Игорь Губерман - Восьмой дневник Страница 10

Мне давно уже хотелось знать побольше о Вятлаге. С этим гибельным лагерем сплошного лесоповала были у меня связаны какие-то очень личные чувства: там отбывал свой первый срок Саша Гинзбург – великая, по-моему, личность в истории российского свободомыслия, здесь отсидел (и выжил, слава богу) замечательный поэт Борис Чичибабин, общение с которым никогда я не забуду, об этом лагере пронзительно и страшно написал Дмитрий Панин (тот, который Сологдин в «Круге первом»). Мне в этот приезд и о Вятлаге стало многое известно. Потому что мне была подарена удивительная книжка – «Экономика ГУЛАГА как система подневольного труда», написанная по материалам Вятлага. Ох, не для блаженного вечернего чтения годилась эта книга, только я её листал несколько дней подряд после отъезда. Из неё и почерпнул я то, что изложить хочу, а вот об авторе её – немного позже, ибо это тоже очень важно.

Для начала – маленькая цитата. В конце восемнадцатого века некий пехотный капитан Рычков вышел в отставку и по влечению ума и сердца стал путешественником – нанялся в экспедицию Академии наук по описанию Российской империи. Выпущенная им в результате странствий книга называлась замечательно красиво: «Журнал, или Дневные записки путешествия по разным провинциям Российского государства в 1769 и 1770 годах». О здешнем крае написал он искренне и кратко: «Пространство северной части Вятской страны удобно для обиталища не людям, но зверям, привыкшим жить среди ужасных болот и лесов, каковы суть там все места». Не знаю, написал ли он о комарах, мошке и слепнях, сосущих кровь, а также про повсюдную нехватку чистой питьевой воды. Однако полтора века спустя советской империи остро понадобилась древесина, тут силами первых зэков проложили местную дорогу, и в огромный лагерь хлынули люди, обречённые в невыносимых для жизни условиях заготавливать лес. Не в силах я описывать кошмар того гибельного рабского существования, гораздо проще мне недлинные цитаты привести. Тем более что одна – из выступления начальника лагеря (!) на партийном активе, то есть перед устроителями этого медленного убийства десятков тысяч людей. Он сдержанно и лаконично перечислял: «Нет света, тепла, сушилок, бань, матрасов на нарах. Использование рабочей силы на большинстве лагерных пунктов – просто варварское». А продукты «разворовываются прямо со складов и кухонь». Это он своим же говорил, однопартийцам и сотрудникам, тем как раз, кто заставлял зэков «работать до 16 часов в сутки» и подвергал голоду за невыполнение плана. А такой работы даже лошади не выносили: был год, когда от голода и непосильной нагрузки пало три четверти конского поголовья лагеря. Не пойму только, читая, для чего он это говорил, ведь ничего никто не мог переменить в сложившейся во всей стране системе. А вот скупые слова одного из зэков, чудом выжившего в лагере: «Даже ко всему привычные кряжистые мужики на тех харчах, в тех условиях и при нечеловеческих нормах больше трёх лет не выдерживали». Это о смерти говорится, в лучшем случае – о переходе в инвалиды. Четверть Вятлага доживала срок в инвалидных бараках. А по всей империи – миллионы.

Вся книга, из которой только крохи я заимствовал, – не только о неэффективности рабского труда (с чисто экономической точки зрения, всё человеческое мы пока не трогаем), но и про то, что эти полигоны подневольного труда разлагающе, тлетворно влияли на всю страну. Как и влияют до сих пор. Теперь – об авторе её.

Эту книгу написал губернатор Вятской области Никита Белых. Вы когда-нибудь хоть слышали о современном губернаторе, который мог бы написать такую книгу? Я лично – нет. Даже представить себе не мог. Никита Белых – кандидат экономических наук (это как раз тема его диссертации) и кандидат исторических наук. Мне довелось чуть пообщаться с ним, и я был поражён: впервые в жизни я вдруг обнаружил, что в России можно быть при власти, оставаясь умным, сведущим и с несомненностью порядочным человеком. Вечером на выступлении меня спросили, виделся ли я с губернатором и что я о нём думаю. Я ответил словами, приведенными выше, и невероятно дружные аплодисменты подтвердили моё личное впечатление. Я очень обрадовался за Никиту Белых и вдруг подумал с ужасом, какое невероятное количество врагов должно у него быть во властной межеумочной среде. Я аж поёжился, воочию себе представив эту свору. Но Вятке очень повезло.

А в городе Благовещенске приснился мне замечательный сон. Я с самого утра решил пошляться по городу, сообразил, что до концерта запросто смогу отоспаться, и прихватил с собой фляжку с виски. Первый глоток я сделал ещё в гостинице. Для начала вышел я на берег Амура, глянул на роскошный китайский город через реку и покурил под триумфальной аркой, некогда воздвигнутой здесь в честь посещения города цесаревичем Николаем, когда он совершал кругосветное путешествие и возвращался из Владивостока в свой Санкт-Петербург. Я об этом путешествии и знать не знал, но всё было написано на арке. Её восстановили недавно, при советской власти ей стоять не полагалось, но смотрелась она очень симпатично, и под ней я выпил снова и недолго покурил. А неподалёку на каком-то длинном, амбарного типа здании висела мемориальная доска в честь Чехова – он тут пробыл один день по дороге на Сахалин. Не помянуть Антона Павловича было бы грехом непростительным. А на той же площади на каком-то роскошном старом здании бросалась в глаза большая мраморная доска в память о купце Чурине, и сбоку на доске отдельной пояснялось, что купец этот снабжал продовольствием не только ближние окрестности, но чуть не до Аляски простирались его лавки и магазины. Помянув двумя глотками неизвестного мне раньше Чурина (поскольку был он выдающимся меценатом), я побрел по набережной, ёжась от ноябрьского ветра, и немного выпил возле памятника графу Муравьёву-Амурскому, губернатору Восточной Сибири и Дальнего Востока (середина девятнадцатого века). Это он, вельможный засранец, некогда с надменностью сказал, что он не из тех Муравьёвых, которых вешают, а он из тех, которые вешают сами. Впрочем, для России тогдашней сделал он и вправду много, это он превратил Амур в российскую реку. Здесь она была довольно неширокой, и в хорошую погоду, рассказали мне вчера, было слышно, как поют китайцы в расположенном напротив цветущем городе Хайхе. Благовещенцы туда мотались на пароме за дешёвыми товарами. А Чурин это всё им сам привёз бы, подумал я и помянул ещё раз даровитого купца. В гостиницу я возвратился в некоем смущении от исторической недостоверности мемориальных досок, ибо наткнулся на такую в память о Надежде Константиновне Крупской, которая тут сроду не бывала. Может быть, это была школа её имени? Или роддом, хотя у Крупской не было детей. Но почему-то именно домам родильным присваивают имена бездетных тёток – Розы Люксембург, например. Или в Москве – всё той же Крупской. Я на всякий случай почтил память обеих. И улёгся спать, чтоб на концерте быть как стёклышко. Но тут мне и приснился дивный сон.

Я стоял под триумфальной аркой и смотрел, как по Амуру медленно причаливает к берегу небольшой белый кораблик. С него сошла группа людей, которые остановились, повинуясь мановению руки какого-то смутно знакомого мне человека, энергично пошедшего в мою сторону. Тут я почувствовал, что стою уже не один, и обнаружил слева от себя графа Муравьёва-Амурского. В мундире с генеральскими золотыми эполетами, усами – чистый памятник, только оживший и стоящий по команде «смирно». Я ничуть не удивился и справа обнаружил Чехова. Он почему-то был без пенсне и близоруко щурился – слегка растерянно, отчего выглядел подслеповатым учителем еврейской начальной школы. А подходивший невысокий человек уже был ясно различим, и я узнал Николая Второго. Он был в какой-то непонятной мне военной форме, без фуражки и платком на ходу вытирал вспотевший лоб. «Простудится», – подумал я заботливо, без никакого благоговейного изумления. Подойдя к нам, цесаревич протянул руку Муравьёву-Амурскому и как-то запросто, приветливо сказал: «Здравствуйте, тёзка, самое смешное, что я только что был в Хабаровске на освящении вашего памятника».

«Ваше…» – хрипло сказал граф, но Николай его досадливо перебил: «Полноте, при том посещении Благовещенска я был всего лишь полковником, оставьте все формальности в покое». После чего сухо, но учтиво мне кивнув, со словами: «Здравствуйте, Антон Павлович!» – он пожал руку Чехову. Я ничуть не огорчился, отчего-то ясно понимая, что живому человеку эта тень не может предложить рукопожатие. Чехов радостно улыбался, левой рукой вытягивая пенсне из верхнего кармашка сюртука. А Николай уже протягивал руку кому-то за моей спиной. Я обернулся: позади меня стоял высокий седобородый человек с очень простонародным симпатичным лицом. Он приветливо поклонился мне и тихо сказал: «Чурин». – «Я узнал вас, – ответил я ему так же тихо, – я только что видел вашу мемориальную доску». Он беззвучно рассмеялся.