Георгий Натансон - 320 страниц про любовь и кино. Мемуары последнего из могикан Страница 3

В съемочной группе остались лишь несколько москвичей. Все ленинградцы покинули группу. Пырьев спросил меня:

– Кто вы такой?

– Я студент третьего курса режиссерского факультета ВГИКа.

– Что вы хотите делать на картине?

– Хочу работать у вас в качестве ассистента по актерам, готовить второй план, работать с массовкой.

– Наша картина военная, много пиротехники. Будете моим ассистентом по пиротехнике.

Практически я стал помощником пиротехника. Мне дали шестиметровую палку с гвоздем на конце, на который насаживалась военная дымовая шашка. Пырьев кричал в железный рупор: «Жо-ра! Правее!» Я не слышал его команды – шашка-гадюка громко шипела, – бежал левее, рупор-то – не современный микрофон с усилителем. Пырьев кричал: «Жо-ра! Беги туда, где твоя жо-па!» Я вертелся во все стороны. Он вообще любил такие словечки, иногда они были и матерные. По окончании съемок я был весь в саже и долго не мог смыть ее.

Пырьев хорошо ко мне относился. А я старался. Как-то он спросил:

– Из Москвы должна была прийти картина «Свинарка и пастух» на одной пленке. Я сам буду смотреть ее впервые в таком виде. Хочешь со мной?

– Конечно, Иван Александрович!

Картина еще шла, я был в восторге от игры Марины Ладыниной и Владимира Зельдина, а также от мелодичной музыки и прекрасных песен Исаака Дунаевского и решил: буду режиссером музыкальных фильмов. Пырьев по окончании спросил:

– Ну как вам, Жорочка, картина? Понравилась?

Я без всякого подхалимажа, искренне ответил, что очень и очень!

– А вот Эйзенштейну не понравилась, – сказал он с грустью (Сергей Михайлович был худруком «Мосфильма»). – Эйзенштейн – не русский режиссер, – и после паузы добавил: – А вот Левитан – русский художник.

Так я стал первым зрителем фильма «Свинарка и пастух» в СССР.

На картине «Секретарь райкома» я познакомился с замечательными актерами – Михаилом Ивановичем Жаровым, Ваниным, Астанговым и, конечно, Мариной Ладыниной, звездой кино. Михаил Жаров на съемках часто творчески спорил с Пырьевым.

Когда на работу в съемочную группу звонила моя мама, а телефон стоял на столе Пырьева, Иван Александрович всегда тепло звал меня к телефону: «Жорочка, тебя мамочка спрашивает». Как-то после дневных съемок в павильоне Иван Александрович обратился ко мне с просьбой – принести из библиотеки много-много газет. В библиотеке отказа не было, дали подшивки за прошлые годы, под мое обязательство их вернуть. Пырьева на студии боялись все. Я принес столько, сколько мог унести.

– Мало, давай еще!

Я вновь притащил несколько подшивок.

– Мало, еще столько же!

Принес еще тяжелые подшивки.

– А теперь рви их и стели на полу. Будем с тобой здесь ночью спать. Я с Мариной поссорился.

Спали мы таким образом более недели, подушкой служил кулак, но съемки продолжались. Пырьев называл Ладынину Мариной Алексеевной и вежливо, но холодно давал ей свои режиссерские указания. Она их безукоризненно выполняла. Конечно, газеты после такого пришли в негодность и возвращать в библиотеку было нечего. Но жалоб не поступило. На студии боялись Пырьева.

В другой раз Иван Александрович поручил мне пойти в организацию «Казахмаслосбыт» и получить для него персональный лауреатский паек. Я получил полтора килограмма масла и полтора килограмма сыра. Сейчас невозможно представить, какая это была ценность. Я шел на студию, прижимая пакет к сердцу, боясь, как бы на меня не напали бандиты и не отняли столь дорогую ношу. Когда я благополучно доставил ее Пырьеву, он отрезал мне граммов двести масла и столько же сыра: «Передай мамочке!»

В то время моим учителем был Эйзенштейн. Мы почти всегда снимали ночью, так как днем все электричество города шло на оборонные заводы. Утром я бежал на занятия во ВГИК. И вот – лекция Эйзенштейна «Вертикальный монтаж». Весь ВГИК собрался: студенты – режиссеры и художники, актеры, операторы, преподаватели, чтобы послушать великого Эйзенштейна. Он был умнейший, интеллигентный, добрый и веселый человек. Студенты постоянно одалживали у него деньги на жизнь, и он всегда давал их со словами: «Ведь все равно не вернешь». Ему и не возвращали, он и не требовал… А я на той лекции заснул. Меня будили и не могли растолкать, а Эйзенштейн, увидев это, сказал: «Не будите Натансона, он каждую ночь с Пырьевым работает. Я ему потом отдельно расскажу о вертикальном монтаже». И действительно через несколько дней сам Эйзенштейн более часа мне одному рассказывал о своей теории вертикального монтажа. «Как же хорошо к тебе относится Эйзенштейн», – говорили мои сокурсники.

В Алма-Ату были эвакуированы композитор Прокофьев, Галина Уланова, Любовь Орлова, Марина Ладынина, Михаил Жаров, Николай Черкасов, Лидия Смирнова, Валентина Серова, режиссеры Сергей Эйзенштейн, Иван Пырьев, Юлий Райзман, Константин Юдин, Фридрих Эрмлер, Александр Птушко, оператор Борис Волчек и другие видные кинематографисты.

Городские власти Алма-Аты передали кинематографистам самый большой дворец культуры, где и родилась киностудия ЦОКС, и новый, стоявший напротив дворца культуры, жилой дом. Туда и въехали кинематографисты, окрестив дом «лауреатником». Я часто видел во дворе играющую шестилетнюю девочку – Галиночку Волчек…

В Алма-Ату эвакуировался и театр Моссовета с Завадским и Марецкой, которой восхищалась вся Москва.

Большим успехом у публики пользовались спектакли Театра оперы и балета имени Абая – замечательное здание с казахским орнаментом на фронтоне. В нем выступала великая Галина Уланова, находившаяся в эвакуации, и другие звезды оперы и балета – москвичи и ленинградцы. Эвакуированные прозвали этот театр «театром оперы и… буфета». Там в антрактах можно было купить без карточек пирожки с ливером, зрители расхватывали их тепленькими, стоя по нескольку раз в очереди. Как-то я пошел туда на «Севильского цирюльника». За мной сидела пара – очень красивая девушка с юношей. Девушка мне так понравилась, что во время перерыва я подошел к ней и сказал: «Я работаю на киностудии, приходите к нам сниматься». Она удивилась – ведь об этом она и не мечтала. Я попросил ее адрес, телефонов ведь не было, и обещал зайти, когда будут съемки.

Помню, дня через два подхожу к маленькому деревянному дому на улице Гоголя, где в одной из комнат она жила с мамой и тетей (их эвакуировали из Киева), и вижу: идет передо мной девушка, спиною красивая, с коромыслом, с двумя полными ведрами воды. Это и была моя Машенька, моя Мирушка, потому что в жизни ее звали Мира, а так – Мария Михайловна. Я познакомился с ее мамой и теткой, и мы начали встречаться. Ее русский отец, Лузгин, погиб в Гражданскую, а мать была украинка по фамилии Кирюха. Маша в Алма-Ате стала по моей инициативе работать на киностудии в массовке, потом была дублершей Людмилы Целиковской в фильме «Воздушный извозчик», где я работал ассистентом режиссера Раппапорта. Оператор ставил на нее свет, а затем уже корректировал на Людмиле Васильевне. Главную мужскую роль исполнял Михаил Жаров. Это была моя вторая встреча с великим артистом.

Я влюбился, и мы, не сказав никому, через месяц поженились. Просто пошли в ЗАГС и поставили штампы в паспортах. После дома у Мирушки с моей и ее мамой и теткой Галей выпили бутылку вина, закусывая алма-атинскими яблоками и конфетами. Наши первые брачные ночи прошли в общежитии. Там, кроме моей, стояло еще семь кроватей. Я целовал и обнимал Машу под простыней. Мы прожили вместе шестьдесят два года. У нас – дочь Марина и внучка Анастасия, ее дед по отцу – великий скульптор Вучетич, автор памятников «Воин-освободитель» в Берлине, «Родина-мать» на Мамаевом кургане в Волгограде. Я всегда говорю о супруге с необыкновенной нежностью и любовью. Мария Михайловна актрисой не стала, но работала в кино, вся ее трудовая биография прошла на «Мосфильме». На пенсию она ушла с должности главного редактора телестудии. Она была очень образованна, прочла книг больше, чем я, – читала их с упоением. Поэтому к ее советам прислушивались многие режиссеры-постановщики телесериалов. Моя доченька Мариночка по окончании актерского факультета Щукинского училища стала сначала ассистентом, а вскоре и вторым режиссером.

1944 год . ВГИК вернулся в Москву. Моя Мирушка осталась в Алма-Ате – в пропуске в столицу, несмотря на официальный брак и штамп в наших паспортах, ей отказали, потому что она была эвакуирована не из Москвы, а из Киева. Пришлось нам расстаться более чем на год. По приезде в Москву я заболел сыпным тифом. Видимо, заразился в дороге. Пролежал в 1-й Градской больнице больше месяца. Моя мамочка от меня не отходила. С утра до вечера сидела у моей постели, кормила, умывала, ежедневно приезжая рано утром и покидая меня поздно вечером. По выздоровлении я продолжил учебу во ВГИКе. В один из дней на занятие в кабинет режиссуры, где на стенах висели портреты Эйзенштейна, Кулешова, Пудовкина, Довженко, Герасимова, Ромма, Пырьева и других выдающихся мастеров кино, бесцеремонно вошел заместитель председателя Комитета по кинематографии при Совете Министров СССР Иван Лукошев – известный пьяница и бабник. Прервав занятия, он обратился к нам с призывом снять портрет Довженко. Никто из студентов не шевельнулся. Он повторил свой призыв, но мы молчали. Тогда он взял стул, не без труда взгромоздился на него (он был толстоват и обладал немалым животом), сдернул портрет со стены и, чуть не упав, злобно посмотрел на нас. Через некоторое время нам официально сообщили, что Довженко – украинский националист. Но об Александре Петровиче Довженко я расскажу позже.