Владимир Набоков - Гроздь

Владимир Набоков

ГРОЗДЬ[1]

Посвящается памяти моего отца

I. ГРОЗДЬ

«Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит?..»

Кто выйдет поутру? Кто спелый плод подметит?     Как тесно яблоки висят!Как бы сквозь них, блаженно солнце светит,     стекая в сад.

И, сонный, сладостный, в аллеях лепет слышен:     то словно каплет на песоктяжелых груш, пурпурных поздних вишен     пахучий сок.

На выгнутых стволах цветные тени тают,     на листьях солнечный отлив…Деревья спят, и осы не слетают     с лиловых слив.

Кто выйдет ввечеру? Кто плод поднимет спелый?     Кто вертограда господин?В тени аллей, один, лилейно-белый,     живет павлин.

«Придавлен душною дремотой…»

Придавлен душною дремотой,я задыхался в черном сне.Как птица, вздрагивало что-тонепостижимое во мне.

И возжелал я в буйном блескесвободно взмыть, — и в сердце былтяжелый шорох, угол резкийкаких-то исполинских крыл.

И жизнь мучительно и чудновся напряглась и не моглаосвободить их трепет трудный —крутые распахнуть крыла.

Как будто каменная сила —неизмеримая ладонь —с холодным хрустом придавилаих тяжкий шелковый огонь.

Ах, если б звучно их раскинуть,исконный камень превозмочь,громаду черную содвинуть,прорвать глухонемую ночь, —

с каким бы громом я воспрянул,огромен, светел и могуч!Какой бы гром в ответ мне грянулиз глубины багряных туч!

«Есть в одиночестве свобода…»

Есть в одиночестве свобода,и сладость — в вымыслах благих.Звезду, снежинку, каплю медая заключаю в стих.

И, еженочно умирая,я рад воскреснуть в должный час,и новый день — росинка рая,а прошлый день — алмаз.

«Из блеска в тень и в блеск из тени…»

Из блеска в тень и в блеск из тенис лазурных скал ручьи текли,в бреду извилистых растенийовраги вешние цвели.

И в утро мира это было:дикарь, еще полунемой,с душой прозревшей, но бескрылой, —косматый, легкий и прямой, —

заметил, взмахивая луком,при взлете горного орла,с каким густым и сладким звукомосвобождается стрела.

Забыв и шелесты оленьи,и тигра бархат огневой, —он шел, в блаженном удивленьеиграя звучной тетивой.

Ее притягивал он резкои с восклицаньем отпускал.Из тени в блеск и в тень из блескаручьи текли с лазурных скал.

Янтарной жилы звон упругийнапоминал его душепризывный смех чужой подругив чужом далеком шалаше.

«Я на море гляжу из мраморного храма…»

Я на море гляжу из мраморного храма:в просветах меж колонн, так сочно, так упрямобьет в очи этот блеск, до боли голубой.Там благовония, там — звоны, там — прибой,а тут, на вышине, — одна молитва линийстремительно простых; там словно шелк павлиний,тут целомудренность бессмертной белизны.О, муза, будь строга! Из храма, с вышины, —гляжу на вырезы лазури беспокойной, —и вот восходит стих, мой стих нагой и стройный,и наполняется прохладой и огнем,и возвышается, как мраморный, и в немсквозят моей души тревоги и отрады,как жаркая лазурь в просветах колоннады.

«Туман ночного сна, налет истомы пыльной…»

Туман ночного сна, налет истомы пыльной     смываю мягко-золотой,тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной     благоуханной и густой.

Голубоватая, в купальне млечно-белой,     вода струит чуть зримый пар,и благодарное я погружаю тело     в ее глухой и нежный жар.

А после, насладясь той лаской шелковистой,     люблю я влагой ледянойлопатки окатить… Мгновенье — и пушистой     я обвиваюсь простыней.

Чуть кожа высохла, — прохлада легкой ткани     спадает на плечи, шурша…Для песен, для борьбы, для сказочных исканий     готовы тело и душа.

Так мелочь каждую — мы, дети и поэты,     умеем в чудо превратить,в обычном райские угадывать приметы     и что ни тронем, — расцветить…

«На черный бархат лист кленовый…»

На черный бархат лист кленовыйя, как святыню, положил:лист золотой с пыльцой пунцовоймежду лиловых тонких жил.

И с ним же рядом, неизбежно,старинный стих — его двойник,простой, и радужный, и нежный,в душевном сумраке возник;

и все нежнее, все смиреннейон лепетал, полутаясь,но слушал только лист осенний,на черном бархате светясь…

«Нас мало — юных, окрыленных…»

Нас мало — юных, окрыленных,не задохнувшихся в пыли,еще простых, еще влюбленныхв улыбку детскую земли.

Мы только шорох в старых парках,мы только птицы, мы живемв очарованьи пятен ярких,в чередованьи звуковом.

Мы только мутный цвет миндальный,мы только первопутный снег,оттенок тонкий, отзвук дальний, —но мы пришли в зловещий век.

Навис он, грубый и огромный,но что нам гром его тревог?Мы целомудренно бездомны,и с нами звезды, ветер, Бог.

«Садом шел Христос с учениками…»

На годовщину смерти Достоевского

Садом шел Христос с учениками…Меж кустов, на солнечном песке,вытканном павлиньими глазками,песий труп лежал невдалеке.

И резцы белели из-под черной складки,и зловонным торжествомсмерти заглушен был ладан сладкийтеплых миртов, млеющих кругом.

Труп гниющий, трескаясь, раздулся,полный склизких, слипшихся червей…Иоанн, как дева, отвернулся,сгорбленный поморщился Матфей…

Говорил апостолу апостол:«Злой был пес, и смерть его нага,мерзостна…»                 Христос же молвил просто:«Зубы у него — как жемчуга…»

На смерть А. Блока

За туманами плыли туманы,за луной расцветала луна…Воспевал он лазурные страны,где поет неземная весна.

И в туманах Прекрасная Дамапроплывала, звала вдалеке,словно звон отдаленного храма,словно лунная зыбь на реке.

Узнавал он ее в трепетаньерозоватых вечерних тенейи в метелях, смятенье, молчаньечародейной отчизны своей.

Он любил ее гордо и нежно,к ней тянулся он, строен и строг, —но ладони ее белоснежнойбледный рыцарь коснуться не мог…

Слишком сумрачна, слишком коварнаодичалая стала земля,и, склонившись на щит лучезарный,оглянул он пустые поля.

И обманут мечтой несказаннойи холодною мглой окружен,он растаял, как месяц туманный,как далекий молитвенный звон.

Пушкин — радуга по всей земле,Лермонтов — путь млечный над горами,Тютчев — ключ, струящийся во мгле,Фет — румяный луч во храме.

Все они, уплывшие от насв рай, благоухающий широко,собрались, чтоб встретить в должный часдушу Александра Блока.

Выйдет он из спутанных цветов,из ладьи, на белые ступени…Подойдут божественных певцоввзволновавшиеся тени.

Пушкин — выпуклый и пышный свет,Лермонтов — в венке из звезд прекрасных,Тютчев — веющий росой, и Фет,в ризе тонкой, в розах красных.

Подойдут с приветствием к нему,возликуют, брата принимаяв мягкую цветную полутьмувечно дышащего мая.

И войдет таинственный их брат,перешедший вьюги и трясины,в те сады, где в зелени стоятСерафимы, как павлины.

Сядет он в тени ветвей живых,в трепетно-лазоревых одеждах,запоет о сбывшихся святыхсновиденьях и надеждах.

И о солнце Пушкин запоет,Лермонтов — о звездах над горами,Тютчев — о сверканьи звонких вод,Фет — о розах в вечном храме.

И средь них прославит жданный другширь весны нездешней, безмятежной,и такой прольется свет вокруг,будут петь они так нежно,

так безмерно нежно, что и мы,в эти годы горестей и гнева,может быть, услышим из тюрьмыотзвук тайный их напева.

«Как воды гор, твой голос горд и чист…»