Прорва - Кожушаная Надежда Павловна Страница 3

— Повторить! — крикнул муж Анны.

Бурдюк сел, геликон дунул…

— Это конец.

— Повторять!!! — крикнул муж Анны: такого провала не мог предположить даже он.

Анна собрала вещи и стояла с чемоданами у подъезда. Такси остановилось.

— На вокзал? — шофер улыбался. Поехали.

— Под праздник — уезжаете? — сказал таксист. — Кто же уезжает под праздник из Москвы?

— Муж умер, — сказала Анна.

— Плохо, — таксист подумал, притормозил. Сощурился… — А хотите, я вас развеселю?

И он повез ее мимо Кремля. По набережным Москвы-реки и, чтобы уж совсем было хорошо, запел голосом Козловского:

— Москва, Москва моя, Москва моя, красавица!..

Приехали.

— Ну что, стало веселей, правда? — спросил таксист.

— Спасибо, — улыбалась Анна.

— А вы говорите: «муж!..» — и такси уехало.

Подошел носильщик, взял вещи и удивился тому, что Анна такая красивая. Потом забыл, что она красивая: надо было нести вещи, и он стал думать о том, что несет вещи.

Анна шла за ним и смотрела, какой он большой и красивый и как он легко несет вещи. И потрогала его за шею.

Анна и носильщик были у нее дома. Он отдыхал от «бешеной» любви, которую они только что, вместе, пережили. Анна, голая, сидела на краю кровати и, составив локти на колени, рассказывала:

— Самое главное, что я пришла сама! Я сама попросилась. Он ухаживал. Два месяца он за мной ухаживал, он даже ни разу не тронул меня. И я два месяца рассказывала ему о Париже, — слезы потекли, наконец, хорошие, медленные, не истеричные. — А когда я пришла, он вызвал артистов, ночью! Для меня. Потому что я сказала, что люблю интермедии. Вот сколько есть интермедий, столько мне их и показали! — Можно было подумать, что ей нравится то, что произошло. По крайней мере, «интермедии» ей точно нравились. — «Добрый вечер, здрассте!»

— А потом… — она повернулась к носильщику и медленно, возя губами и помогая языком, как будто только что научилась и очень хочет уметь, стала целовать носильщику руки. Снизу вверх. Сверху вниз.

У носильщика побежали мурашки по телу. Он встал и убрал руки.

— Он умеет! — говорила Анна. — Самое главное — он умеет! — заплакала хуже, больше, ближе к истерике.

Носильщик поднялся и надел штаны.

— Куда? — спросила Анна не своим голосом. — Сидеть.

Он не слушал, одевался.

— Зачем же так грустить? — продолжала Анна передразнивать кого-то. — У нас нельзя грустить, — вцепилась носильщику в штаны. — Сядь! Я сказала: сядь! Мне нельзя одной. Сядь, животное!

Он легко отстранил ее, ушел. Передергиваясь от неприязни.

— Вон отсюда! — крикнула она и, оставшись одна, опять выла и плакала в потолок.

— Гражданка Горбачевская, особо опасная и необъяснимая убийца, здравствуйте, — сказал Адвокат, входя в камеру к Горбачевской. — Докладываю. Двое моих коллег с прошлого века выразили восхищение от того, что я занят вами. Правда, письменно. Знаете, с каждым разом мое изумление от встреч с вами становится все менее изумительным, мне гораздо больше нравится рассказывать о вас почему-то. Надо что-то придумать. Как вы себя чувствуете?

Горбачевская сделала «необъяснимую» улыбку и ответила:

— Доктор сказал, что беременность просто показательная.

— Что… показательная? — помолчав, проговорил Адвокат.

— Вы сказали, что я должна забеременеть, — Горбачевская сощурила глаза.

Адвокат сел и изумленно развел руками:

— Вы что?! Но ведь вас не выпускали даже на прогулку?

Она сделала брезгливое лицо и фыркнула.

— И какой срок? — спросил Адвокат.

— Семь недель.

— Футы, ё… простите. Вы меня сбили… И что?

— Всё, — сказала она.

— Понятно.

Адвокат заткнулся, Горбачевская продолжила:

— Меня выпустят, мне нужно привести себя в порядок. А потом я вас отблагодарю. Мы поужинаем. Хотите — «Метрополь», хотите — у меня.

Он посмотрел на нее и увидел то, что видел все это время: Горбачевская поманила его пальцем, быстро и коротко обняла, зарезала, — и голова его покатилась прочь.

Он передернулся от отвращения и блаженства.

— Бог с ним, с «Метрополем», — сказал он. — Мне нравилась речь, с которой я выступлю в суде, я мечтал, как я потрясу…

— Да, мне говорили, что я у вас последняя, — она внимательно рассмотрела его. — Давайте, я расскажу о беременности после суда. Мне-то все равно.

— А кураж? — возразил Адвокат без энтузиазма. — Между прочим, я чувствовал, что я никогда не произнесу этой речи.

— Хорошо, я устрою. Какая разница, перед кем выступать? И откуда вы знаете, о чем вы мечтали?

— Действительно, — удивился Адвокат и ушел, чтобы она не догадалась.

На улице было лучше. Свежо, здорово, разумно, понятно, счастливо, определенно. Просто.

Там пели: группа «Осоавиахима» с большим макетом дирижабля.

Писатель очень любил превращаться в улицу и потому сделал «Осоавиахиму» под козырек, и «Осоавиахим» замахал ему руками.

— Допелся, идиот? — спросил Писателя его Друг, маленький, мягенький, без лица, в чесуче. — Слушай меня.

— Здравствуй, — «удивился» Писатель.

— Я достал словарь синонимов, но я положу тебе его в гроб, — сообщил Друг. — Когда тебя расстреляют, ты понял? Они два года искали повод тебя расстрелять, после письма к тебе Камю. И они его нашли.

— Ой, — Писатель взглянул на часы и заторопился. — Пойдем.

Они пошли. Потом — быстрее. Побежали. Друг рассказал:

— Узнал — случайно. Скажи спасибо, что я. Георгий тоже знает. Они приготовили суд. С большой буквы. Они сделают из тебя парашу, ты понял? Потому что нельзя сейчас в Москве, в стране, просто так сидеть и писать. Скажи спасибо, что я!.. Они написали, что ты — не гражданин.

Они добежали до «Гастронома».

— На секундочку? — попросил Писатель. — Нужно.

Они вбежали в «Гастроном», и Писатель увидел большую лохань со свежими карпами.

— Слушай, что придумал я! — кричал Друг.

— Вот эту, да? — Писатель выбрал самую большую и самую скользкую рыбу.

— Давай, — Друг, не замечая, что делает, полез в лохань ловить рыбу. Рассказывал шепотом. — Мы тебя спасем! Мы с Георгием выступим сами, понял? Ты понял? Гад, скользкая!.. Мы не дадим им сказать! Мы тебя ошельмуем сами, не по-ихнему! Мы тебя осудим, и ты отделаешься легким испугом! Ты должен только одно — молчать! Ты понял?!

— Да что ж вы, граждане? — подскочил изумленный продавец. — Есть же продавцы, сачок! Посмотрите на себя!

— Ты что, правда? — «удивился» Писатель.

Друг опомнился и обиделся. Пошел прочь, но на улице остановился и все равно решил быть бескорыстным. Дождался Писателя.

Хмуро заявил:

— Не понимаешь — не надо. Не хочешь унижаться до понимания — пусть. Обещай мне только одно — молчать. Все равно не понимаешь. Иди домой, я веду Георгия. Они не дадут тебе писать, ты понял? Раком встанешь — а не дадут. Не понимаешь. Ты — мертвый! А!.. Георгий просил дать ему что-нибудь ненапечатанное. Он сейчас пишет такую штуку, — и глаза Друга заблестели почти по-писательски. — Необычную. Хотел сначала тебя почитать. Я знаю, я для тебя ничто, но они, правда, тебя уничтожат, — закончил Друг почти как человек. Ушел.

Писатель рассмотрел витрину «Гастронома», восхитился ею. А потом все-таки оглянулся вслед Другу. Посмотрел удивленно. Серьезно.

Друг был настоящим Другом. Он вел Георгия к Писателю, и они обсуждали тихо, шепотом.

— «Несмотря на то, что он считался моим другом, сегодня я обязан быть искренним и принципиальным…» «Все считали его моим другом, и я обязан поэтому первым сделать заявление…» «Друзьями быть легко, гражданами — сложнее…»

— Смотри, смотри! — Друг даже остановился и придержал Георгия. — «Кто должен расправиться с человеком, нарушившим свой долг перед страной?!» «Друг». «Почему?» «Потому что иначе Дружба с большой буквы перестанет иметь смысл, тот великий смысл, который имеет. Который должна иметь!»

— Который имеет, — решил Георгий.

— Хорошо, — сказал Друг, и они помолчали еще один пролет.