Том 1. Стихотворения 1813-1820 - Александр Сергеевич Пушкин Страница 11

После рождества Спасителя,

Царь Дадон со славой царствовал

В Светомире, сильном городе.

Царь Дадон венец со скипетром

Не прямой достал дорогою,

Но убив царя законного,

Бендокира Слабоумного.

(Так, бывало, верноподданны

Величали королей своих,

Если короли беспечные

Не в постеле и не ночкою

Почивали с камергерами).

Царь Дадон не Слабоумного

Был достоин злого прозвища,

Но тирана неусыпного,

Хотя, впрочем, не имел его.

Лень мне все его достоинства

И пороки вам показывать:

Вы слыхали, люди добрые,

О царе, что двадцать целых лет

Не снимал с себя оружия,

Не слезал с коня ретивого,

Всюду пролетал с победой,

Мир крещеный потопил в крови,

Не щадил и некрещеного,

И, в ничтожество низверженный

Александром, грозным ангелом,

Жизнь проводит в унижении

И, забытый всеми, кличется

Ныне Эльбы императором:

Вот таков-то был и царь Дадон.

 Раз, собрав бородачей совет

(Безбородых не любил Дадон),

На престоле пригорюнившись,

Произнес он им такую речь:

«Вы, которые советами

Облегчили тяжесть скипетра,

Усладили участь царскую

(Не горька она была ему),

Мудрые друзья, сподвижники!

К вам прибегнуть я решаюся:

Что мне делать ныне? – Слушайте».

 Все привстали, важно хмуряся,

Низко, низко поклонилися

И, подправя ус и бороду,

Сели на скамьи дубовые.

 «Вам известно, – продолжал Дадон, –

Что искусством и неправдою

Я достиг престола шаткого

Бендокира Слабоумного,

Сочетался с Милитрисою,

Милой женкой Бендокировой,

И в темницу посадил Бову,

Принца крови, сына царского.

Легче, легче захватить было

Слабоумного златой венец,

Чем, надев венец на голову,

За собою удержать его.

Вот уже народ бессмысленный,

Ходя в праздники по улицам,

Меж собой не раз говаривал:

Дай бог помочь королевичу.

Ведь Бова уже не маленький,

Не в отца своей головушкой,

Нужды нет, что за решеткою,

Он опасен моим замыслам.

Что мне делать с ним? скажите мне,

Не оставить ли в тюрьме его?»

 Всё собранье призадумалось,

Все в молчанье потупили взор.

То-то, право, золотой совет!

Не болтали здесь, а думали:

Арзамор, муж старый, опытный,

Рот открыл было (советовать,

Знать, хотелось поседелому),

Громко крякнул, но одумался

И в молчанье закусил язык,

Ко лбу перст приставя тщательно.

Лекарь славный, Эскулапа внук,

Эзельдорф, обритый шваб, зевал,

Табакеркою поскрипывал,

Но молчал, – своей премудрости

Он пред всеми не показывал.

Вихромах, Полкан с Дубынею,

Стража трона, славны рыцари,

Все сидели будто вкопаны.

Громобурь, известный силою,

Но умом непроницательный,

Думал, думал и нечаянно

Задремал… и захрапел в углу.

Что примера лучше действует?

Что людьми сильней ворочает?

Вот зевнули под перчаткою

Храбрый Мировзор с Ивашкою,

И Полкан, и Арзамор седой…

И ко груди преклонилися

Тихо головами буйными…

Глядь, с Дадоном задремал совет…

Захрапели многомыслящи!

 Долго спать было советникам,

Если б немцу не пришлось из рук

Табакерку на пол выронить.

Табакерка покатилася

И о шпору вдруг ударилась

Громобуря, крепко спавшего,

Загремела, раздвоилася,

Отлетела в разны стороны…

Храбрый воин пробуждается,

Озирает всё собрание…

Между тем табак рассыпался,

К носу рыцаря подъемлется,

И чихнул герой с досадою,

Так что своды потрясаются,

Окна все дрожат и сыплются,

И на петлях двери хлопают…

Пробуждается собрание!

 «Что тут думать, – закричал герой:

Царь! Бова тебе не надобен,

Ну, и к черту королевича!

Решено: ему в живых не быть.

После, братцы, вы рассудите,

Как с ним надобно разделаться».

Тем и кончил: храбры воины

Речи любят лаконически.

«Ладно! мы тебя послушаем, –

Царь промолвил, потянувшися, –

Завтра, други, мы увидимся,

А теперь ступайте все домой».

 Оплошал Дадон отсрочкою.

Не твердил он верно в азбуке:

Не откладывай до завтраго,

Что сегодня можешь выполнить.

Разошлися все придворные.

Ночь меж тем уже сгущалася,

Царь Дадон в постелю царскую

Вместе с милой лег супругою,

С несравненной Милитрисою,

Но спиной оборотился к ней:

В эту ночь его величеству

Не играть, а спать хотелося.

 Милитрисина служаночка,

Зоя, молодая девица,

Ангел станом, взором, личиком,

Белой ручкой, нежной ножкою,

С госпожи сняв платье шелково,

Юбку, чепчик, ленты, кружева,

Всё под ключ в комоде спрятала

И пошла тихонько в девичью.

Там она сама разделася,

Подняла с трудом окошечко

И легла в постель пуховую,

Ожидая друга милого,

Светозара, пажа царского:

К темной ночке обещался он

Из окна прыгнуть к ней в комнату.

Ждет, пождет девица красная;

Нет как нет всё друга милого.

Чу! бьет полночь – что же Зоинька?

Видит – входят к ней в окошечко…

Кто же? друг ли сердца нежного?

Нет! совсем не то, читатели!

Видит тень иль призрак старого

Венценосца, с длинной шапкою,

В балахоне вместо мантии,

Опоясанный мочалкою,

Вид невинный, взор навыкате,

Рот разинут, зубы скалятся,

Уши длинные, ослиные

Над плечами громко хлопают;

Зоя видит и со трепетом

Узнает она, читатели,

Бендокира Слабоумного.

 Трепетна, смятенья полная,

Стала на колени Зоинька,

Съединила ручку с ручкою,

Потупила очи ясные,

Прочитала скорым шёпотом

То, что ввек не мог я выучить:

Отче наш и Богородице,

И тихохонько промолвила:

«Что я вижу? Боже! Господи…

О Никола! Савва мученик!

Осените беззащитную.

Ты ли это, царь наш батюшка?

Отчего, скажи, оставил ты

Ныне царствие небесное?»

 Глупым смехом осветившися,

Тень рекла прекрасной Зоиньке: