Уистан Оден - Стихи

Оден Уистан Хью

Стихи

Уистан Хью Оден

Стихи

ARCHAEOLOGY

The archaeologist's spade

delves into dwellings

vacancied long ago,

unearthing evidence

of life-ways no one

would dream of leading now,

concerning which he has not much

to say that he can prove:

the lucky man!

Knowledge may have its purposes,

but guessing is always

more fun than knowing.

We do know that Man,

from fear or affection,

has always graved His dead.

What disastered a city,

volcanic effusion,

fluvial outrage,

or a human horde,

agog for slaves and glory,

is visually patent,

and we're pretty sure that,

as soon as palaces were built,

their rulers

though gluttoned on sex

and blanded by flattery,

must often have yawned.

But do grain-pits signify

a year of famine?

Where a coin-series

peters out, should we infer

some major catastrophe?

Maybe. Maybe.

From murals and statues

we get a glimpse of what

the Old Ones bowed down to,

but cannot conceit

in what situations they blushed

or shrugged their shoulders.

Poets have learned us their myths,

but just how did They take them?

That's a stumper.

When Norsemen heard thunder,

did they seriously believe

Thor was hammering?

No, I'd say: I'd swear

that men have always lounged in myths

as Tall Stories,

that their real earnest

has been to grant excuses

for ritual actions.

Only in rites

can we renounce our oddities

and be truly entired.

Not that all rites

should be equally fonded:

some are abominable.

There's nothing the Crucified

would like less

than butchery to appease Him.

CODA:

From Archaeology

one moral, at least, may be

drawn,

to wit, that all

our school text-books lie.

What they call History

is nothing to vaunt of,

being made, as it is,

by the criminal in us:

goodness is timeless.

August 1973

АРХЕОЛОГИЯ

Лопата археолога

вскрывает

пустующие с давних пор жилища,

столь странные свидетельства укладов

той жизни, жить которой никому

сегодня даже не пришло б на ум,

находки, что тут говорить,

которыми он доказал:

счастливчик!

У знания есть собственные цели,

догадка же всегда

куда забавнее, чем знанье.

Да, мы конечно знаем, Человек

от страха ли, а может от любви,

всегда своих хоронит мертвецов.

Что все напасти, мучавшие город,

потоки извергавшихся вулканов,

вода разбушевавшейся реки

или пришельцев полчища,

что жаждали рабов и славы

так очевидны,

и мы уверены, что только

возведя себе дворцы,

правители их

присытившись развратом,

изнеженные лестью,

должно быть, и позевывали часто.

Но разве распознать по ядрам зерен

голодный год?

Исчезнувшие серии монет

свидетельствуют разве о

какой-нибудь глобальной катастрофе?

Быть может. Может быть.

Все статуи и фрески

лишь намекнут на то, чему

когда-то поклонялись предки,

но никогда на то,

что заставляло их краснеть

и пожимать плечами.

Поэты нам поведали легенды,

но сами от кого узнали их?

Мы в тупике.

А норманны, заслышав гром грозы,

действительно ли верили, что

слышат молот Тора?

Нет. Я бы сказал: бьюсь об заклад,

всегда все люди уживались с мифом,

считая его просто небылицей,

единственной заботою их было

найти причину, ту, чтоб оправдала необходимость ритуальных действий.

Ведь только в ритуалах мы способны преодолеть все странности свои

и целостность в итоге обретаем.

Не все из них, конечно,

нам по нраву:

иные вызывают омерзенье.

Нет ничего Распятому противней, чем

в его же честь

устроенная бойня.

КОДА:

Из археологии одну,

по крайней мере, извлечем мораль,

а именно, что все

учебники нам лгут.

Тому, что мы Историей зовем,

на самом деле, вовсе нечем хвастать,

лишь порождение

всего дурного в нас

лишь наша доброта в веках пребудет.

Август 1973

AUGUST 1968

The Ogre does what ogres can,

Deeds quite impossible for Man,

But one prize is beyond his reach,

The Ogre cannot master Speech:

About a subjugated plain,

Among its desperate and slain,

The Ogre stalks with hands on hips,

While drivel gushes from his lips.

September 1968

АВГУСТ 1968

Людоед творит, похоже,

То, что Человек не может,

Одного не одолеть

Связной речью овладеть,

По истерзанной долине,

По слезам и мертвечине

Он, ступая руки в боки,

Льет беcсмыслицы потоки.

Сентябрь 1968

IN MEMORY OF W. B. YEATS

(d. January 1939)

I

He disappeared in the dead of winter:

The brooks were frozen, the air-ports almost deserted?

And snow disfigured the public statues;

The mercury sank in the mouth of the dying day.

O all the instruments agree

The day of his death was a dark cold day.

Far from his illness

The wolves ran on through the evergreen forests,

The peasant river was untempted by the fashionable quays;

By mourning tongues

The death of the poet was kept from his poems.

But for him it was last afternoon as himself,

An afternoon of nurses and rumours;

The provinces of his body revolted,

The squares of his mind were empty,

Silence invaded the suburbs,

The current of his feeling failed: he became his admirers.

Now he is scattered among a hundred cities

And wholly given over to unfamiliar affections;

To find his happiness in another kind of wood

And be punished under a foreign code of conscience.

The words of a dead man

Are modified in the guts of the living.

But in the importance and noise of to-morrow

When the brokers are roaring like beasts on the floor of the Bourse,

And the poor have the sufferings to which they are fairly accustomed,

And each in the cell of himself is almost convinced of his freedom;

A few thousand will think of this day

As one thinks of a day when one did something slightly unusual.

O all the instruments agree

The day of his death was a dark cold day.

II

You were silly like us: your gift survived it all;

The parich of rich women, physical decay,

Yourself; mad Ireland hurt you into poetry.

Now Ireland has her madness and her weather still,

For poetry makes nothing happen: it survives

In the valley of its saying where executives

Would never want to tamper; it flows south

From ranches of isolation and the busy griefs,

Raw towns that we believe and die in; it survives,

A way of happening, a mouth.

III

Earth, receive an honoured guest;

William Yeats is laid to rest:

Let the Irish vessel lie

Emptied of its poetry.

Time that is intolerant,

Of the brave and innocent,

And indifferent in a week

To a beautiful physique,

Worships language and forgives

Everyone by whome it lives;

Pardons cowardice, conceit,

Lays its honours at their feet.

Time that with this strange excuse

Pardoned Kipling and his views,

And will pardon Paul Claudel,

Pardons him for writing well.

In the nightmare of the dark

All the dogs of Europe bark,

And the living nations wait,

Each sequestered in its hate;

Intellectual disgrace

Stares from every human face,

And the seas of pity lie

Locked and frozen in each eye.

Follow, poet, follow right

To the bottom of the night,

With your unconstraining voice

Still persuade us to rejoice;

With the farming of a verse

Make a vineyard of the curse,

Sing of human unsuccess

In a rapture of distress;

In the deserts of the heart

Let the healing fountain start,

In the prison of his days

Teach the free man how to praise.

February 1939

ПАМЯТИ У. Б. ЙЕЙТСА

(умершего в январе 1939 года)

I

Он растворился в смерти, как в зиме,

Замерз ручей, пусты аэропорты,

Неразличимы были статуи под снегом,

У гибнущего дня во рту тонула ртуть,

О, всем согласно измерительным приборам,

День его смерти был и холоден, и мрачен.

Вдали от мучавшей его болезни

Бежали волки через лес вечнозеленый,

Крестьянская речушка превзмогла соблазн нарядной набережной;

И языки скорбящих о поэте

Смерть отделили от его стихов.

Но для него то был последний, как и сам он, день,

День медсестер и слухов;

Переферии тела подняли мятеж,

На площадях сознанья было пусто,

И в пригороды вторглась тишина,

Остановились токи чувств:

Он стал одним из почитателей своих.

Теперь рассеян он по сотне городов

И отдан незнакомым ощущеньям,

Чтоб счастье обрести в иных лесах,

И быть наказаным по коду чести чужеземцев.

Слова умершего

Теперь воплощены в наитие живущих.

Но в шуме и значительности Завтра,

Где в залах Биржи брокеры ревут, как звери,

Где бедняки так свыклись со страданьем,

И каждый, в клетке самого себя, почти уверен в собственной свободе,

Об этом дне припомнит тысяча-другая,

Как чем-то необычный в жизни день.

О, всем согласно измерительным приборам,

День его смерти был и холоден, и мрачен.

II

Ты глуп был, как и мы: все пережил твой дар;

Богатых прихожанок, физический распад,

Себя; Ирландия, сошедшая с ума, тебя низвергла в стихотворство.

Теперь в Ирландии погода и безумие ее все те же,

С поэзией в порядке все: она пребудет

В долинах своих слов, куда чиновники

не вздумают совать свой нос; она течет на юг

От пастбищ одиночества, где заняты все горем,

В сырые города, которым верим, умирая; она переживет

возникновения источник - рот.

III

Прими, Земля, достойно гостя,

Уильям Йейтс сложил здесь кости:

Упокой ирландца тут,

Выпитый стихов сосуд.

Время, что так нетерпимо

К душам смелым и невинным,

Чье недолго уваженье

К красоте телосложенья,

Чтит язык лишь, всем прощая,

кем он жив и насыщаем;

Даже трусам и убогим

Честь свою кладет под ноги.

В своем странном снисхожденье

Киплингу простит воззренья

И Клоделю, под предлогом,

тем, что пишет дивным слогом.

Ужасы во тьме витают,

Псы по всей Европе лают,

Прячась в ненависть, народ,

затаившись, что-то ждет;

Тупость расцвела на роже

В каждом встречном и прохожем.

Скованным лежит во льдах

Море жалости в глазах.

Так держать, поэт, пусть прочат

Путь твой к самой бездне ночи.

Убеди непринужденно

Жизни радоваться денно;

Вырасти на поле строф

Виноградник бранных слов.

О несчастье пой в экстазе

Горя, бедствия и грязи;

Пусть из сердца - из пустыни