Евгений Клячкин - Песни Страница 12

Красноярск

Дождик, хватит поливать! Слышь, не сей!За окошком не Нева — Енисей!Видишь, кедры поднялись по краям,вон и трубы тянет ввысь Красноярск.

Дымный город на могучей реке,что зажата, точно древко в руке,и полощется на нем целый крайот Игарки до Тувы — выбирай!

Работяга-город, что говорить!Даже песне он диктует свой ритм.В этом ритме ходят поршни машини вращаются колеса турбин.

Разделен рекой на две стороны,хорошо они друг другу видны:справа — трубы, корпуса, корпуса,слева — белых этажей пояса.

Здесь — работа, слева — отдых и дом.Все поставлено умом и трудом,все оплачено единой ценой,и гордится сторона стороной.

Я на левом берегу — я здесь гость.Всем по ягодке, а мне, значит, горсть.Я спасибо не скажу — промолчу.По-другому я ответить хочу.

Город твердых рук, внимательных глаз,я вернусь к тебе, поверь, и не раз.И ни разу — в это тоже поверь! —ты не скажешь: зря открыл ему дверь.

Ладно — двери, мне важнее сердца,что раскрылись для меня до конца.Я доверье обмануть не смогуи ни в слове, ни в строке не солгу.

А погодка, между прочим, права:серый дождик — ну Нева и Нева!Прокатиться бы за часик по всей!Нет, товарищ, это все ж Енисей!

Лед шатается…

Лед шатается,потом растает сам, —вместо твердого — вдруг вода.А во что верится —то перемелется,Остальное все — ерунда.

Намечаетсявроде разницамежду «надо бы» и «пора»,но качается,словно дразнится,липа черная у двора.

У одних кричатв песнях вороны,у других поют соловьи.А у меня одниветки черныевсе царапают изнутри.

Но когда же всеобразуется,переменится моя жизнь?!А у моей женыдочка-умницамне советует: «Воздержись!»

Ах, у моей женыдочка-умницамне советует: «Эх, воздержись!»Наш костер ужене раздуется,ты, постылая, отвяжись!

Лето

Чей стебелексогнул травинку,и тяжелый муравейне мог взобраться?

А кто потомтравинку поднял,и трусливый муравейуполз обратно?

Плывет листок,плывет по небу,обгоняет облака —куда плывет он?

Плывет земля,струится воздух,начинается у ногземле круженье.

Плывет трава.Плывет трава…

Любовь

Кто-то когда-то так о любвивыдал примерно:«Пламень сжигающий, ад в крови», —очень верно!

Мы же, будь белый ты, будь ты желт —лишь бы скорее.И забываем про то, что жжет, —помним, что греет.

И понапрасну, поверьте,с утра прошлое лепим:все, что так ярко пылало вчера,нынче — лишь пепел.

Нет благодарности ни на грош,памяти — и в помине.Это не топливо, сам поймешь, —все это — мимо!

Завтрашний день ей не обещай —нет у ней завтра.Только сегодня, только сейчас!Промах здесь — за три!

Зренье острее, чем у орла,взгляд — беспощадней.Только до донышка, только дотла!Помни. Будь счастлив.

Маленький гимн Гименею

Когда смыкаются уста,когда слова невнятны,и ночь, как истина, проста,и вместо глаз — лишь пятна, —

тогда несет дежурный блески высшее значеньетехнологический процессдобычи наслажденья.

Чадит ли там или горит —все это жалкий прах,но если у тебя стоит —всегда ты будешь прав.

Да здравствует единый богпути и постиженья,ложь обращающий в любовь,в победу — пораженье.

Маме

Как все помнится — так и было,хотя лучше б то было во сне:ты не поровну хлеб делила,отдавая большее мне.

И выхватывает коптилкаили памяти тонкий лучс кожей смерзшиеся ботинкии алмазный иней в углу.

В свете пляшущем тени пляшут:мальчик, женщина… (В горле ком.Осторожно, никто не плачет.)Мальчик мучается с чулком.

Ну конечно — ни к черту память!Вон же валенка уголок.Но до ужаса не отлипаетнасмерть вросший в ступню чулок.

«Ты согреешься — он оттает.Ну не бойся так, не дрожи.Вон конфетка тебе осталась».— А твоя где? — «А я уже».

Ту конфету, батончик, мама,я теперь бы… Ах, нет, не то.И лежит поверх одеялаватой стеганное пальто.

Все подробности, все детали —четко так, что сойти с ума.Как под вспышкою моментальной:лица белы — в глазницах — тьма…

…Пискаревских костей ступени…У которой — перед тобойопуститься мне на колени?«У любой, сынок… у любой».

Из того же ряда, что «Возвращение», спустя десять лет. Здесь просто воспроизведено то, что в жизни было на самом деле. Почему я жив, почему она — нет? Тем более, что этажом выше, на чердаке жили Курочкины, где все было наоборот, где пайку ребенка съедала мать, а ребенок умер. Я не обвиняю. Надо быть великим человеком, человеком великого мужества, чтобы пойти на такое. И те, кто думает, что какая мать поступит иначе, очень ошибаются. По-разному поступит каждая мать.

Мелодия в ритме лодки

Ночью вода вертикальна, как лес,лес подошел к воде.Весла роняют задумчивый всплеск,вторящий тишине.Ночью камыш вырастает звеня,водоросли смелей.Небо уходит и тени огняпрячет среди теней.

Ночью острее встают камыши,весла — как два крыла —капли роняют на выгнутый щит —маленькие тела.Ночью звезда, опускаясь к ногам,зябко дрожит в воде.Лес остывающий движется к нам,полный чужих надежд.

Ночью деревья отдельны, как мы, —каждому по звезде.Сонные блики лежат у кормы,к сонной припав воде.Лодка уютная, как колыбель, —как колыбель, чиста,в лилиях белых и в звездах с небес —как колыбель в цветах.

Это был самый урожайный месяц в моей жизни. Виноват, наверное, отпуск, проведенный именно так, а не иначе. В этой песне основное — ощущение от пушкинских мест. Сначала пришла мелодия.

Моим друзьям

Памяти Юрия Визбора

Бежит под горку жизнь моя,ее все меньше остается.И если нам еще поется, —спасибо вам, мои друзья.

Спасибо милым голосам,нам приносившим утешеньеи ясность посреди сомнений,которой не находишь сам.

Неразделимы вы и я —что чье в душе моей и в теле?Пускай кто хочет, тот и делит,Вы — плоть моя, мои друзья.

Кому еще мне доверять?!Кто не солжет ни в ту, ни в эту?Ах, сколько кружит над планетойветров попутных, чтобы врать!

Нас Бог избавил от вранья,а вот годков отмерил скупо.Но жаловаться тоже глупо,любимые мои друзья!

И слова нет для нас «потом», —нам в лица дует черный ветер.Тем меньше мы на этом свете,чем больше вас — увы! — на том.

Пока на чашечках кривыхвесы удерживают гири, —мы сохранимся в этом мире —живые среди вас — живых…

Бежит под горку жизнь моя —ее все меньше…А вас все больше…Ее все меньше…А там все больше…

Посыпались мои друзья за черту… Вернувшись из Москвы после похорон Юры, я написал песню, которая стала прощальным подарком ему. Когда писал, я все время помнил, что он ее — слышит…Тускнеют огоньки уходящего поезда, и остается серебристое сияние Творчества, и, твердея на глазах, из него вырастает профиль, в котором ничего уже ни изменить, ни добавить нельзя. Рождается Легенда.