всякого наказания. Не рассуждайте с ним о государственном устройстве и трактатах! Он не сражается за богатство, как обычные люди, он вооружен Божьим мечом, дабы карать и миловать. Чего он после заключения мира пожелал себе в награду как победитель? Денег? Территорий? От Австрии он потребовал камергера, который за торжественной трапезой дурно говорил о нем, да вдобавок группу русских солдат, которые спаслись бегством через границу… да еще свободу совести для протестантов. От Пруссии он потребовал заключить в тюрьму некоего полковника, который своими советами помогал царю, да еще изгнать из страны некоего писаку, который подверг хуле указы Карла, направленные против пиетистов…От Саксонии он потребовал выдачи Паткуля и всех шведских перебежчиков, но свободы для принцев Собесских и всех саксонцев, которые перешли на сторону шведов. Самого короля Августа он принудил уложить в бархатный ларец все древние польские регалии и отправить их королю Станиславу. После того, как он сверг в Польше короля Августа, ему точно так же хочется свергнуть русского царя, либо вызвать его на поединок, но вот их корон и самодержавной власти ему и даром не надо. С древних времен ни один более удивительный властитель не держал в руках меч или скипетр.

Произнося свою речь, Мазепа с такой силой потряс один из столбиков кровати, что покачнулись пучки перьев на шелковом балдахине, священник же, подняв три сложенных пальца, отвечал:

— Я предостерег тебя. Все, чего он ни коснется, обречено смерти и гибели. Не спорю, он — покровитель всех авантюристов. Он придал авантюре величие и легитимность. Да и ты, господин мой, тоже авантюрист, а сам я еще худший авантюрист, нежели все мы, вместе взятые. Вот почему я и готов повиноваться.

Он опустил руку и приблизился к Мазепе с доверительным почтением.

— Иван Степанович! А ты никогда не удивлялся тому, что я направил свои стопы к твоим вратам?

— Ну, тебя отлучили от епископской кафедры за твое неверие и недостойные поступки.

— Нет, главным образом из-за одной ничтожной проказы, не имеющей большого значения. В иконостас были вделаны два изумруда…

— …которые ты заменил на кусочки стекла, изумруды же потихоньку сбыл с рук, чтобы жить более достойно и богато, чем живут обычно служители церкви.

— Не будем больше говорить об этом. Тут я и услышал про Мазепу, бывшего пажа при дворе Яна Казимира, который в своем пудреном парике так рьяно обхаживал прекрасный пол, что один ревнивый супруг в конце концов привязал его голым на спину скакуна и погнал коня в степь. В степи-то он и заложил основы своего царства авантюристов. Святой Андрей да защитит тебя, Мазепа! Мне же нужен повелитель не столь большого калибра, повелитель, который стыдится снести с плеч хорошую голову, а мне дает возможность в тишине и покое читать моих греков и моего Маккиавелли, и которому я могу в любое время сказать: «Стоп, приятель! Все это не более, как игра теней, даже и то, что ты — повелитель, а я — слуга». Вот почему я и пришел к тебе. Но кровь авантюриста не терпит застоя. И ей не по нраву пришлось твое разбавленное вино, Мазепа. Ты ведь у нас великий скряга. И поскольку ты вознамерился провернуть лихое дельце с пулями для мушкетов, я покамест следую за тобой. И поскольку шведский король не внемлет более голосу своих генералов и мольбам своей бабушки и своего народа, ибо самый опасный и тяжкий путь ведет именно сюда, он с готовностью примет твое предложение о союзе. С тобой и с твоими казаками он готов выйти в поход против твоего господина. А вот тебе и бумаги.

Священник скинул с плеч рясу и, представ в казацкой форме с пистолетом за поясом, достал из-за пазухи сверток.

Мазепа побледнел, схватил протянутые ему бумаги и долго прижимал их к своим губам, склонив тем временем голову как бы перед незримой иконой.

— Барабаны, барабаны! — взволнованно пробормотал он, но, когда священник устремился к дверям, остановил его.

— Нет, не будем до рассвета пускать в ход барабаны.

Затем он подошел к простому деревянному столу в маленькой соседней комнате и склонился над амбарными книгами. Он велел позвать своих управителей, сделал расчеты и потребовал навести экономию в молочном хозяйстве. Наполовину веселый разбойник, наполовину ученый и в то же время опытный землевладелец, он затем самолично пронаблюдал за укладыванием множества своих чемоданов и сундуков. Порой он сам наклонялся и лично помогал укладывать. Напоследок, уже на другое утро, он облачился в старомодный казачий мундир, украшенный богатым шитьем. От волнения он вскакивал со стула, едва успев сесть, но вот перед зеркалом простоял не меньше часу, время от времени оглаживая бороду нежными, белыми, красивыми руками.

Лишь когда ударили барабаны, он вскочил в седло и пустил лошадь вскачь.

Когда спустя некоторое время он достиг шведов и однажды утром сквозь снежную метель двинулся в свите короля, священник словно невзначай пристроил рядом своего коня. Мимо, обгоняя их, дефилировали войска, забрызганные грязью, прикрыв оружие и пушки, чтобы уберечь их от ржавчины. Громыхали обозы с провиантом и ранеными, а порой и с припрятанными гробами. Следом двигались стада угнанной скотины, пьяные запорожцы, казаки верхами, еще, громко барабаня, скакали мимо польские валахи в красных и зеленых кунтушах и высоких медных шлемах, на которых позвякивали колокольчики. Одни вздымали пики, украшенные кистями, луки или длинные пищали, выложенные серебром и слоновой костью. Другие играли на деревянных дудках, издававших жалобные звуки. Пестрая, сказочная процессия двигалась по немощеным дорогам, по неведомым лесным тропам, по замерзшим болотам, под заснеженными ветвями на загадочный восток.