Сергей Гандлевский - Стихотворения Страница 10

Сплошную образовывают вязь.

Направь прилежно лампу на рисунок

И угол зренья малость измени,

Чтобы трофеи, ружьецо, подсумок

Внезапно выступили из тени.

Его на миг придумала бумага —

Чуть-чуть безумец, несколько эстет,

Преступник на свободе, симпатяга —

Сходи на нет, теперь сходи на нет!

И вновь рисунок, как впервой, неясен.

Но было что-то – перестук колес

Из пригорода, вяз, не помню, ясень —

Безмерное, ослепшее от слез,

Блистающее в поселковой луже,

Под стариковский гомон воронья…

И жизнь моя была б ничуть не хуже,

Не будь она моя!

1996

Когда пришлют за мной небесных выводных…

А. Сопровский

Социализм, Москва, кинотеатр,

Где мы с Сопровским молоды и пьяны.

Свет гаснет, первый хроникальный кадр —

Мажор с экрана.

В Ханое – труд, в Софии – перепляс,

Трус, мор и глад – в Нью-Йорке.

А здесь последний свет погас —

Сопровский, я и “три семерки”.

Мы шли на импортный дурман,

Помноженный на русский градус.

Но мой дружок мертвецки пьян —

Ему не в радость.

Огромные закрытые глаза.

Шпана во мраке шутки шутит.

Давай-ка, пробуждайся, спать нельзя —

Смотри, какую невидаль нам крутят:

Слепой играет аккордеонист

И с пулей в животе походкой шаткой

Выходит, сквернословя, террорист

Во двор, мощенный мощною брусчаткой.

Неряха, вундеркинд, гордец,

Исчадье книжной доблести и сплина,

Ты – сеятель причин и следствий жнец,

Но есть и на тебя причина.

Будь начеку, отчисленный студент.

Тебя, мой друг большеголовый,

Берет на карандаш – я думал, мент,

А вышло – ангел участковый.

1997

идет по улице изгой

для пущей важности с серьгой

впустую труженик позора

стоял на перекрестке лет

три цвета есть у светофора

но голубого цвета нет

а я живу себе покуда

художником от слова худо

брожу ль туда-сюда при этом

сижу ль меж юношей с приветом

никак к ней к смерти не привыкнешь

все над каким-то златом чахнешь

умрешь как миленький не пикнешь

ну разве из приличья ахнешь

умри себе как все ребята

и к восхищению родни

о местонахожденьи злата

агонизируя сболтни

1997

Так любить – что в лицо не узнать,

И проснуться от шума трамвая.

Ты жена мне, сестра или мать,

С кем я шел вдоль околицы рая?

Слышишь, ходит по кругу гроза —

Так и надо мне, так мне и надо!

Видишь, вновь закрываю глаза,

Увлекаемый в сторону ада.

Заурядны приметы его:

Есть завод, проходная, Кузьминки,

Шум трамвая, но прежде всего —

По утраченной жизни поминки.

За столом причитанья и смех,

И под утро не в жилу старшому

Всех вести на обоссанный снег

И уже добивать по-простому

Оставайся со мной до конца,

Улыбнись мне глазами сухими,

Обернись, я не помню лица,

Назови свое прежнее имя.

1997

Баратынский, Вяземский, Фет и проч.

И валяй цитируй, когда не лень.

Смерть – одни утверждают – сплошная ночь,

А другие божатся, что Юрьев день.

В настоящее время близка зима.

В Новый год плесну себе коньячку.

Пусть я в общем и целом – мешок дерьма,

Мне еще не скучно хватить снежку

Или встретиться с зеркалом: сколько лет,

Сколько зим мы знакомы, питомец муз!

Ну решайся, тебе уже много лет,

А боишься выбрать даже арбуз.

Семь ноль-ноль. Пробуждается в аккурат

Трудодень, человекоконь гужевой.

Каждый сам себе отопри свой ад,

Словно дверцу шкафчика в душевой.

1997

Осенний снег упал в траву,

И старшеклассница из Львова

Читала первую строфу

“Шестого чувства” Гумилева.

А там и жизнь почти прошла,

С той ночи, как я отнял руки,

Когда ты с вызовом прочла

Строку о женщине и муке.

Пострел изрядно постарел,

И школьница хватила лиха,

И снег осенний запестрел,

И снова стало тихо-тихо.

С какою целью я живу,

Кому нужны ее печали,

Зачем поэта расстреляли

И первый снег упал в траву?

1997

На смерть И. Б.

Здесь когда-то ты жила, старшеклассницей была,

А сравнительно недавно своевольно умерла.

Как, наверное, должна скверно тикать тишина,

Если женщине-красавице жизнь стала не мила.

Уроженец здешних мест, средних лет, таков, как есть,

Ради холода спинного навещаю твой подъезд.

Что ли роз на все возьму, на кладбище отвезу,

Уроню, как это водится, нетрезвую слезу…

Я ль не лез в окно к тебе из ревности, по злобе

По гремучей водосточной к небу задранной трубе?

Хорошо быть молодым, молодым и пьяным в дым —

Четверть века, четверть века зряшным подвигам моим!

Голосом, разрезом глаз с толку сбит в толпе не раз,

Я всегда обознавался, не ошибся лишь сейчас,

Не ослышался – мертва. Пошла кругом голова.

Не любила меня отроду, но ты была жива.

Кто б на ножки поднялся, в дно головкой уперся,

Поднатужился, чтоб разом смерть была, да вышла вся!

Воскресать так воскресать! Встали в рост отец и мать.

Друг Сопровский оживает, подбивает выпивать.

Мы “андроповки” берем, что-то первая колом —

Комом в горле, слуцким слогом да частушечным стихом.

Так от радости пьяны, гибелью опалены,

В черно-белой кинохронике вертаются с войны.

Нарастает стук колес и душа идет вразнос.

На вокзале марш играют – слепнет музыка от слез.

Вот и ты – одна из них. Мельком видишь нас двоих,

Кратко на фиг посылаешь обожателей своих.

Вижу я сквозь толчею тебя прежнюю, ничью,

Уходящую безмолвно прямо в молодость твою.

Ну, иди себе, иди. Все плохое позади.

И отныне, надо думать, хорошее впереди.

Как в былые времена, встань у школьного окна.

Имя, девичью фамилию выговорит тишина.

1998

Г. Ч.

Раб, сын раба, я вырвался из уз,

Я выпал из оцепененья.

И торжествую, зная наизусть

Давно лелеемое приключенье.

Сейчас сорвется тишина на крик —

Такую я задумал шалость.

Смерть в каждом кустике храбрится: чик-чирик —

Но только в радость эта малость.

Разбить бы вдребезги, чтоб набело срослось,

Воздать сторицей, хлопнуть дверью.

Визжи, визжи, расхлябанная ось

Между Аделаидою и Тверью!

Деревня-оползень на правом берегу,

Паром, пичуга в воздухе отпетом —

Все это, если я смогу,

Сойдется наконец с ответом.

Мирон Пахомыч, к отмели рули,

Наляг, Харон Паромыч, на кормило.

По моему хотенью журавли,

Курлыча, потянулись к дельте Нила.

“Казбечину” с индийской коноплей

Щелчком отбросив, вынуть парабеллум.

Смерть пахнет огородною землей,

А первая любовь – травой и телом.

1998

близнецами считал а когда разузнал у соседки

оказался непарный чудак-человек

он сходил по-большому на лестничной клетке

оба раза при мне и в четверг

мой народ отличает шельмец оргалит от фанеры

или взять чтоб не быть голословным того же меня

я в семью возвращался от друга валеры

в хороводе теней три мучительных дня

и уже не поверят мне на слово добрые люди

что когда-то я был каждой малости рад

в тюбетейке со ртом до ушей это я на верблюде

рубль всего а вокруг обольстительный ленинабад

я свой век скоротал как восточную сказку

дромадер алкоголя горячечные миражи

о сними с меня жено похмельную маску

и бай-бай уложи

пусть я встану чем свет не таким удручающим что ли

как сегодня прилег

разве нас не учили хорошему в школе

где пизда марь иванна проводила урок

иванов сколько раз повторять не вертись и не висни

на анищенко сел по-людски

все открыли тетради пишем с красной строки

смысл жизни

1999

Мама чашки убирает со стола,

Папа слушает Бетховена с утра,

“Ножи-ножницы,” – доносится в окно,

И на улице становится темно.

Раздается ультиматум “марш в кровать!” —

То есть вновь слонов до одури считать,

Или вскидываться за полночь с чужой

Перевернутой от ужаса душой.

Нюра-дурочка, покойница, ко мне,

Чего доброго, пожалует во сне —

Биографию юннату предсказать

Али “глупости” за фантик показать.

Вздор и глупости! Плательщики-жильцы

При ближайшем рассмотреньи – не жильцы.

Досчитали под Бетховена слонов

И уснули, как убитые, без снов.

Что-то клонит и меня к такому сну.

С понедельника жизнь новую начну.

И забуду лад любимого стиха

“Папе сделали ботинки…” – ха-ха-ха.

И умолкнут над промышленной рекой

Звуки музыки нече-лове-ческой.

И потянемся гуськом за тенью тень,

Вспоминая с бодуна воскресный день.

1999

все разом – вещи в коридоре

отъезд и сборы впопыхах

шесть вялых роз и крематорий

и предсказание в стихах

другие сборы путь неблизок

себя в трюмо а у трюмо

засохший яблока огрызок

се одиночество само