Хаим Нахман Бялик - Мертвецы пустыни

Хаим Нахман Бялик

Мертвецы пустыни

40. И встали рано поутру, и поднялись на вершину горы, и сказали: мы взойдем, мы взойдем на то место, о котором изрек Господь запрещение за то, что мы прегрешили.

44. И дерзнули они подняться на вершину горы; а ковчег Завета Господня и Моисей не тронулись из среды стана.

45. И сошли Амалекитянин и Ханаанея-нин, обитавшие на той горе, и разбили их, и поразили их до истребления.

Сказал мне тот Араб: пойдем, я покажу тебе Мертвецов Пустыни. Я пошел к ним и видел их; они казались только одурманенными, и лежали они навзничь. У одного из них было согнуто колено; тот Араб въехал под колено верхом на верблюде, и в руке его подъятое копье — и не коснулся его.

Tо не косматые львы собралися на вече пустыни,То не останки дубов, погибших в расцвете гордыни, —В зное, что солнце струит на простор золотисто-песчаный,В гордом покое, давно, спят у темных шатров великаны.Вдавлен под каждым песок, уступивший тяжелой громаде;Крепок их сон на земле, и уснули в воинском наряде —Каменный меч в головах, закинуты копья за спины,Дротики лесом торчат из песка, словно роща тростины.Головы в космах назад опрокинуты, тяжко, лениво,Кудри рассыпались вкруг, густые, как львиная грива,Грозные лица — как медь, очерненная жаром полдневным.Резвой игрою лучей и бурей в безумии гневном;Строги могучие лбы, что в небо с угрозой глядятся;Брови нависли, как чаща, где страшные чуда гнездятся;Пряди густой бороды, словно змеи, сплетенные в схватке,Кроют гранитную грудь и вьются по ней в беспорядке;Грудь — словно наковаль Божья, что с молотом тяжким знакома:Чудится — Время свой молот, разящий ударами грома,Долго пытало на них, и внутри затаенная силаВ глыбу сковалась и так навеки безмолвно застыла:Только глубокие шрамы, как надпись на древней гробнице,Зоркому скажут орлу, что парит над безгласной станицей,Сколько и стрел, и мечей, и всех смертоносных орудийВ брызги и пыль раздробилось об эти гранитные груди.

Солнце вставало и гасло, и шло за столетьем другое;Степь содрогалась от бурь и опять застывала в покое…Словно в тоске о былом, синеют за далью равнины,В гордой, безмолвной красе, одиноки отвека, вершины.На трое суток пути — ни звука в пространствах сыпучих:Смолк, поглощенный пустыней, клич поколенья Могучих,Стер ураган их шаги, потрясавшие землю когда-то,Степь затаила дыханье, и скрыла, и нет им возврата.Может быть, некогда в прах иссушат их ветры востока,С запада буря придет и умчит его пылью далеко,До городов и людей донесет и постелет, развеяв, —Там первозданную силу растопчут подошвы пигмеев,Вылижет прах бездыханного льва живая собака,И от угасших гигантов не станет ни звука, ни знака…

Зной и затишье. Но вдруг, иногда, на просторе песчаномЧерная тень промелькнет, поплывет над поверженным станом,В ширь и в длину и вокруг очертит во мгновение ока —И неподвижно замрет над одним из уснувших глубоко.Сам он и на семь локтей в окружении все потемнело;Миг — содроганье — шум крыл — и паденье могучего тела;Тяжкою глыбой низвергся на ребра недвижимой цели,Мощно-крылат и когтист, горбоносый орел, сын ущелий.Хищные когти орла — как булат дорогого чекана,Но, как алмаз, отвердела широкая грудь великана;Миг — и борьба началась, состязанье гранита и стали.Вдруг — содрогнулся орел, отстранился, глаза засверкали:Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила…Вздрогнул, и крылья простер, и вознесся к зениту светила,Хрипло к могучему солнцу бросил свой клекот могучий,Выше, и выше, и скрылся в бездонном просторе за тучей.Только внизу, на копье, бездыханной рукою зажатом,Бьется перо — бурый клок, оброненный монархом пернатым,Бьется, трепещет и блещет, одно, сиротливо-чужое…

Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или, бывало, чуть полдень окутает степь, темносиний —Выполз узорчатый змей, из великих удавов пустыни,Выполз, и свился в кольцо, блестя чешуей расписною;То он недвижно лежит, отдаваясь недвижному зною,Тая в истоме жары и купаясь в сиянии лета;То распрямится навстречу лучам золотистого света,Пастью широкой зевнет и, волнуя свои переливы,Баловень старой пустыни, резвится в песке, шаловливый.То — встрепенулся, рванулся, пополз с тихим свистом шипеньяБыстро толчками скользит, извивая упругие звенья, —Вдруг — перестал, и на треть поднялся, как обломок колонны —Столп из кумирни волхвов, письменами волшбы испещренный,И золотистой повел головою, от края до краяНечто медлительным взглядом пронзающих глаз озирая:То исполины пред ним, лежат без числа и предела,К небу нахмурены брови грозно и гневно и смело;Вспыхнула в глазках змеиных, зеленым огнем пламенея,Искра шипящей вражды, заповедной от древнего змея, —Легкой волной прокатился трепет безмолвного гневаОт расписного хвоста до разверстого черного зева,Пестрое горло раздулось, и, злобно шипя, задрожало,Словно вонзиться готово, двуострое черное жало.Миг — и отпрянул назад, свернулся, шипенье застыло:Дивно покоится вкруг, величава, дремучая сила…Прянул назад, и уполз, и, сверкая, клубятся спирали,Искрятся, рдеют, горят — и исчезли в мерцаниях дали.Спят исполины. Ни звука. Пустыня застыла в покое.

Или подымется месяц на тихое небо ночное;Степь и открыта и скрыта, разубрана черным и белым:В белом — безбрежный песок, уходящий к безвестным пределам,Черным очерчены тени высоких и мрачных утесов:Мнится — не тени, а стадо слонов, допотопных колоссов,Что собрались помолчать о тайнах Былого на вече,Встанут с зарей, и пойдут, и тихо исчезнут далече.Грустно и жутко луне, ибо там, на равнине бескрайной,Ночь, и пустыня, и древность сливаются тройственной тайной;Грустно и жутко пустыне, и сон ее — скорбь о вселенной,И за бездонным молчаньем чудится стон сокровенный. —Лев иногда в эту пору, могучий, проснется, воспрянет,Выйдет, неспешно ступая, дойдет до гигантов, и станет,Голову гордо подымет, венчанный косматым убором,Недра безмолвного стана роя пылающим взором:Стан исполинов велик, и великая тишь над равниной,Сон их тяжел и глубок, и не дрогнет ни волос единый,Словно б их тенями копий, как сетью, земля прикрепила.Долго глядит он на них: величава дремучая сила, —Вдруг колыхнул головой — и, гремя, раскатилось рыканье,И необъятно кругом по пустыне прошло содроганье,Рухнуло эхо, дробясь, и осколками грянуло в горы,И мириадом громов ответили гулко просторы,Где-то заплакали совы, где-то завыли шакалы,Ужас и трепет и вопль наполнил равнину и скалы —То застонала, полна вековых несказанных уныний,Устали, голода, боли, — жалоба старой пустыни.Миг он, внимая, стоит — и, насытяся мощью державы,Вспять обращает стопы, спокойный, большой, величавый;Полузакрыты, горят равнодушным презрением очи,Царственна поступь его, — и скрылся за пологом ночи,Долго, рыдая, дрожат пробужденные скорбные звуки:Стонет пустыня, ей тяжко, и ропщет на горькие муки;Лишь пред зарей, утомясь, затихла в дремотном тумане,Спит и не спит, и о завтра плачет неслышно заране.Тихо восходит заря… Пустыня застыла в покое.Спят исполины. Ни звука… Идет за столетьем другое…

Но иногда, возмутясь против ига молчанья и скуки,Мстит и пустыня Творцу за свои одинокие муки:Бурей встает, и смерч воздымает к обители Божьей,Яростно мечет, и рвет, и у трона колеблет подножье,Вызов бросает Творцу и, бунтуя в безумной крамоле,Рвется низвергуть Его, и Хаос утвердить на престоле.Дрогнул от гнева Творец; миг — и нет уж лазури безбрежной;Как раскаленный металл, небеса над пустыней мятежной;Хлещет багровый поток, затопляя в бушующей лавеБогом разрушенный мир и вздымаясь до горных оглавий, —Дико взревела земля, смешалося небо с пустыней,Тучи с сыпучим песком в единой бурлящей пучине,И, от шакала до льва, до могучего льва-великана,Все закружилось, как пыль, в безумном кольце урагана.

В эти мгновенья —Вдоль по рядам исполинов проносится гул пробужденья,И от земли восстает мощный род дерзновенья и брани,С яростью молний в очах и с мечом в гордо поднятой дланиИ, раздирая рычанье и грохот и свист урагана,К небу подъемлется клич, грозный клич от несметного стана,Ширясь, гремит и гремит и несется над бурей далеко:

— Мы соперники Рока,Род последний для рабства и первый для радостной воли!Мы разбили ярем, и судьбу мятежом побороли;Мы о небе мечтали — но небо ничтожно и мало,И ушли мы сюда, и пустыня нам матерью стала.На вершинах утесов и скал, где рождаются бури,Нас учили свободе орлы, властелины лазури, —И с тех пор нет над нами владыки!Пусть замкнул Он пустыню во мстительном гневе Своем:Все равно — лишь коснулись до слуха мятежные клики,

Мы встаем!Подымайтесь, борцы непокорного стана:Против воли небес, напролом,Мы взойдем на вершину! Сквозь преграды и грохот и громУрагана!

Мы взойдем на вершину, взойдемПусть покинул нас Бог, что когда то клялся: Не покину;Пусть недвижен ковчег, за которым мы шли в оны лета —Мы без Бога пойдем, и взойдем без ковчега Завета.Гордо встретим Его пепелящие молнией взоры,И наступим ногой на Его заповедные горы,И к твердыням врага — кто б он ни был — проложим дорогу!Голос бури — вы слышите — чу! —Голос бури взывает: «Дерзайте!» Трубите тревогу,И раздолье мечу!Пусть от бешенства скалы рассыплются комьями глины,Пусть погибнут из нас мириады в стремленьи своем —Мы взойдем, мы взойдемНа вершины! —И страшно ярится пустыня, грозней и грозней,И нет ей владыки;И вопли страданья и ужаса мчатся по ней,Безумны и дики,Как будто бы в недрах пустыни, средь мук без числа,Рождается Нечто, исчадье великого зла…

И пролетел ураган. Все снова, как было доныне:Ясно блестят небеса, и великая тишь над пустыней.Сбитые в кучу, ничком, оглушенные, полные страха,Мало по-малу встают караваны, и славят Аллаха.Снова лежат исполины, недвижна несчетная сила;Светел и ясен их вид, ибо с Богом их смерть примирила.Места, где пала их рать, не найдут никогда человеки:Буря холмы намела и тайну сокрыла навеки.Изредка только наездннк-Араб пред своим караваномДоброго пустит коня в весь опор по равнинам песчаным;Сросся с конем и летит, что птица, по шири безбрежной,Мечет копье в вышину и ловит рукою небрежной.Чудится — молния мчится пред ним по песчаному полю,Он, настигая, хватает, и вновь отпускает на волю…Вот уж они на холме, далёко, чуть видимы глазу…Вдруг — отпрянул скакун, словно бездну завидевши сразу,Дико взвился на дыбы, как в испуге вздымаются кони, —Всадник нагнулся вперед — глядит из-под левой ладони —Миг — и коня повернул — на лице его страх непонятный,И, как из лука стрела, несется дорогой обратной.Вот доскакал до своих и поведал им тайну равнины.Внемлют, безмолвно дивясь, рассказу его бедуины,Ждут, чтоб ответил старейший — в чалме, с бородой среброкудрой.Долго молчит он — и молвит: «Валлах! Да святится Премудрый!Видел ты дивных людей: их зовут Мертвецами Пустыни.Древний, могучий народ, носители Божьей святыни,Но непокорно-горды, как хребты аравийских ущелий —Шли на вождя своего, и с Богом бороться хотели;И заточил их Господь, и обрек их на сон без исхода —Грозный, великий урок и память для рода и рода…Есть на земле их потомки: зовут их народом Писанья».Молча внимают Арабы загадочной правде сказанья:Лица их полны смиренья пред Богом и Божиим чудом,Дума в глазах, — и пошли к навьюченным тяжко верблюдам.Долго сверкают, как снег, издалека их белые шали;Грустно кивают верблюды, теряясь в мерцаниях дали,Словно уносят с собой всю тоскливость легенд про былое…

Тихо. Пустыня застыла в своем одиноком покое…

1902