Евгений Лукин - Чёртова сова

Евгений Лукин

Чёртова сова

Ты перед тем, как вешаться, спервапоговори (живём-то однова!) —и выйдет, что ни в чём ты, если честно,не виноват – планида такова…За то, что жив, спасибо вам, слова,слова, слова, а совесть бессловесна —молчит и смотрит, чёртова сова!

Прав Ты, о Господи, трижды правв этом обвале бед,но разреши обратиться в прах —сил моих больше нет.

Прав Ты, и кара Твоя проста:в белый смертельный сплавслиты время лёгких растрати время тяжких расплат.

Трижды прав Ты, но в муке дня,который там, впереди,Господи, убивая меня,любимую пощади!

Hе от Творца, не от скупщика душ —стыдно сказать, от плотины зависим.Вот и стоит рукотворная сушьнад белизною песчаных залысин.Волга слепит равнодушней слюды.Hи рыболова на отмелях этих.Только цепочкою птичьи следы,словно гулял одинокий скелетик.

В глубоком чёрном льдуветвистые расколыпрозрачно-известковы,и я по ним иду.А было – шли вдвоём,ещё живые оба,и завитком сугробакончался водоём.

Скорлупка бигуди.Пылятся кружева.Послушай, разбуди,скажи, что ты жива.Такой подробный бред —до складочки по шву.И пачка сигаретлежит – как наяву.

Вот и осень с позолотцей.Всюду тонкий запах тленья.Крашу крестик, правлю тризну,разговариваю с твердью.Самому ещё придётсяотвечать за преступленье,именуемое жизньюи караемое смертью.

Ах, какого защитника дал тебе добрый Господь!В беспощадные ночи, когда подбиваешь итоги,вновь приходит на помощь весёлая сильная плоть,и убийца по имени совесть уходит с дороги.Но когда твою плоть на глазах твоих скормят землеи шагнёт к тебе совесть с застывшей усмешкой безумца,ты ещё затоскуешь, дружок, о кипящей смоле,раскалённых щипцах и зазубренных тяжких трезубцах.

Над рекой, над кручей яра,начиная клокотать,шла гроза – как Божья караили Божья благодать.Полыхая белокрыло,шла по сутолоке вод —и уже не важно было:воскресит или убьёт.

Вот и кончен поединок. Навсегда.Впереди еще какие-то года,слёзы пьяные да карканье ворон.На зубах скрипит песчинка с похорон.

Будут ли тому причиной войныили наступленье тяжких льдов —мы уйдём. Земля вздохнет спокойно,распрямляя шрамы городов.

Разве это не издёвка злая:пробуя на ноготь остриё,взрывами и плугами терзая,люди звали матушкой её!

Из окна – запруженная Волга.Берега в строительной пыли.Ждёт Земля. Теперь уже недолго.Мы уходим. Мы почти ушли.

Мне снятся сны, где всё – как наяву:иду проспектом, что-то покупаю.Hа кой я чёрт, скажите, засыпаю —и снова, получается, живу?Я эту явь когда-нибудь взорву,но не за то, что тесно в ней и тошно,и даже не за подлость, а за то, чтомне снятся сны, где всё – как наяву!

Когда ты предаёшься хлопотамв толпе таких же человечин,внутри нашёптывает кто-то там:«Ты, парень, случаем, не вечен?Со страхом или с умилением,но пережил ты, спора нету,столетье, Родину, миллениум…Осталось пережить планету».

Забавно сознавать, но Робинзон-то —в тебе. Не на рисунке. Не в строке.Куда ни глянь, враньё до горизонта,и ты один на малом островке.Что остаётся? Верить в милость Божью,когда волна пугающе близка,да подбирать обкатанные ложьюобломки истин с белого песка.

Ничего мы не обрящем —только темечко расплющим,пребывая в настоящеми мечтая о грядущем.Не дури, едрёна вошь!Рок тебя не проворонит.Здесь ты все-таки живёшь,а в грядущем – похоронят.

Когда возвратишься в пустуюбетонную гулкую клеть,где лампа горит вхолостуюи где предстоит околеть,ты лепет воды в туалетеприми за журчанье ручья —и нет уже каменной клети,и вновь боевая ничья!

Hеба серое болотце.Влажная стена.У балкона чайка бьётся,будто простыня.Бедолага, шаромыга,марлевый испод.Это утро. Это Рига.Это Hовый год.

Людмиле Козинец

Ох, упрям! Сижу в кабаке.Сыт и пьян, и нос в табаке.То ли песня вдалеке,то ли где-то свадьба...Штоф вина на столе пустому окна, а в окошке том —над господским над прудомбелая усадьба.

Сыр да бор да негромкий сказ,мол, недобр у барыни глаз —привораживает враз,хуже не сказать бы...Черти пьяные, вы о ком?Я-то с барыней не знаком!Ну а сам взгляну тайкомв сторону усадьбы.

Что ж, колдунья, твоя взяла!Грош кладу я на край стола.Углядела, повела...Век тебя не знать бы!Волшебством ты и впрямь сильна:я в шестом кабаке спьянА,а в окошке вновь она —белая усадьба...

Далии Трускиновской

Как ты там, за рубежом,у стеклянных побережий,где февральский ветер свежийтак и лезет на рожон?

Та ли прежняя зимав городках, где даже тюрьмыдо того миниатюрны,что уж лучше Колыма?

Ты в моем проходишь снемостовой черногранитнойза новёхонькой границейв новорожденной стране.

Взять нагрянуть невпопадв город вычурный и тесныйпод готически отвесныйприбалтийский снегопад.

Ты откинешь капюшон,на меня с улыбкой глядя.Растолкуй мне, Бога ради:кто из нас за рубежом?

Далии Трускиновской

Так неистова светлагрань весеннего стекла,что хотел бы жизнь растратить —да растрачена дотла!

Четвертованная грусть.Четвертованная Русь.Я к тебе через границуи ползком не проберусь.

Кружевные берегада непрочные снега —всё как есть перечеркнулаполосатая слега.

Вот и водка налита,да какая-то не та:вроде пробую напиться —не выходит ни черта.

Колобродит у окнаодичалая весна.Впору гибнуть за Отчизну,хоть и бывшая она...

Счастье, выглянув едва,обернулось пьяным бредом.То ли предали слова,то ли я кого-то предал.

ЦвЕта крови и чернилгрязь и ржавчина в горниле.То ль кого похоронил,то ль меня похоронили.

Безнадежное «зеро».Где же адская бумага,петушиное перо,опереточная шпага?

Год любви любой ценой —вот и все, о чем просил бы.Как ты выдуман, Хромой,беспощадно и красиво!

Точно не твою судьбу, но чью-тоодарил Господь, попутал бес.Краткое, свершившееся чудо.Больше не предвидится чудес.Говори что надо и не надо,только о случившемся молчи.В чёрном кофе кубик рафинада —белый домик раствори в ночи.

Пересыпан городокснегом, будто нафталином.Утро зимнее, пошли намлучезарный колобок.После вьюжных веретёнпусть мигнёт румяным веком,по заоблачным сусекамдобрым Боженькой метён.

Идите к чёрту, господа,прямыми стройными рядами —и возраст вашими годамине измеряйте никогда!Нам, слава богу, не до вас,когда мы, рук не разнимая,глазеем на январский вяз,а он цветёт, как вишня в мае.

Ещё жива отзывчивая плоть.Ещё чудит, петляет колея.Поистине всемилостив Господь,когда щадит такую тварь, как я.Самовлюблённый жадный упырёк,что я творил! И что я говорил!А Он меня не только уберёг —Он мне с тобою встречу подарил.

Моя пятидесятая веснаперебирает ивовые плети,как будто на пятидесятилетьенеладное задумала она:«Вот эта розга, – пробует, – длинна,та – коротка, а тоненькие этии вовсе не откликнутся в поэте…Когда бы в молодые времена!»

В юдоли, где мы обитаем,любое деяние – зло.А я уродился лентяем —и, стало быть, мне повезло.И, стало быть, спрошенный небом,скажу, незапятнанно бел:«Не брал. Не участвовал. Не был.Нескладные песенки пел».

Не давать им пряников!Отхлестать орешником!Из-за этих праведниковя считаюсь грешником!

Повстречаешь – тресни-кав лоб зелейной скляницей!Из-за этих трезвенниковя считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.Строки – нищета и сушь.Из-за этих лермонтовыхя и не считаюсь уж!

Звуки пошли не те —глухи, невнятны, тупы.Яблоки в темнотепадают – словно трупы.Вот и сижу в саду,внемля недобрым звукам.Скоро ведь упадус тем же коротким стуком.

Достаётся нынче правдам —травят как хотят!Я сижу любуюсь прайдомрыженьких котят.Что мне правды! Что мне травли!Помыслы просты,как мелькающие в травкерыжие хвосты.

Хуже злого костоеда зарубежный Кастанеда,и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,и черновики нетленки между томом Короленкии записочкой от Ленки затаились в аккуратев том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,угрожая покарати мощным оползнем культуры —житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..

Тает жизнь в осеннем шелесте,усыхает, как лоза.У меня вставные челюстии безумные глаза.Скальте, скальте зубы юные!Нет бы скальда поберечьза глаза его безумныеи фарфоровую речь!

Заклубились беды вороньём.Да и ладно!Съеду я куда-нибудь в районТаиланда.Там, в густом тропическом саду,с загибоная, пожалуй, как-нибудь сойдуза гиббона.

Не дай мне Бог…