Ваагн Мугнецян - Подлинник речи. Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна

Подлинник речи. Современная армянская поэзия в переводах Георгия Кубатьяна

Потянуло ветром, и в уличной кофейне под платанами стало неуютно. Мораль ясна: не устраивайся с наветренной стороны, тем паче не устраивай ветер. Иными словами, переводчику не стоило бы судить и рядить об авторах, среди которых он обретается и чьими заказами хорошо ли, худо ли зарабатывает на жизнь. Известное дело, колодец — он требует уважительности: пригодится воды напиться. Впрочем, обрисовать, избегая оценок — это, мол, изрядно, то, мол, убого, — так вот, обрисовать окрестный поэтический ландшафт, объективно, насколько достанет объективности, запечатлеть его сиюминутные приметы — почему б и нет?

«В поэзии пора эстрады, ее блистательный парад…» Это в русской поэзии была такая пора; напротив, армянские поэты громадных залов отроду не собирали. Но все же в трехмиллионной республике случались изредка 50-тысячные тиражи (Паруйр Севак, Ованес Шираз), а пятнадцать и двадцать-то тысяч Амо Сагияну и Размику Давояну назначались едва ли не всегда. Словом, эстрадного бума не было, но взамен имелась обойма мастеров; их имена говорили кое-что многим и многим. Этого нынче нет.

Из обоймы мастеров остался только Размик Давоян. Отметивший в минувшем году 70-летие, в канун юбилея он опубликовал не стихи, которых от него давно ждут, а роман. Его сверстники Аревшат Авакян и Юрий Саакян издаются регулярно, да вот беда: поэты серьезные и значительные, они при любой погоде пребывали в тени. Генрих Эдоян, Давид Ованес, Артем Арутюнян — им, очень разным, отвели некогда роль этакого группового enfantterrible — прочно и поврозь, а не дружной компанией вошли в писательский истеблишмент. Активно печатаясь, они по-прежнему привлекают интерес, равно как Ованес Григорян, Рачья Сарухан, Эдуард Милитонян, Армен Шекоян (уходящий все глубже в прозу). И с некоторых пор являют собою старшее поколение армянской поэзии. Всем им, исключая рано начавших Милитоняна и Шекояна, за шестьдесят, у них у всех, кроме, кажется, Сарухана, выходили в советские времена книги на русском языке.

Что сделали названные поэты за четыре десятилетия? Поддержали высокий литературный уровень, отличавший творчество предшественников, и раздвинули рамки того, что почиталось истинно национальным. И правда, то, что полвека назад уязвляло ревнителей традиций, теперь — их усилиями! — в порядке вещей. Ибо русло традиций расширилось, углубилось. Оказалось, что раздерганный ершистый стих и даже верлибры, во-первых, и не воспринимаются по-армянски чужеродным искусственным изыском, и, во-вторых, исстари бытовали в армянской поэзии — только присмотрись. Опасения же, будто верлибр удушит канонический стих и потопом обрушится на бедолагу читателя, вскорости развеялись. И, например, из названных поэтов ему, верлибру, неизменно были верны лишь Аревшат Авакян, Ованес Григорян и Артем Арутюнян. Остальные пользуются им от случая к случаю. Либо вовсе не пользуются.

Для тех же, кто представлен в сегодняшней подборке, традиционный стих — основной рабочий инструмент. Основным инструментом он остается и для многих — а пожалуй, и большинства — более молодых и совсем юных авторов (имен я не называю, поскольку, не подкрепленные книгами ли, журнальными ли публикациями, те ничего не скажут). И в этом смысле традиции живы, вряд ли что-то может им угрожать. Иное дело, как они видоизменяются.

Ваагн Мугнецян постарше двух своих коллег и куда менее известен в качестве поэта. Немудрено. Начал он с книги рассказов, за которой последовали два романа. Собрав урожай премий, в том числе и с формулировкой «За вклад в армянскую литературу», Мугнецян опубликовал сборник стихов, спустя десятилетие новый, много толще прежнего (между прочим, предисловие к нему написал Армен Мартиросян, яркий поэт из поколения Г. Эдояна и Д. Ованеса). И снова выступил с романом.

Не в пример его прозе, густой, жадной до подробностей быта, стихи Мугнецяна легче и притом, я бы сказал, бытийней; тема смерти так ли, сяк ли, но почти неизменно в них ощутима. Хотя эту лирику не причислишь к философской, медитативной, в ней обычны шутейные нотки, сказочный мотив оборачивается фантасмагорией, а серьезность не порождает угрюмости.

Акоб Мовсес побыл и сельским учителем, и заместителем редактора молодежного журнала, и даже — в середине 90-х — министром культуры. Кстати, в бытность министром он открыл своим предисловием том Осипа Мандельштама, вышедший по-армянски, и перевел несколько его стихотворений. Много переводил с немецкого — Гёльдерлина, Ницше, Рильке… Что до собственных его стихов, он поэт с явственным уклоном в историю, Средневековье в частности, в христианскую мифологию, к истокам национальной культурной традиции. В его книгах и прежде мелькали названия вроде «Средневековая миниатюра», «Звезда Рождества», эпиграфы из средневековых авторов и посвящения им, а последняя среди них исполнена гулким ауканьем в лесу культуры. Мовсесу нравится писать циклами, даже циклами циклов, уверенно перемежая вереницы четверостиший и двустиший верлибром или чем-то наподобие стихотворения в прозе. Традиционный его стих играет анжамбеманами, связывая ими не только строки, но и строфы, чего в армянской поэзии прежде, боюсь ошибиться, не бывало. То же самое, даже чаще, любит проделывать и Рачья Тамразян, третий наш автор.

Вот, кстати, как он аттестует Акопа Мовсеса: «Есть у его поэзии тайный способ кристаллизовать и высветить речь; происходит это неприметно, скрытно. Первым долгом поэт создает особую вдохновенную глубину, спокойное поле тяготения, некую пряжу, на которую слова ложатся живым узором. Они при этом тихоговорении вроде бы проясняются, переливаются смыслами и красками, пускаются вкруговую хороводом, и в единослитном твоем восприятии остается призрак звучания, мелодичность с медовым ее благоуханием, которая, не потеряв ясности взгляда и внутренней свежести, частенько преображается в трагическое цветовое струение».

Характеризуя собрата по перу, поэт осознанно либо неосознанно характеризует и себя. Не знаю, понятнее ли будет после процитированного пассажа манера, в которой работает А. Мовсес, а пристрастие Тамразяна к неологизмам и плетению словес, я полагаю, бросится в глаза.

Рачья Тамразян у нас един в трех ипостасях. Он ученый-медиевист, автор монографии «Григор Нарекаци и неоплатонизм», директор Матенадарана им. Месропа Маштоца — Института древних рукописей. Он переводчик раннего Маяковского, Пастернака и Есенина. И он же плодовитый лирик. От первой ипостаси в его стихах особый вкус к архаизму, к тому, что сам он обозначил «пряжей речи», — некой текущей, почти невесомой и незаземленной словесной субстанции. Поэт по-армянски банастехц — в буквальном переводе «словотворец». Именно! Намекаю не столько на помянутые только что неологизмы, сколько на с трудом уловимую плоть этих стихов, укорененную в родном языке. Как бы то ни было, будущему переводчику Тамразяна не позавидуешь.

Относительно же своей работы скажу лишь одно. Все помещенные ниже стихи переведены довольно точно по части смысловой и почти предельно точно по части формальной. Строфика, схемы рифмовки и даже характер ее (от абсолютно точной и глубокой до весьма приблизительной) продиктованы подлинником. Я, впрочем, не рискнул оставлять иные строки холостыми; такого рода прием, очень естественный у Тамразяна, по-русски наверняка показался бы корявостью. Ну и, конечно, чередуя мужские и женские клаузулы, я не следовал оригиналу; в армянском ударение всегда падает на последний слог, и, значит, окончания в стихах, за редчайшим исключением, сплошь мужские.

Георгий Кубатьян

Ваагн Мугнецян

Заповедь

Осторожно меня неситена вершину холма, на взгорок;этот груз — он угрюм и горек —на руках, на руках несите.

Жизнь моя пускай остаетсятам, внизу, навсегда изустной,а меня к вашей памяти грустнойсо слезами в глазах несите.

Обо мне лишь лучшее помня,даже черное видя белым,удружите с последним деломи к могиле мой прах несите.

Наши помыслы и поступкиБог сверяет, взирая сверху,и меня на Господню сверкучерез робость и страх несите.

Дождик сеется теплый-теплый,грезя ливнями проливными;что бы ни было, мое имя,словно дождь, на губах несите.

Устремляясь мыслями в небо,выше взгорка и гор превыше,в сердце смерть мою, словно в нише —это вовсе не крах, — несите.

Молитва