Константин Симонов - Жди меня (стихотворения) Страница 11

Атака

Когда ты по свистку, по знаку,Встав на растоптанном снегу,Готовясь броситься в атаку,Винтовку вскинул на бегу,

Какой уютной показаласьТебе холодная земля,Как все на ней запоминалось:Примерзший стебель ковыля,

Едва заметные пригорки,Разрывов дымные следы,Щепоть рассыпанной махоркиИ льдинки пролитой воды.

Казалось, чтобы оторваться,Рук мало – надо два крыла.Казалось, если лечь, остаться —Земля бы крепостью была.

Пусть снег метет, пусть ветер гонит,Пускай лежать здесь много дней.Земля. На ней никто не тронет.Лишь крепче прижимайся к ней.

Ты этим мыслям жадно верилСекунду с четвертью, покаТы сам длину им не отмерилДлиною ротного свистка.

Когда осекся звук короткий,Ты в тот неуловимый мигУже тяжелою походкойБежал по снегу напрямик.

Осталась только сила ветра,И грузный шаг по целине,И те последних тридцать метров,Где жизнь со смертью наравне!

1942

Через двадцать лет

Пожар стихал. Закат был сух.Всю ночь, как будто так и надо,Уже не поражая слух,К нам долетала канонада.

И между сабель и сапог,До стремени не доставая,Внизу, как тихий василек,Бродила девочка чужая.

Где дом ее, что сталось с нейВ ту ночь пожара – мы не знали.Перегибаясь к ней с коней,К себе на седла поднимали.

Я говорил ей: «Что с тобой?» —И вместе с ней в седле качался.Пожара отсвет голубойНавек в глазах ее остался.

Она, как маленький зверек,К косматой бурке прижималась,И глаза синий уголекВсе догореть не мог, казалось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда-нибудь в тиши ночнойС черемухой и майской дремой,У женщины совсем чужойИ всем нам вовсе незнакомой,

Заметив грусть и забытьеБез всякой видимой причины,Что с нею, спросит у нееЧужой, не знавший нас, мужчина.

А у нее сверкнет слеза,И, вздрогнув, словно от удара,Она поднимет вдруг глазаС далеким отблеском пожара:

– Не знаю, милый. – А в глазахВновь полетят в дорожной пылиКавалеристы на конях,Какими мы когда-то были.

Деревни будут догорать,И кто-то под ночные трубыДевчонку будет подниматьВ седло, накрывши буркой грубой.

1942

Смерть друга

Памяти Евгения Петрова

Неправда, друг не умирает,Лишь рядом быть перестает.Он кров с тобой не разделяет,Из фляги из твоей не пьет.

В землянке, занесен метелью,Застольной не поет с тобойИ рядом, под одной шинелью,Не спит у печки жестяной.

Но все, что между вами было,Все, что за вами следом шло,С его останками в могилуУлечься вместе не смогло.

Упрямство, гнев его, терпенье —Ты все себе в наследство взял,Двойного слуха ты и зреньяПожизненным владельцем стал.

Любовь мы завещаем женам,Воспоминанья – сыновьям,Но по земле, войной сожженной,Идти завещано друзьям.

Никто еще не знает средстваОт неожиданных смертей.Все тяжелее груз наследства,Все уже круг твоих друзей.

Взвали тот груз себе на плечи,Не оставляя ничего,Огню, штыку, врагу навстречу,Неси его, неси его!

Когда же ты нести не сможешь,То знай, что, голову сложив,Его всего лишь переложишьНа плечи тех, кто будет жив.

И кто-то, кто тебя не видел,Из третьих рук твой груз возьмет,За мертвых мстя и ненавидя,Его к победе донесет.

1942

Если дорог тебе твой дом,Где ты русским выкормлен был,Под бревенчатым потолком,Где ты, в люльке качаясь, плыл;

Если дороги в доме томТебе стены, печь и углы,Дедом, прадедом и отцомВ нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный садС майским цветом, с жужжаньем пчелИ под липой сто лет назадВ землю вкопанный дедом стол;

Если ты не хочешь, чтоб полВ твоем доме фашист топтал,Чтоб он сел за дедовский столИ деревья в саду сломал...

Если мать тебе дорога —Тебя выкормившая грудь,Где давно уже нет молока,Только можно щекой прильнуть;

Если вынести нету сил,Чтоб фашист, к ней постоем став,По щекам морщинистым бил,Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки ее,Что несли тебя в колыбель,Мыли гаду его бельеИ стелили ему постель...

Если ты отца не забыл,Что качал тебя на руках,Что хорошим солдатом былИ пропал в карпатских снегах,

Что погиб за Волгу, за Дон,За отчизны твоей судьбу;Если ты не хочешь, чтоб онПеревертывался в гробу,

Чтоб солдатский портрет в крестахВзял фашист и на пол сорвалИ у матери на глазахНа лицо ему наступал...

Если ты не хочешь отдатьТу, с которой вдвоем ходил,Ту, что долго поцеловатьТы не смел, – так ее любил, —

Чтоб фашисты ее живьемВзяли силой, зажав в углу,И распяли ее втроем,Обнаженную, на полу;

Чтоб досталось трем этим псамВ стонах, в ненависти, в кровиВсе, что свято берег ты самВсею силой мужской любви...

Если ты фашисту с ружьемНе желаешь навек отдатьДом, где жил ты, жену и мать,Все, что родиной мы зовем, —

Знай: никто ее не спасет,Если ты ее не спасешь;Знай: никто его не убьет,Если ты его не убьешь.

И пока его не убил,Ты молчи о своей любви,Край, где рос ты, и дом, где жил,Своей родиной не зови.

Пусть фашиста убил твой брат,Пусть фашиста убил сосед, —Это брат и сосед твой мстят,А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,Из чужой винтовки не мстят.Раз фашиста убил твой брат, —Это он, а не ты солдат.

Так убей фашиста, чтоб он,А не ты на земле лежал,Не в твоем дому чтобы стон,А в его по мертвым стоял.

Так хотел он, его вина, —Пусть горит его дом, а не твой,И пускай не твоя жена,А его пусть будет вдовой.

Пусть исплачется не твоя,А его родившая мать,Не твоя, а его семьяПонапрасну пусть будет ждать.

Так убей же хоть одного!Так убей же его скорей!Сколько раз увидишь его,Столько раз его и убей!

1942

Безыменное поле

Опять мы отходим, товарищ,Опять проиграли мы бой,Кровавое солнце позораЗаходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли,Придется нам вдовам сказать,Что мы не успели, забылиПоследнюю почесть отдать.

Не в честных солдатских могилах —Лежат они прямо в пыли.Но, мертвых отдав поруганью,Зато мы – живыми пришли!

Не правда ль, мы так и расскажемИх вдовам и их матерям:Мы бросили их на дороге,Зарыть было некогда нам.

Ты, кажется, слушать не можешь?Ты руку занес надо мной...За слов моих страшную горечьПрости мне, товарищ родной,

Прости мне мои оскорбленья,Я с горя тебе их сказал,Я знаю, ты рядом со мноюСто раз свою грудь подставлял.

Я знаю, ты пуль не боялся,И жизнь, что дала тебе мать,Берег ты с мужскою надеждойЕе подороже продать.

Ты, верно, в сорочке родился,Что все еще жив до сих пор,И смерть тебе меньшею мукойКазалась, чем этот позор.

Ты можешь ответить, что мертвыхЗавидуешь сам ты судьбе,Что мертвые сраму не имут, —Нет, имут, скажу я тебе.

Нет, имут. Глухими ночами,Когда мы отходим назад,Восставши из праха, за намиПокойники наши следят.

Солдаты далеких походов,Умершие грудью вперед,Со срамом и яростью слышатПолночные скрипы подвод.

И, вынести срама не в силах,Мне чудится в страшной ночи —Встают мертвецы всей России,Поют мертвецам трубачи.

Беззвучно играют их трубы,Незримы от ног их следы,Словами беззвучной командыИх ротные строят в ряды.

Они не хотят оставатьсяВ забытых могилах своих,Чтоб вражеских пушек колесаК востоку ползли через них.

В бело-зеленых мундирах,Павшие при Петре,Мертвые преображенцыСтроятся молча в каре.

Плачут седые капралы,Протяжно играет рожок,Впервые с Полтавского бояУходят они на восток.

Из-под твердынь Измаила,Не знавший досель ретирад,Понуро уходит последнийСуворовский мертвый солдат.

Гремят барабаны в Карпатах,И трубы над Бугом поют,Сибирские мертвые ротыУ стен Перемышля встают.

И на истлевших постромкахВспять через Неман и ПрутАртиллерийские кониРазбитые пушки везут.

Ты слышишь, товарищ, ты слышишь,Как мертвые следом идут,Ты слышишь: не только потомки,Нас предки за это клянут.

Клянемся ж с тобою, товарищ,Что больше ни шагу назад!Чтоб больше не шли вслед за намиБезмолвные тени солдат.

Чтоб там, где мы стали сегодня, —Пригорки да мелкий лесок,Куриный ручей в пол-аршина,Прибрежный отлогий песок, —

Чтоб этот досель неизвестныйКусок нас родившей землиСтал местом последним, докудаПоследние немцы дошли.

Пусть то безыменное поле,Где нынче пришлось нам стоять,Вдруг станет той самой твердыней,Которую немцам не взять.

Ведь только в Можайском уездеСлыхали названье села,Которое позже РоссияБородином назвала.

1942, июль

В Заволжье