Эдуард Асадов - Помните! (сборник) Страница 11

Все крепче холод, гуще облака,

Меняется погода, ветер злей,

И что ни взмах, то крылья тяжелей.

Смеркается… Все резче ветер в грудь,

Слабеют силы, нет, не дотянуть!

И тут протяжно крикнул головной:

– Под нами море! Следуйте за мной!

Скорее вниз! Скорей, внизу вода!

А это значит – отдых и еда! —

Но следом вдруг пошли перепела.

– А вы куда? Вода для вас – беда!

Да, видно, на миру и смерть красна.

Жить можно разно. Смерть – всегда одна!..

Нет больше сил… И шли перепела

Туда, где волны, где покой и мгла.

К рассвету все замолкло… Тишина —

Медлительная, важная луна,

Опутав звезды сетью золотой,

Загадочно повисла над водой.

А в это время из далеких вод

Домой, к Одессе, к гавани своей,

Бесшумно шел красавец турбоход,

Блестя глазами бортовых огней.

Вдруг вахтенный, стоявший с рулевым,

Взглянул за борт и замер, недвижим.

Потом присвистнул: – Шут меня дери!

Вот чудеса! Ты только посмотри!

В лучах зари, забыв привычный страх,

Качались гуси молча на волнах,

У каждого в усталой тишине

По спящей перепелке на спине…

Сводило горло… Так хотелось есть!..

А рыб вокруг – вовек не перечесть!

Но ни один за рыбой не нырнул

И друга в глубину не окунул.

Вставал над морем искрометный круг,

Летели гуси дикие на юг,

А позади за ниткою гусиной

Спешил на юг косяк перепелиный.

Летели гуси в огненный рассвет,

А с корабля смотрели им вослед, —

Как на смотру – ладонь у козырька, —

Два вахтенных – бывалых моряка.

1964

Пеликан

Смешная птица пеликан:

Он грузный, неуклюжий,

Громадный клюв, как ятаган,

И зоб – тугой, как барабан,

Набитый впрок на ужин…

Гнездо в кустах на островке,

В гнезде птенцы галдят,

Ныряет мама в озерке,

А он стоит невдалеке,

Как сторож и солдат.

Потом он, голову пригнув,

Распахивает клюв.

И, сунув шейки, как в трубу,

Птенцы в его зобу

Хватают жадно, кто быстрей,

Хрустящих окуней.

А степь с утра и до утра

Все суше и мрачнее.

Стоит безбожная жара,

И даже кончики пера

Черны от суховея.

Трещат сухие камыши…

Жара – хоть не дыши!

Как хищный беркут над землей,

Парит тяжелый зной.

И вот на месте озерка —

Один засохший ил,

Воды ни капли, ни глотка.

Ну хоть бы лужица пока!

Ну хоть бы дождь полил!

Птенцы затихли. Не кричат.

Они как будто тают…

Чуть только лапами дрожат

Да клювы раскрывают.

Сказали ветры: «Ливню быть.

Но позже, не сейчас».

Птенцы ж глазами просят: «Пить!»

Им не дождаться, не дожить.

Ведь дорог каждый час!

Но стой, беда! Спасенье есть,

Как радость, настоящее.

Оно в груди отца, вот здесь!

Живое и горящее.

Он их спасет любой ценой,

Великою любовью.

Не чудом, не водой живой,

А выше, чем живой водой, —

Своей живою кровью.

Привстал на лапах пеликан,

Глазами мир обвел

И клювом грудь себе вспорол,

А клюв, как ятаган!

Сложились крылья-паруса,

Доплыв до высшей цели,

Светлели детские глаза,

Отцовские – тускнели…

Смешная птица пеликан:

Он грузный, неуклюжий,

Громадный клюв, как ятаган,

И зоб – тугой, как барабан,

Набитый впрок на ужин…

Пусть так. Но я скажу иным

Гогочущим болванам:

– Снимите шапки перед ним,

Перед зобастым и смешным,

Нескладным пеликаном!

1964

Лебеди

Гордые шеи изогнуты круто,

В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.

Смотрят с открыток, глядят с абажуров,

Став украшеньем дурного уюта.

Если хозяйку-кокетку порой

«Лебедью» гость за столом назовет,

Птицы незримо качнут головой:

Что, мол, он знает и что он поймет?!

…Солнце садилось меж бронзовых скал,

Лебедь на жесткой траве умирал.

Дробь браконьера иль когти орла?

Смерть – это смерть, оплошал – и нашла!

Дрогнул, прилег и застыл, недвижим.

Алая бусинка с клюва сползла…

Долго стояла подруга над ним

И, наконец, поняла!..

Разума птицам немного дано,

Горе ж и птицу сражает, как гром.

Все, кому в мире любить суждено,

Разве тоскуют умом?

Сердца однолюбов связаны туго:

Вместе навек судьба и полет,

И даже смерть, убивая друга,

Их дружбы не разорвет.

В лучах багровеет скальный гранит.

Лебедь на жесткой траве лежит.

А по спирали в зенит упруго

Кругами уходит его подруга.

Чуть слышно донесся гортанный крик,

Белый комок над бездной повис,

Затем он дрогнул, а через миг

Метнулся отвесно на скалы вниз.

…Тонкие шеи изогнуты круто,

В гипсе, фарфоре молчат они хмуро.

Смотрят с открыток, глядят с абажуров,

Став украшеньем дурного уюта.

Но сквозь фокстроты, сквозь шторы из ситца

Слышу я крыльев стремительных свист,

Вижу красивую гордую птицу,

Камнем на землю летящую вниз.

1963

Стихи о рыжей дворняге

Хозяин погладил рукою

Лохматую рыжую спину:

– Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою,

Но все же тебя я покину.

Швырнул под скамейку ошейник

И скрылся под гулким навесом,

Где пестрый людской муравейник

Вливался в вагоны экспресса.

Собака не взвыла ни разу,

И лишь за знакомой спиною

Следили два карие глаза

С почти человечьей тоскою.

Старик у вокзального входа

Сказал: – Что? Оставлен, бедняга?

Эх, будь ты хорошей породы…

А то ведь простая дворняга!

Огонь над трубой заметался,

Взревел паровоз что есть мочи,

На месте, как бык, потоптался

И ринулся в непогодь ночи.

В вагонах, забыв передряги,

Курили, смеялись, дремали…

Тут, видно, о рыжей дворняге

Не думали, не вспоминали.

Не ведал хозяин, что где-то

По шпалам, из сил выбиваясь,

За красным мелькающим светом

Собака бежит, задыхаясь!

Споткнувшись, кидается снова,

В кровь лапы о камни разбиты,

Что выпрыгнуть сердце готово

Наружу из пасти раскрытой.

Не ведал хозяин, что силы

Вдруг разом оставили тело

И, стукнувшись лбом о перила,

Собака под мост полетела…

Труп волны снесли под коряги…

Старик! Ты не знаешь природы:

Ведь может быть тело дворняги,

А сердце – чистейшей породы!

1948

Ледяная баллада

Льды все туже сжимают круг,

Весь экипаж по тревоге собран.

Словно от чьих-то гигантских рук,

Трещат парохода стальные ребра.

Воет пурга среди колких льдов,

Злая насмешка слышится в голосе:

– Ну что, капитан Георгий Седов,

Кончил отныне мечтать о полюсе?

Зря она, старая, глотку рвет,

Неужто и вправду ей непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем лейтенант повернет обратно!

Команда – к Таймыру, назад, гуськом.

А он оставит лишь компас, карты,

Двух добровольцев, веревку, нарты

И к полюсу дальше пойдет пешком.

Фрам – капитанский косматый пес,

Идти с командой назад не согласен.

Где быть ему? Это смешной вопрос!

Он даже с презреньем наморщил нос,

Ему-то вопрос абсолютно ясен.

Встал впереди на привычном месте

И на хозяина так взглянул,

Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:

– Ладно, чего уж… Вместе так вместе!

Одежда твердеет, как жесть, под ветром,

А мгла не шутит, а холод жжет,

И надо не девять взять километров,

Не девяносто, а девятьсот!

Но если на трудной стоишь дороге

И светит мечта тебе, как звезда,

То ты ни трусости, ни тревоги

Не выберешь в спутники никогда.

Вперед, вперед по торосистым льдам!

От стужи хрипит глуховатый голос.

Седов еще шутит: – Ну что, брат Фрам,

Отыщешь по нюху Северный полюс?

Черную шерсть опушил мороз,

Но Фрам ничего – моряк не скулящий,

И пусть он всего лишь навсего пес —

Он путешественник настоящий!..

Снова медведем ревет пурга,

Пища – худое подобье рыбы.

Седов бы любого сломил врага:

И холод, и голод. Но вот цинга…

И ноги, распухшие, точно глыбы.

Матрос, расстроенно-озабочен,

Сказал: – Не стряслось бы какой беды.

Путь еще дальний, а вы не очень…

А полюс… Да бог с ним! Ведь там, между прочим,

Все то же: ни крыши и ни еды…

Добрый, но, право, смешной народ!

Неужто и вправду им непонятно,

Что раньше растает полярный лед,

Чем капитан повернет обратно!

И, лежа на нартах, он все в метель,

Сверяясь с картой, смотрел упрямо,

Смотрел и щурился, как в прицел,

Как будто бы видел во мраке цель,

Там, впереди, меж ушами Фрама.

Солнце все ниже… Мигнуло – и прочь…

Пожалуй, шансов уже никаких.

Над головой полярная ночь,

И в сутки – по рыбине на двоих.

Полюс по-прежнему впереди.

Седов приподнялся над изголовьем:

– Кажется, баста! Конец пути…

Эх, я бы добрался, сумел дойти,

Когда б на недельку еще здоровья…

Месяц желтым горел огнем,

Будто маяк во мгле океана.

Боцман лоб осенил крестом:

– Ну вот и нет у нас капитана!

Последний и вечный его покой:

Холм изо льда под салют прощальный,

При свете месяца, как хрустальный,