Земляки - Мулярчик Анджей Страница 2

— Yes, тятя так говорили, но тятя остались там, в Крушевниках…

— В Кружевниках, — снова поправляет Казимеж своего седовласого брата и низко кланяется ему.

Из дома с надписью «Починка обуви» выходит мужчина в кожаном фартуке. Казимеж шепотом поясняет:

— Это войт* наш. Он тут, в Рудниках, первый войт был.

— Последний войт в… twenty seven году был… Таранчук.

— Да неужто ты еще помнишь! — изумляется Казимеж.

Старший брат молча пожимает плечами, давая понять, что вопрос неуместен: он помнит все.

Идущие к городку братья выглядят рядом, как плохо подобранная в упряжи пара лошадей: «американец», несмотря на свои семь десятков, кажется моложе Казимежа на добрых десять лет. Рядом с сухощавым, стройным, сдержанным в движениях Яном Казимеж кажется кругленьким и очень суетливым.

Оглянувшись, Ян с удивлением видит такси, которое медленно тащится метрах в пятнадцати от них. Казимеж, заметив его удивление, поясняет:

— Это я ему велел… Ну-ка у тебя ноги заболят?

— Lost money… Тратишь деньги.

— Да он же родня нам! — восклицает Казимеж так. будто этим все сказано.

«Американец» оборачивается, чтобы, лучше рассмотреть шофера.

— Чей он?

— Да соседов наших сын…

За такси торжественно шествуют остальные Павляки.

Завидев возле рынка кузню, «американец» вытаскивает из кармана очки в золотой оправе и всматривается в пылающее жаром и огнем помещение так, точно наткнулся на что-то почти забытое, но очень родное.

Вспугнув стаю галок, прозвонили колокола на башне костела.

— Когда я сюда приехал, колокола и те еще молчали! — с оттенком гордости говорит Казимеж.

— В нашем костеле, хоть он и деревянный был, а колокола лучше звонили, — вздыхает Ян.

— Только у тебя сапог не было до костела дойти, — бросает мимоходом Казимеж и, указывая на выступающие над морем зелени крыши домов поодаль местечка, говорит:

— Там наш дом.

— Наш?!!

Дом Казимежа. Ян ходит по комнате, баюкая маленькую Аню. Девочка не спит, Ян начинает развлекать ее.

— На кого же ты похожа? — повторяет он, нежно щекоча ей подбородок и забавно надувая губы. Поднеся девочку к свадебной, в застекленной рамке, фотографии Витольда и Ядвиги, он сравнивает ее личико с лицами родителей.

Входит Казимеж, за ним — Марыня.

— Может, они голодные? — смущенно спрашивает Марыня, обращаясь от робости не к гостю, а к мужу.

Гость в это время рассматривает вставленные в рамку цветные открытки, которые он присылал родным из Америки.

— Вот… здесь я жить и умирать, — говорит он, постучав пальцем по открытке с видом Детройта.

В соседней комнате накрыт стол. По случаю встречи необычного гостя он густо уставлен яствами. Среди них — сардины, американский консервированный фруктовый сок, банки с компотом, домашняя ветчина и колбасы Марыниного производства…

Окинув взглядом все это богатство, «американец» вдруг несмело просит:

— Я иметь аппетит… для мамалыги со шкваркой, — и впервые улыбается.

Марыня зато впадает в панику и с отчаянием смотрит на своих — что делать?

— Павлик, а ну добеги до соседов, принеси мамалыги! — распоряжается Казимеж и, обращаясь к внучке, говорит: — А знаешь ты, Аня, кто это такой? Это крестный твой…

Ребенок улыбается деду, машет ручонками.

— Ты — Аня, а я — Джон, Джон, Джон! — повторяет гость, взяв девочку на руки и покачивая ее.

— По-польски Ян, Яська, значит, — поясняет внучке Казимеж и наливает две рюмки водки. Взяв одну из них, он торжественно начинает:

— Послушай, Яська, что я, брат твой, должен тебе сказать, и дай ты мне прощение свое за то, что ты для меня никакой ни «Джон», а тот самый Яська, какой пас коров в Кружевниках и бегал босой да в портках домотканых, хотя и было это еще во времена Франца-Иосифа, про которого потом такую песню пели: «Франц-Иосиф жил да был, сладко ел и сладко пил…»

Видно, песенка эта напомнила Яську о чем-то, потому что он заулыбался и замурлыкал мелодию. Казимеж, однако, с выражением твердой решимости на лице прервал его:

— Так что послушай, брат Яська, что я тебе скажу, потому как сказать я тебе должен очень много, а начну я с самых главных слов: «Бойся ты бога, Яська, наконец-то мы свиделись!»

На какое-то мгновение волнение лишает его речи, но, овладев собой, Казймеж говорит все так же торжественно:

— А сказавши это, я перейди к делам не таким важным и поведу разговор хозяиский. Дом этот — новый, каменный, с подвалом.

Взяв брата под руку и отогнав жестом детишек, которые потянулись было за ними, Казимеж ведёт гостя по дому.

— Крыша у нас крыта не какой-то там соломой, как у тяти нашего, покойника, а шифером асбестовым, как оно и должно быть согласно нашему пониманию и противопожарным правилам. Ни гриб его никакой не ест, ни долги не подтачивают!

Джон осматривает дом без особого энтузиазма. Взгляд его равнодушно скользит по новенькой модной мебели, не задерживаясь, переносится с радиоприемника на полированный гардероб, и только старая икона, за которой веером воткнуты цветные открытки с видами Америки, привлекает его внимание. Все эти когда-то присланные им брату изображения скверов Детройта, небоскребов Чикаго, автострад и портов — как бы карта жизни и скитаний самого Яська. Глядя на открытки, «американец» не может удержаться, чтобы не ткнуть пальцем в одну из них.

— Вот… здесь я в войну работал, — говорит он и, тряхнув головой, словно желая отогнать от себя какие-то воспоминания, оборачивается к Казимежу. — А наша старая мебель с Крушевников где?

— От нее, от всей, вот только чего и осталось. — Казимеж снимает со стены тонкий, как бритва, серп и протягивает его брату. — Отцов еще…

— Да, да! Совсем такой у нашего тяти был!

— Ну вот, Яська, смотри весь дом хорошенько. Потому дом этот такой же мой, как и твой. Поклялся ты нашему тяте, что как только судьба отведет от тебя угрозу, какая над тобой тогда повисла, — вернешься ты на свою землю, чтобы кости рода нашего друг дружку по свету не искали. И вот вернулся. Так что с сего дня дом этот так же твой, как и мой, и твоя эта земля, на которой он стоит…

Слушая все это, Яська набивает трубку, заталкивая туда пальцем табак в такт словам брата. Когда же Казимеж умолкает, он, подумав с минуту, начинает ответный монолог. И хотя ему трудно говорить по-польски, речь его не менее торжественна, чем брата.

— Послушай, Казик, и то, что я скажу. Этот дом — не мой дом. Я в нем не родился, не плакал, не смеялся, you understand? И земля эта не моя, потому как я по ней босиком не бегал, зерна в нее, не клал и отца в ней не хоронил. Есть мне лет seventy… Семьдесят без один, и я смотрю, чтоб место выбрать, где я отдыхать пойду. Я приехал к вас прощаться. А землю, sure, я хочу у тебя забирать. Но только — ту землю, с Крушевников, чтобы ее посыпали па мою могилу в Детройт. — Заметив на лице Казика смущение, он напоминает ему: — Ты же писал, что привез с собой из Крушевники мешок с земля, какую тятя каждую весну своими шагами обмерял, чтоб знать, не украл ли кто кусок у него…

— Земля, земля… Земли-то этой всего и было полморга[3], а едаков на ней одиннадцать душ сидело! И в Америку тебе пришлось из-за нее же, из-за этой земли, удирать! — восклицает с досадой Казимеж.

— Не из-за земли, а из-за Каргуля! — подчеркнуто твердо произносит Яська.

— Ой, Яська, Яська, — хитро щурит Казимеж покрытые густой сетью морщинок глаза. — Когда это было-то! Да за это время здоровый конь три раза издохнуть успел, а мужик саженный — до земли согнуться.

— Я Каргулю этого никогда не забуду! — жестко отвечает «американец».

— Да не такой уж он плохой был, Яська, — пытается смягчить обиду брата Казимеж. Видя, однако, что Ян подозрительно приглядывается к нему, он дает ему в бок тумака и вдруг начинает смеяться. — А помнишь, как тятя застал на нашем поле Каргулеву корову?

Смех не дает ему говорить…