Татьяна Снежина - Душа как скрипка. Биография, стихи, воспоминания Страница 54

Придя домой, не снимая опостылевший за служебный день пиджак, я достал из секретера семейного архива картонный ящик «невостребованных вещей». Осторожно, чтобы не разбудить многолетнюю пыль, я открыл его и, перебегая глазами с предмета на предмет, сразу окунулся в воспоминания… Старые шариковые ручки, блокнотики, нагрудные значки, поздравительные открытки, заколки для волос, морская раковина… Это все были неодушевленные следы — свидетели жизни когда-то живой и веселой… романтичной девчонки. Улыбаясь то ли банальности поступка, то ли непреодолимому желанию вернуться в прошлое, приложил раковину к уху. Шум ветра, волн, прибоя. Он тихо стал петь мне свою песню, и казалось, что звучит она с каждой секундой все громче и уверенней. Таня… Моя сестренка Таня. Я вспомнил, как мы сидели на морском берегу, в Абхазии, в местечке, называемом Холодная речка, и мечтали о приключениях, представляли себя героями пиратских романов. Как прыгали с отвесной, белого камня, скалы в бездонную синеву моря и пытались достать раковину, которую видели в лучах полуденного солнца. Я вспомнил, что у нее есть рассказ или повесть… Надо перечитать… Где события разворачиваются как раз там, на Холодной речке. Интересно… Воспоминания… Счастливое время! На ресницы мои невольно выкатились слезы. Захотелось найти рукопись прямо сейчас и перечитать, чтоб хоть на секунду вернуть тот мир.

Перебирая тетрадки, аккуратно сложенные руками мамы, я почувствовал уколы совести. Что ж ты так, Вадим! Столько лет… 12 лет, они «мертвыми» пролежали в ящике. Эх… Я не стал открывать уже найденную тетрадку с «Холодной речкой» и решительно захлопнул ящик. Вытер тыльной стороной пыльной ладони глаза. Читать так читать, и работать, а не предаваться ностальгии! Это последний шанс — дать тетрадям жизнь, вернуть из небытия часть жизни Татьяны, часть забытых миров.

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ

В воздухе пахло сырым асфальтом и еще чем-то особенным, авиационным. Огни аэропорта отражались в темных лужах рулежной площадки. Пассажиры суетливо толпились возле трапа, поеживаясь под мелкими каплями начинающегося дождя. Звездное небо стремительно затягивали мрачные тучи. Кое-где над горизонтом, там, где еще несколько минут назад было зарево заката, бесшумно полыхали зарницы приближающейся непогоды.

Я не спешил подниматься в салон, полной грудью через нос вдыхал влажный вечерний ветерок. Люблю эти мгновения. Мгновения ожидания. Ожидания давно уже испытанного не раз, по всегда волнующего, одновременно пугающего и влекущего отрыва от земли, людской суеты, земной бренности. Мгновения, когда не только ты теряешь, но и тебя теряют. Не звонят мобильники, окружающие не спрашивают тебя о твоих делах, не рассказывают о своих проблемах. Мгновения, которые неизбежно приносят ощущение «будущего». А раз оно у тебя есть, значит, есть и ты. Перед трапом я часто вспоминаю слова Виктора Цоя: «Если есть в кармане пачка сигарет и билет на самолет с серебристым крылом, значит, все не так уж плохо на сегодняшний день». «Все не так уж плохо…» — я улыбнулся этим словам в предвкушении уюта салона после вечерней прохлады аэродрома, предстоящего полета в долгожданный отпуск.

Толпа постепенно протиснулась в узкое брюхо лайнера, последним зашел я. Словно догоняя светлое небо и убегая от начинающейся грозы, летчик торопился с вылетом. Стюардесса еще впопыхах разносила воду и конфеты, пошатываясь от тряски, а самолет уже выполнял рулежку. Я развернул леденец и едва положил его в рот, как двигатели взревели, корпус авиалайнера вздрогнул, напрягся, задрожал и, слегка подпрыгивая на швах взлетки, начал свой все ускоряющийся разбег.

За иллюминатором темнота окрашивалась потеками размытого дождем света фонарей аэродрома. Толчок, еще. Послышался звук убираемых шасси, в салоне стало комфортно и тихо. Тишина казалась отчетливее от приглушенного стюардессами освещения и от шипения потолочных вентиляторов. Многие в салоне, словно пользуясь тишиной, вдруг вполголоса заговорили. До этого даже самые словоохотливые молчали. Молчали… Наверное, думали… Думали о делах? О суете? О буднях? Думали о том, что впереди их ждет, или о том, что осталось позади. Или думали о Жизни?

Неожиданно эту тишину и ход моих мыслей прервал резкий толчок, потом провал вниз и одновременный рев форсажа двигателей. Крепкий корпус лайнера стало трясти, вибрация передалась воздуху в салоне и нам, его пассажирам. Рев двигателей все нарастал, но что-то необъяснимое, плохое не отпускало наш самолет, а вместе с ним и нас. Самолет продолжало тащить вниз, и казалось, вся форсированная мощь двигателей не могла справиться с притяжением земли, и мы с каждым толчком неумолимо приближались к ней. За окном грохнул оглушающий треск разряда молнии, нас тряхнуло, как лед в шейкере, показалось, что на секунду померк свет. Салон наполнился необъяснимым ужасом, многие женщины вскрикнули. Мысли сумбурно заметались в голове. Что, и это все? Так не может быть… Так не должно быть… А вдруг? А вдруг все, вот и вся Жизнь? Чтоб успокоиться, я стал смотреть в иллюминатор, но ничего, кроме своего отражения на фоне мрака ночной пустоты не видел.

Люди в салоне уже не были похожи на собрание преуспевающих отпускников, наслаждающихся комфортом и своей значимостью, и даже те из них, кто натянуто улыбался, не могли скрыть неожиданную «серость», выплеснутую страхом на их оптимистичные физиономии. Все в салоне стали похожи на героев абсурдного спектакля, играемого бесталанными лицедеями.

Тряхнуло опять. Рев двигателей достиг предела, как и предела достиг наш страх, и вдруг наш самолет неожиданно вынырнул среди звездного неба над облаками, ярко освещаемыми луной. Сквозь их пелену под нами и на западе были видны мощные всполохи молний, бьющих в землю. Зрелище было мистически завораживающим. Я почувствовал, что крепко сжимаю подлокотники кресла влажными от волнения ладонями. Захотелось коньяка.

Удивительно, но нередко, чем более материалистична профессия человека — физик, математик, хирург, тем чаще он задумывается о мистической стороне жизни, ее фатальности, или наоборот — непредсказуемости и необъяснимости. Зачастую видит божественное в ее свершениях и потому, применяя свои материалистические познания, пытается найти предупреждения и знаки из незримого неизведанного мира. Я не был исключением. Еще поднимаясь по трапу, смотрел на изящные обводы машины, которой на ближайшие часы вверял свою судьбу, и пытался также различить незримые признаки — предвестники будущего, того, что сулит нам этот полет. Ощущение, не похожее ни на одно, пожалуй, немного на начало любви. Душа дрожит от предвкушения полета, от жажды чистого неба над облаками, яркого девственного солнца, от того, что ждет тебя за горизонтом, и одновременно в глубинах сознания тебя гложет необъяснимый, первородный животный страх… Страх падения, темноты, смерти и забвения.

Что там? Там, за гранью, перейдя которую никто не возвращался. Куда уходят наши мысли, когда мозг погибает, что происходит с душой, когда разбивается ее оболочка — тело?

В салоне приглушили свет. Многие пассажиры, пытаясь поймать частичку сна, устало закрыли глаза. Я зажег маленький тусклый светильник над креслом и достал из сумки потертую блекло-бордовую тетрадочку. Первую, на которую на ощупь наткнулась моя рука. Улетая, я взял их пять. «Анто-ла» — старательным, знакомым до боли почерком сестры было выведено на первой странице пожелтевшей бумаги.

Я раскрыл тетрадь.

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ. АНТОЛА

Глава первая

ПОД НЕБОМ, НАД ЗЕМЛЕЙ

— Сколько же раз можно уже внушать посетителям этого храма, чтобы не тратили свет попусту — и так все прекрасно видно…. В былые времена, когда сюда никого не пускали, как здесь было спокойно и тихо…

Это же храм — хранилище тишины и покоя, а теперь здесь «проходной двор», как это у них говорится…

Ворчание старого шаркающего существа в черном, сливающимся с темнотой плаще, с накинутым на голову и закрывающим лицо капюшоне удалилось прочь, отзываясь гулким шепотом в высоких и длинных лабиринтах коридоров храма. Это существо было похоже на худого монаха, черный плащ которого светился серебристо-голубоватым контуром. Благодаря этому неяркому свечению монах различал дорогу и освещал те предметы, к которым приближался.

Светящийся контур двигался по темноте, мерно покачивался из стороны в сторону, входя в огромные, с высокими потолками залы темноты, и плотно затворял за собой двери.

— Ну вот, как всегда, наследили — даже дышать нечем. Не могут перемещаться по одному, тихо и аккуратно. Обязательно надо стаями, никакого уважения к храму, — контур протянул руку, и могучие двери, озарившись фиолетовым, медленно-торжественно затворились. Черный плащ двинулся дальше по очередному залу, наполненному непонятными шорохами и шипениями. Монах шел, не поднимая головы: