Данте Алигьери - Божественная комедия Страница 12

Песнь шестая

Едва ко мне вернулся ясный разум,Который был не в силах устоятьПред горестным виденьем и рассказом, —

Уже средь новых пыток я опять,Средь новых жертв, куда ни обратиться,Куда ни посмотреть, куда ни стать.

Я в третьем круге, там, где, дождь струится,Проклятый, вечный, грузный, ледяной;Всегда такой же, он все так же длится.

Тяжелый град, и снег, и мокрый гнойПронизывают воздух непроглядный;Земля смердит под жидкой пеленой.

Трехзевый Цербер[64], хищный и громадный,Собачьим лаем лает на народ,Который вязнет в этой топи смрадной.

Его глаза багровы, вздут живот,Жир в черной бороде, когтисты руки;Он мучит души, кожу с мясом рвет.

А те под ливнем воют, словно суки;Прикрыть стараясь верхним нижний бок,Ворочаются в исступленье муки.

Завидя нас, разинул рты, как мог,Червь гнусный, Цербер, и спокойной частиВ нем не было от головы до ног.

Мой вождь нагнулся, простирая пясти,И, взяв земли два полных кулака,Метнул ее в прожорливые пасти.

Как пес, который с лаем ждал куска,Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой,И занят только тем, что жрет пока, —

Так смолк и демон Цербер грязнорылый,Чей лай настолько душам омерзел,Что глухота казалась бы им милой.

Меж призраков, которыми владелТяжелый дождь, мы шли вперед, ступаяПо пустоте, имевшей облик тел.

Лежала плоско их гряда густая,И лишь один, чуть нас заметил он,Привстал и сел, глаза на нас вздымая.

«О ты, который в этот Ад сведен, —Сказал он, — ты меня, наверно, знаешь;Ты был уже, когда я выбыл вон».

И я: «Ты вид столь жалостный являешь,Что кажешься чужим в глазах моихИ вряд ли мне кого напоминаешь.

Скажи мне, кто ты, жертва этих злыхИ скорбных мест и казни ежечасной,Не горше, но противней всех других».

И он: «Твой город,[65] зависти ужаснойСтоль полный, что уже трещит квашня,Был и моим когда-то в жизни ясной.

Прозвали Чакко[66] граждане меня.За то, что я обжорству предавался,Я истлеваю, под дождем стеня.

И, бедная душа, я оказалсяНе одинок: их всех карают тутЗа тот же грех». Его рассказ прервался.

Я молвил: «Чакко, слезы грудь мне жмутТоской о бедствии твоем загробном.Но я прошу: скажи, к чему придут

Враждующие в городе усобном;И кто в нем праведен; и чем раздорЗажжен в народе этом многозлобном?»

И он ответил: «После долгих ссорПрольется кровь и власть лесным доставит,А их врагам — изгнанье и позор.

Когда же солнце трижды лик свой явит,Они падут, а тем поможет встатьРука того, кто в наши дни лукавит.

Они придавят их и будут знать,Что вновь чело на долгий срок подъемлют,Судив сраженным плакать и роптать.[67]

Есть двое праведных, но им не внемлют.[68]Гордыня, зависть, алчность — вот в сердцахТри жгучих искры, что вовек не дремлют».

Он смолк на этих горестных словах.И я ему: «Из бездны злополучийВручи мне дар и будь щедрей в речах.

Теггьяйо, Фарината, дух могучий,Все те, чей разум правдой был богат,Арриго, Моска или Рустикуччи, —

Где все они, я их увидеть рад;Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших:Их нежит небо или травит Ад?»

И он: «Они средь душ еще чернейших:Их тянет книзу бремя грешных лет;Ты можешь встретить их в кругах дальнейших.[69]

Но я прошу: вернувшись в милый свет,Напомни людям, что я жил меж ними.Вот мой последний сказ и мой ответ».

Взглянув глазами, от тоски косыми,Он наклонился и, лицо тая,Повергся ниц меж прочими слепыми.

И мне сказал вожатый: «Здесь гния,Он до трубы архангела[70] не встанет.Когда придет враждебный судия,

К своей могиле скорбной каждый прянетИ, в прежний образ снова воплотясь,Услышит то, что вечным громом грянет».[71]

Мы тихо шли сквозь смешанную грязьТеней и ливня, в разные сужденьяО вековечной жизни углубясь.

Я так спросил: «Учитель, их мученья,По грозном приговоре, как — сильнейИль меньше будут, иль без измененья?»

И он: «Наукой сказано твоей,Что, чем природа совершенней в сущем,Тем слаще нега в нем, и боль больней.

Хотя проклятым людям, здесь живущим,К прямому совершенству не прийти,Их ждет полнее бытие в грядущем».[72]

Мы шли кругом по этому пути;Я всей беседы нашей не отмечу;И там, где к бездне начал спуск вести,

Нам Плутос[73], враг великий, встал навстречу.

Песнь седьмая

«Рарe Satan, рарe Satan aleppe!»[74] —Хриплоголосый Плутос закричал.Хотя бы он и вдвое был свирепей, —

Меня мудрец, все знавший, ободрял, —Не поддавайся страху: что? могло быНам помешать спуститься с этих скал?»

И этой роже, вздувшейся от злобы,Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!Сгинь в клокотаньи собственной утробы!

Мы сходим в тьму, и надо, чтоб ты смолк;Так хочет тот, кто мщенье Михаила[75]Обрушил в небе на мятежный полк».

Как падают надутые ветрила,Свиваясь, если щегла рухнет вдруг,Так рухнул зверь, и в нем исчезла сила.

И мы, спускаясь побережьем мук,Объемлющим всю скверну мирозданья,Из третьего сошли в четвертый круг.

О правосудье божье! Кто страданья,Все те, что я увидел, перечтет?Почто такие за вину терзанья?

Как над Харибдой[76] вал бежит впередИ вспять отхлынет, прегражденный встречным,Так люди здесь водили хоровод.

Их множество казалось бесконечным;Два сонмища шагали, рать на рать,Толкая грудью грузы, с воплем вечным;

Потом они сшибались и опятьС трудом брели назад, крича друг другу:«Чего копить?» или «Чего швырять?» —

И, двигаясь по сумрачному кругу,Шли к супротивной точке с двух сторон,По-прежнему ругаясь сквозь натугу;

И вновь назад, едва был завершенИх полукруг такой же дракой хмурой.И я промолвил, сердцем сокрушен:

«Мой вождь, что это за народ понурый?Ужель все это клирики, весь рядОт нас налево,[77] эти там, с тонзурой?»

И он: «Все те, кого здесь видит взгляд,Умом настолько в жизни были кривы,Что в меру не умели делать трат.[78]

Об этом лает голос их сварливый,Когда они стоят к лицу лицом,Наперекор друг другу нечестивы.[79]

Те — клирики, с пробритым гуменцом;Здесь встретишь папу, встретишь кардинала,Не превзойденных ни одним скупцом».

И я: «Учитель, я бы здесь немалоУзнал из тех, кого не так давноПодобное нечестие пятнало».

И он: «Тебе узнать их не дано:На них такая грязь от жизни гадкой,Что разуму обличье их темно.

Им вечно так шагать, кончая схваткой;Они восстанут из своих могил,Те — сжав кулак, а эти — с плешью гладкой.[80]

Кто недостойно тратил и копил,Лишен блаженств и занят этой бучей;Ее и без меня ты оценил.

Ты видишь, сын, какой обман летучийДаяния Фортуны, род земнойИсполнившие ненависти жгучей:

Все золото, что блещет под лунойИль было встарь, из этих теней, бедныхНе успокоило бы ни одной».

И я: «Учитель таин заповедных!Что есть Фортуна, счастье всех племенДержащая в когтях своих победных?»

«О глупые созданья, — молвил он, —Какая тьма ваш разум обуяла!Так будь же наставленьем утолен.

Тот, чья премудрость правит изначала,Воздвигнув тверди, создал им вождей,Чтоб каждой части часть своя сияла,

Распространяя ровный свет лучей;Мирской же блеск он предал в полновластьеПравительнице судеб, чтобы ей

Перемещать, в свой час, пустое счастьеИз рода в род и из краев в края,В том смертной воле возбранив участье.

Народу над народом власть дая,Она свершает промысел свой строгий,И он невидим, как в траве змея.

С ней не поспорит разум ваш убогий:Она провидит, судит и царит,Как в прочих царствах остальные боги.

Без устали свой суд она творит:Нужда ее торопит ежечасно,И всем она недолгий миг дарит.

Ее-то и поносят громогласно,Хотя бы подобала ей хвала,И распинают, и клянут напрасно.

Но ей, блаженной, не слышна хула:Она, смеясь меж первенцев творенья,[81]Крутит свой шар,[82] блаженна и светла.[83]

Но спустимся в тягчайшие мученья:Склонились звезды,[84] те, что плыли ввысь,Когда мы шли; запретны промедленья».

Мы пересекли круг и добралисьДо струй ручья, которые просторной,Изрытой ими, впадиной неслись.

Окраска их была багрово-черной;И мы, в соседстве этих мрачных вод,Сошли по диким тропам с кручи горной.

Угрюмый ключ стихает и растетВ Стигийское болото,[85] ниспадаяК подножью серокаменных высот.

И я увидел, долгий взгляд вперяя,Людей, погрязших в омуте реки;Была свирепа их толпа нагая.

Они дрались, не только в две руки,Но головой, и грудью, и ногами,Друг друга норовя изгрызть в клочки.

Учитель молвил: «Сын мой, перед намиТы видишь тех, кого осилил гнев;Еще ты должен знать, что под волнами

Есть также люди;[86] вздохи их, взлетев,Пузырят воду на пространстве зримом,Как подтверждает око, посмотрев.

Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,Который блещет, солнцу веселясь,Мы были скучны, полны вялым дымом;

И вот скучаем, втиснутые в грязь».Такую песнь у них курлычет горло,Напрасно слово вымолвить трудясь».

Так, огибая илистые жерла,Мы, гранью топи и сухой земли,Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло,

К подножью башни наконец пришли.

Песнь восьмая