Владимир Набоков - Стихи Страница 10

25 апреля 1919, Афины

Ты много странствовал. Рассказ холодный твойя ныне слушаю не с завистью живой,а с чувством сложного, глухого сожаленья.Мне горько за тебя. Скитался долго ты;везде вокруг себя единой красотыразнообразные ты видел проявленья,и многих городов в записках путевыхтобой приведены бесцветные названья.Но ты не испытал тоски очарованья!

На желтом мраморе святилищ вековых,на крыльях пестрых птиц, роскошных насекомыхузор ты примечал, не чуя Божества;стыдливой музыке наречий незнакомыхс улыбкой ты внимал, а выучил словаприветствий утренних, вечерних пожеланий;в пустынях, в городах иль ночью, на поляне,сияющей в лесу как озеро, о нет,не содрогался ты, внезапно потрясенныйсознаньем бытия… И через много летты возвращаешься, но смотришь изумленно,когда я говорю, что сладостно потомо странствиях мечтать, о прошлом золотом,и вдруг припоминать, в тревоге, в умиленьемучительном не то, что знать бы всякий мог,а мелочь дивную, оттенок, миг, намек, —звезду под деревом да песню в отдаленье.

14 февраля 1920

Над землею стоит голубеющий пар.Почки лип озарили аллею;и с нелепою песенкой первый комармне щекочет настойчиво шею…И тоску по иной, сочно-черной весне —вдохновенное воспоминанье —ах, какую тоску! — пробуждает во мнекомариное это жужжанье…

20 февраля 1920

Я видел, за тобой шел юноша, похожийна многих; знал я все: походку, трубку, смех.Да и таких, как ты, немало ведь, и что же,люблю по-разному их всех.Вы проходили там, где дружественно-рьяноиграли мы, кружась под зимней синевой.Отрадная игра! Широкая поляна,пестрят рубашки; мяч живойто мечется в ногах, как молния кривая,то — выстрела звучней — взвивается, и вотподпрыгиваю я, с размаху прерываяего стремительный полет.

Увидя мой удар, уверенно-умелый,спросила ты, следя вращающийся мяч:знаком ли он тебе — вон тот, в фуфайке белой,худой, лохматый, как скрипач.Твой спутник отвечал, что, кажется, я родомиз дикой той страны, где каплет кровь на снег,и, трубку пососав, заметил мимоходом,что я — приятный человек.И дальше вы пошли. Туманясь, удалилсятвой голос солнечный. Я видел, как твой другпоследовал, дымя, потом остановилсяи трубкой стукнул о каблук.

А там все прыгал мяч, и ведать не могли вы,что вот один из тех беспечных игроковв молчанье, по ночам, творит, неторопливый,созвучья для иных веков.

26 февраля 1920, Кембридж

* Футбол (англ.).

Безвозвратная, вечно-родная,эти слезы, чуть слышно звенящие,проливал я, тебя вспоминая.Поглядел я на звезды, горящие,как высокие скорбные мысли,и лучи удлинялись колючие,ослепили меня и повислина ресницах жемчужины жгучие.О, стекайте по тайным морщинам,слезы яркие, слезы тяжелые!Над минувшим, над счастьем единымразгорайтесь, лучи невеселые…Все ушло, все дороги смешались,разлюбил я напевы искусные…Только звезды у сердца остались,только звезды, большие и грустные…

4 марта 1920

Искусственное тел передвиженье —вот разума древнейшая любовь,и в этом жадно ищет отраженьяпод кожею кружащаяся кровь.Чу! По мосту над бешеною безднойчудовище с зарницей на хребтекак бы грозой неистово-железнойпроносится в гремящей темноте.И, чуя, как добычу, берег дальний,стоокие, по морокам морейплывут и плещут музыкою бальнойчертоги исполинских кораблей.Наклон, оправданное вычисленьеда четкий повторяющийся взрыв —и вот оно, Дедала сновиденье,взлетает, крылья струнные раскрыв.

1918, Крым

Столбов однообразных придорожныхфарфоровые бубенцы и шестьгудящих струн…Скользит за вестью весть —шум голосов бесчисленных, тревожныхи жалобных скользит из края в край.И ты — на бледной полосе дороги,ты, странник загорелый, босоногий,замедли шаг и с ветром замирай,внимая проплывающему пенью.Гудит, гудит уныние равнин,и каждый столб ложится длинной тенью,и путь далек, и ты один…

11 марта 1920

Цветущие каштаны, словно храмыоткрытые, сияют вдоль реки.Их красоту задуют ветеркизадорные, но в этот вечер — самыйвесенний из весенних вечеров —они чудесней всех твоих даров,незримый Зодчий! Кто-то тихо, чистов цветах звенит (кто, ангел или дрозд?),и тени изумрудные слоистойлиствы и грозди розовые звездв воде отражены.Я здесь, упрямый,юродивый, у паперти стоюи чуда жду, и видят грусть моюкаштаны, восхитительные храмы…

20 мая 1920, Кембридж

Люблю в струящейся дремотесливаться с вечером, когдавы смутно в памяти поете,о, потонувшие года!Люблю я тайные кочевья…Целую умерших, во сне.Колосья, девушки, деревья —навстречу тянутся ко мне.

Еще не дышит вдохновенье,а мир обычного затих:то неподвижное мгновенье —уже не боль, еще не стих.И полумысли, полузвукивплывают в дымчатый мой сон,белея в сумерках, как рукинедорисованных Мадонн…

Твоих одежд воздушных я коснулся,и мелкие посыпались цветыиз облака благоуханной ткани.Стояли мы на белых ступенях,в полдневный час, у моря, и на юге,сверкая, колебались корабли.Спросила ты:что на земле прекраснейтемно-лиловых лепестков фиалок,разбросанных по мрамору?

Твоиглаза, твои покорные глаза,я отвечал.Потом мы побреливдоль берега, ладонями блуждаяпо краю бледно-каменной ограды.Синела даль. Ты слабо улыбалась,любуясь парусами кораблей,как будто вырезанными из солнца.

29 мая 1920

* В С.: "Крым, 1918 г."

И на берег весенний пришли мы назадсквозь туман исступленных растений.По сырому песку перед нами скользятнаши узкие черные тени.Ты о прошлом твердишь, о разбитой волне,а над морем, над золотоглазым,кипарисы на склонах струятся к луне,и внимаю я райским рассказам.Отражаясь в воде, колокольчики звезднепонятно звенят, а над моремповисает горящий, змеящийся мост,и как дети о прошлом мы спорим.Вспоминаем порывы разбрызганных дней.Это больно, и это не нужно…Мы идем, и следы наших голых ступнейнаполняются влагой жемчужной.

8 июня 1920, Кембридж

Инок ласковый, мы реемнад твоим монастыремда над озером, горящимсиневатым серебром.Завтра, милый, улетаем —утром сонным в сентябре.В Цареграде — на закате,в Назарете — на заре.Но на север мы в апрелевозвращаемся, и вотты срываешь, инок тонкий,первый ландыш у ворот;и, не понимая птичьихмаленьких и звонких слов,ты нас видишь над крестамибирюзовых куполов.

10 июня 1920

Час задумчивый строгого ужина,предсказанья измен и разлуки.Озаряет ночная жемчужинаолеандровые лепестки.Наклонился апостол к апостолу.У Христа — серебристые руки.Ясно молятся свечи, и по столуночные ползут мотыльки.

1918, Крым

Она давно ушла, она давно забыла…Ее задумчивость любил я… Это былов апреле лет моих, в прелестные лета,на севере земли… Печаль и чистотасливались в музыку воздушную, в созвучьянерукотворные, когда, раздвинув сучья,отяжелевшие от желтых звезд и пчел,она меня звала. Я с нею перечелвсе сказки юности, туманные, как ивынад серым озером, на скатах, где, тоскливый,играл я лютикам на лютне, под луной…

Ее задумчивость любил я. Надо мнойона как облако склонялась золотое,о чем-то сетуя и в счастие простоеуверовать боясь. Ее полуобняв,рассказывал я сны. Тогда, глаза подняв(и лучезарная в них осень улыбалась),она глядела вдаль, и плавно колебаласьтень ивовой листвы на платье, на плечахее девических, а волосы в лучахгорели призрачно… и все так странно было…Она давно ушла, она давно забыла…

Я видел, ты витала меж алмазныхстволов и черных листьев, под луной,воздушно выбегала из бессвязныхузоров сумрака на луг лесной.Твое круженье было молчаливо,как ночь, и вдохновенно, как любовь…

Руками всплескивала, и тоскливосклонялась ты, и улетала вновь.И волосы твои струились, ногистремительно сияли, и лунав глазах плясала… Любовались богилесные, любовалась тишина…

А жизнь, а жизнь, распутывая тени,к тебе тянулась, бредила, звала,но пеньем согласованных движенийты властно заколдована была…

Кто меня повезетпо ухабам домой,мимо сизых болоти струящихся нив?Кто укажет кнутом,обернувшись ко мне,меж берез и рябинзеленеющий дом?

Кто откроет мне дверь?Кто заплачет в сенях?А теперь — вот теперь —есть ли там кто-нибудь,кто почуял бы вдруг,что в далеком краюя брожу и пою,под луной, о былом?

8 августа 1920