Карсон Маккалерс - Корень квадратный из прекрасного Страница 9

Вот так и шила.

ФИЛИПП: А потом дядя Вилли оставил тебе все деньги.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Прекрасное завещание! Я хотела отдать тебя в музыкальную школу. Помнишь, как ты играл пьесу Рахманинова, посвященную сожжению Москвы. (Поет). Дам-дам-дам-дам... Так нет же, ты захотел стать писателем. Писатель! Кто-нибудь когда-нибудь слышал, как становятся писателями? Мне приходилось отвечать на письма. Но сидеть и писать о том, чего никогда не было... Ты писал рассказы и стихи, которые тебе всегда возвращали.

ФИЛИПП: Кроме двух стихотворений - 10 долларов, и одного рассказа -20 долларов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я сказала тебе: "Почему ты не займешься более доходным делом?"

ФИЛИПП: И даже сделала, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, я нашла тебе место в продуктовой лавке. А стал ты работать в этой лавке? Нет.

ФИЛИПП: Я писал.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я таскала тебе в беседку шоколадные кексики и лимонад до тех пор, пока ты не перешел на пиво и не заглушил в себе страсть к сладкому. Падеревский ты или нет, а я всегда в тебя верила. Всегда. Даже когда Бёди Граймс и Патриция Фленей сказали, что ты или лентяй, или псих, или просто уродился в отца. Когда ты стал знаменитым, им стало не до смеха. Вот что я сделала.

ФИЛИПП: А что случилось потом?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Потом ты женился на Молли. И она устроила так, что ты смог работать и в то же время оставаться праздным.

ФИЛИПП: Мама, неужели можно работать и в то же время оставаться праздным?

МАМА ЛАВДЖОЙ: После твоего грандиозного успеха все ждали. Бёди Граймс, Патриция Фленей. Беби Гозарт. Вся наша компания. Весь мир.

ФИЛИПП: Я пытался, мама. Пытался.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Это как с горою и мышью. У горы начались схватки, и тьма народу пришла посмотреть, что она родит. И, после всех содроганий и потуг, гора произвела на свет мышь.

Входит Сестрица.

ФИЛИПП: Заткнись, старая болтливая тварь!

СЕСТРА: Филипп, как ты смеешь!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Боже, что я слышу?

СЕСТРА: Извинись немедленно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Что я слышу? Меня никогда так не оскорбляли!

СЕСТРА: Зато ты оскорбляешь всех, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Как ты назвал меня, Филипп?

ФИЛИПП: Не помню

МАМА ЛАВДЖОЙ: А я помню. Такое не забывается. Ты назвал меня старой болтливой тварью. Болтают ручьи, болтают красотки, южные красотки. Почему бы и нет, у них это профессиональное. Кстати, и у тебя тоже, мистер Лавджой. Чем ты еще занимаешься, кроме болтовни? Записываешь то, что я рассказываю о дяде Вилли и Бёди Граймс. Если бы ты писал занимательно, вроде "Унесенных ветром", тогда другое дело.

ФИЛИПП: Я никогда не писал о Бёди Граймс.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты написал про маленького мальчика на заборе, про японскую вишню, и про дядю Вилли на шестистах страницах, и совершенно никакого действия. Абсолютно никакого.

ФИЛИПП: Он умер в конце,

МАМА ЛАВДЖОЙ: М-о-й дядя Вилли.

ФИЛИПП: Да, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Эти бесконечные воспоминания и нудные бессодержательные романы. Почему ты ни разу не писал ничего мало-мальски прибыльного? Бери пример с этой маленькой француженки[1]

ФИЛИПП: Хорошо, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Старая болтливая тварь... старая... кто сделал меня старой? Я скажу вам, мистер Лавджой - ты и Лорина! Как ты мог, Филипп? Старая болтливая тварь! Эти слова будут звучать в моих ушах до Второго Пришествия. Немедленно возьми их обратно!

СЕСТРА: Когда ссорятся родственники, они знают, как больнее ранить друг друга. Знают, какое выбрать слово, как оно подействует.

ФИЛИПП: Беру свои слова обратно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Сын мой, почему ты так меня ненавидишь?

ФИЛИПП: Потому что я ненавижу себя.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я гордилась тобой... и перед всеми, кто готов был слушать, хвасталась... людям на улице, в транспорте, - везде. Но когда меня обижают, я тоже могу проявить характер.

ФИЛИПП: Что-то не замечал у тебя характера, одну только стервозность.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Смотрите! Слушайте! Никогда в жизни я не буду больше оплачивать тебя и твои безобразия. Знаешь, во сколько мне обошелся санаторий?

ФИЛИПП: Да.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий и прочие глупости. Никаких домов отдыха - домов отдыха для сумасшедших.

ФТЛЛТП: Я здоров.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Немедленно уезжаю.

ФИЛИПП: Тоже неплохо.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я иду наверх, Лорина. После того, что я выслушала в этом доме, я не останусь здесь ни на минуту. Идем, Лорина.

Мама Лавджой выходит. Сестрица задерживается.

ФИЛИПП: Не знаю почему, но мне хочется попросить прощения. Ты знаешь, что я вынес за эти годы?

СЕСТРА: Знаю, Филипп.

ФИЛИПП: Четырнадцать лет назад "Японскую вишню" признали гениальной. Она завоевала все премии и сделала мне карьеру.

СЕСТРА: Филипп, как ты умудрился спустить все деньги?

ФИЛИПП: Я не верил, что слава и деньги были настоящими.

СЕСТРА: Они были настоящими.

ФИЛИПП: Лишь тогда. Я был прав, что не доверял им. Что со мной случилось?

СЕСТРА: Не знаю, не знаю.

ФИЛИПП: Я знаю одно: все произошло так неуловимо, что я и не заметил. Другие поняли это задолго до меня. Сестрица, почему ты мне не сказала?

СЕСТРА: Как я могла сказать?

ФИЛИПП: Когда ты увидела, что я выпиваю по три мартини перед обедом, почему ты не выбила у меня из рук стакан?

СЕСТРА: Как я могла?

ФИЛИПП: Когда я годами бесцельно скитался, почему не спрашивала, куда я иду?

СЕСТРА: Потому что не знала, куда бы ты хотел поехать.

ФИЛИПП: Когда я развлекался с женщинами, а Молли была здесь, почему не послала меня к чертям?

СЕСТРА: Я это делала, просто ты не помнишь.

ФИЛИПП: Лучше бы я никогда не писал этой проклятой книги! Никогда не забуду дня, когда она вышла.

СЕСТРА: Что же произошло?

ФИЛИПП: Ничего. Полная опустошенность. Я думал, что никогда больше не смогу писать, и чувствовал себя опустошенным и напуганным.

СЕСТРА: Любой писатель, закончив книгу, думает, что никогда не напишет другой.

ФИЛИПП: Год, два, три я боялся что-нибудь написать, а потом, когда я кончил вторую книгу, ее так беспардонно раскритиковали!

СЕСТРА: Критики имели на тебя зуб. Я помню, как рвала и топтала рецензии.

ФИЛИПП: Не было такой гадости, которой не удостоилась моя вторая книга, как не было такой похвалы, которую бы пропустили, говоря о первой. Что же со мной произошло? Я не переставал удивляться. Что я такого сделал?

СЕСТРА: Я говорила, чтобы ты не принимал этого так близко к сердцу.

ФИЛИПП: Когда-то я восхищался писателями. Теперь, чем больше я их узнаю, тем меньше уважаю... Две тети - гомосексуалисты, да и остальные омерзительны. Они готовы опустит тебя в унитаз ради премии или возможности появиться на обложке журнала "Тайм" - завистливые, бездарные, старающиеся так состряпать свои книги, чтобы они прошли на "ура" и не противоречили великому Закону.

СЕСТРА: Какому закону?

ФИЛИПП: Закону умолчания. Закону чистогана.

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить о писателях?

ФИЛИПП: Потому, что их знаю, я сам писатель. Но раньше я был доброжелательным. В молодости мне нравилось, когда мои друзья добивались успеха. Я вырезал хорошие рецензии, а плохих просто не замечал. Но сейчас, после стольких лет неудач, единственное, что еще может меня ободрить, это известие о чьем-либо сокрушительном провале. Я кормлюсь чужими бедами, потому что сам на успех уже не способен. Первое, что я читаю в газетах по утрам, это некрологи. Мой талант умер.

СЕСТРА: И где же он умер?

ФИЛИПП: Вопрос откуда он взялся? Не из головы...

СЕСТРА: Тогда откуда, Филипп?

ФИЛИПП: Из крохотного моторчика в душе. Теперь этот моторчик остановился.

СЕСТРА: Он может включиться снова.

ФИЛИПП: Я пытался работать. Лежа, стоя. Даже возле холодильника.

СЕСТРА: Зачем?

ФИЛИПП: Так работал Томас Вулф.

СЕСТРА: И тебе работалось?

ФИЛИПП: Нет. Я просто начинал есть. Лучше бы я умер, когда вышла "Японская вишня".

СЕСТРА: Наверное, это был самый великий день в твоей жизни.

ФИЛИПП: Лучше бы меня поразил гром или молния или что-нибудь другое, от меня не зависящее...

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить, Филипп?

ФИЛИПП: Или искалечило бы вдруг так, чтобы я не нес бремя ответственности за все последующие годы. Но я ответственен за все эти годы, за медленное разрушение, за провалы. Я сам все сделал, хотя все произошло так незаметно, что и не заметил. Я один ответственен за свой провал. Я и только я.

Входит Молли.

МОЛЛИ: Я хочу поговорить с тобой, Филипп.

ФИЛИПП: Поговорим позже.

МОЛЛИ: Мне надо кое-что тебе сказать.

ФИЛИПП: Ну, тогда скажи.

СЕСТРА: Я пойду наверх и успокою маму.

Уходит.

МОЛЛИ: Я собираюсь тебя оставить, Филипп.

ФИЛИПП: Почему?

МОЛЛИ: Из-за Джона.

ФИЛИПП: Из-за этого строителя! Он надоест тебе в течение суток.

МОЛЛИ: Он никогда мне не надоест. Мы с Джоном любим друг друга. Джон собирается построить нам прекрасный дом с водопроводными трубами, пересекающими пол.