Семен Липкин - Большая книга стихов Страница 12

1948

РАННЕЕ ЛЕТО

Мы оставили хутор Веселый,Потеряли печать при погрузке,А туда уж вошли новоселы,И команда велась не по-русски.

Мы поставили столик под вишней,Застучал "ремингтон" запыленный…— Ну, сегодня помог нам всевышний, —Усмехнувшись, сказал батальонный.

А инструктор Никита ИванычВсе смотрел, сдвинув светлые брови,На блестевший, как лезвие, МанычИ еще не остывший от крови.

Как поймет он, покинутый верой,Что страшнее: потеря печати,Или рокот воды красно-серой,Или эхо немецких проклятий?

Столько нажито горечи за ночь,Что ж сулит ему холод рассвета,И воинственно блещущий Маныч,И цветение раннего лета?

Искривил он язвительно губы,Светит взгляд разумением ясным…Нет, черты эти вовсе не грубы,Страх лицо его сделал прекрасным!

Ах, инструктор Никита Ромашко,Если б дожил и видел ты это, —Как мне душно, и жутко, и тяжкоВ сладком воздухе раннего лета!

Я не слышу немецких орудий,Чужеземной не слышу я речи,Но грозят мне те самые люди,Что отвергли закон человечий.

Тупо жду рокового я срока,Только дума одна неотвязна:Страх свой должен я спрятать глубоко,И улыбка моя безобразна.

1949

СТЕПНАЯ ПРИТЧА

Две недели я прожил у верблюдопаса.Ел консервы, пока нам хватило запаса,

А потом перешел на болтушку мучную,Но питаться, увы, приходилось вручную.

Нищета приводила меня в содроганье:Ни куска полотна, только шкуры бараньи,

Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,Только черный чугунный казан закопченный.

Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.Мне внимая, сердечком он складывал губы

И выщипывал редкой бородки седины.Пальцы были грязны, но изящны и длинны.

Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:— Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.

Я родился двенадцатым сыном зайсанга,Я в Тибете бывал, доходил и до Ганга,

Если хочешь ты знать, то по тетке-меркиткеИз чингизовой мы происходим кибитки! —

Падежей избегая, чуждаясь глаголов,Кое-как я спросил у потомка монголов:

— Отчего ж темнота, нищета и упадок? —Он сказал: — То одна из нетрудных загадок.

Я отвечу тебе, как велит наш обычай,Потускневшей в степи стародавнею притчей.

Был однажды великий Чингиз на ловитве,Взял с собой он не только прославленных в битве,

Были те, кто и в книжной премудрости быстры,По теперешним званьям большие министры.

Соизволил спросить побеждавший мечом:— Наслаждение жизни, по-вашему, в чем?

Поклонился властителю Бен Джугутдин,Из кавказских евреев был тот господин.

Свежий, стройный, курчавый, в камзоле атласном,Он промолвил своим языком сладкогласным:

— Наслаждение жизни — в познании жизни,А познание жизни — в желании жизни.

— Хорошо ты поешь, — отвечал Темучин, —Только пенье твое не для слуха мужчин.

Ты что скажешь, — спросил побеждавший мечом, —Наслаждение жизни, по-твоему, в чем?

Тут китаец оправил холеную косуИ ответил, как будто он рад был вопросу:

— Наслаждение жизни — в стремлении к смерти,А стремление к смерти — презрение к смерти.

— Говоришь ты пустое! — воскликнул Чингиз. —Ты что скажешь, бухарец? Омар, отзовись!

И ответил увидевший свет в бухареЗнатный бек, — был он в золоте и в серебре:

— Наслаждение жизни — в покое и неге,В беспокойной любви и в суровом набеге,

В том, чтоб на руку взять синецветную птицуИ охотиться в снежных горах на лисицу.

Молвил властный: — И этих я слов не приму.Видно, слово сказать надо мне самому.

Только тот, кто страны переходит рубеж,Подавляя свободу, отпор и мятеж,

Только тот, кто к победе ведет ненасытных,Заставляя стенать и вопить беззащитных,

Тот, кто рубит ребенка, и птицу, и древо,Тот, кто любит беременным вспарывать чрево,

Кто еще не родившихся режет ножом,Разрушает настойчивый труд грабежом, —

Ненавистный чужбине и страшный отчизне,Только тот познает наслаждение жизни!

…Солнце медленно гасло над степью ковыльной.Мой хозяин добавил с усмешкой бессильной:

— Вот какой был порядок властителю сладок,Потому-то пришло его племя в упадок.

1949

КАВКАЗ ПОДО МНОЮ

Отселе я вижу потоков рожденье…

У Маруси случилось большое несчастье:Взяли мужа. В субботу повез он врачаИ заехал к любовнице, пьяный отчасти.В ту же ночь он поранил ее сгоряча:

С кабардинцем застал. Дали срок и угнали.А Маруся жила с ним два года всего.И полна она злобы, любви и печали,Ненавидит его и жалеет его.

Камни тускло сбегают по ленте рекою,И Маруся, в брезентовой куртке, в штанах,Их ровняет беспомощной, сильной рукою,И поток обрывается круто впотьмах.

Из окна у привода канатной дорогиВиден грейдерный путь, что над бездной повис.В блеске солнца скользя, огибая отроги,Вагонетки с породой спускаются вниз.

В облаках исчезая часа на четыре,Возвращаются влажными: дождь на земле.Здесь, под вечными льдами, в заоблачном мире,Скалы нежатся в солнечном, ясном тепле.

Словно облако, мысль постепенно рождалась:Здесь легко человека причислить к богамОттого, что под силу ему оказалосьДобывать из эльбрусского камня вольфрам.

Он сильнее становится с каждой попыткой,Он взобрался недаром наверх по стволу!…Вот Маруся вошла, освещая карбидкойТранспортер, уплывающий в пыльную мглу.

Пусть моторы дробилки шумят на Эльбрусе,Там, где горных орлов прекратился полет, —Об одном говорят они тихой Марусе:— Он вернется назад, он придет, он придет!

Пусть три тысячи двести над уровнем моря,Пусть меня грузовик мимо бездны провез,Все равно нахожусь я на уровне горя,На божественном уровне горя и слез.

Потому-то могу я улыбкой утешнойНа мгновенье в душе отразиться больной,Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.

1950

ТОПОЛЯ В ГУНИБЕ

Многоярусный, многодостойный,Прежде яростный, ныне спокойный,Поднимается к небу Гуниб.Не сгорел. Не исчез. Не погиб.

Ничего, кроме камня и славы,Не осталось от дней Шамиля.Ничего. Лишь одни тополяСохранили свой отсвет кровавый.

Я слыхал от людей: русский князьВ знак победи велел посадить их.Высоко их семья поднялась,Но молчат о суровых событьях.

На вершине гранитных громадНыне праздно зияют бойницыТам виднеется зданье больницы,Рядом школа, при ней интернат.

А на площади сонные парниЖдут чего-то у входа в райком.Пахнет мясом, вином, чесноком,Кукурузным теплом из пекарни.

Что же смотрят на все тополяС выраженьем угрюмой обиды?Мнится мне: то стрелки Шамиля,То его боевые мюриды.

1950

УТРО

Плавно сходят к морю ступени,По бокам их — изваянные вазы,Посредине — белый виноградарь,В руках его зеленые кисти.Чуть пониже — глиняные детиНа концах бесформенных пальцевДержат глобус (или мяч футбольный),Еще ниже, вдоль берега, — рельсы,И когда товарные вагоны,Грубо грохоча, пробегают,Между ними, в странных очертаньях,Так волшебно волнуется море,И в куске, на мгновенье окаймленномПлатформой, колесами, дымом,Бесстрашными кажутся чайки.Поднимаешься в город — пахнетЖасминами, утренним чадом,И каспийский ветер не в силахЭтот запах теплый развеять.Ты идешь на базарную площадь,Что лежит у подножья Кавказа.Восковые кисточки липы,Коготки шиповника в палисадах,На прилавках — яблоки и книги,Вывески на нескольких наречьях,Голые руки сонных хозяек,Достающие из-за оконВяленой баранины полоски,От хмеля веселые горцыВ твердых трапециях черных бурокИ папах из коричневой мерлушки,Вдалеке, за базарной пылью,Правильные линии кряжей,Параллельные буркам и папахам, —Все пронизано солнцем и ветромИ незримой связано связью,Исполненной чудного смысла,Но обманчивого представленья,Что законы низменной жизниМудро управляют вселенной,Что земле неизвестно горе,Что молодые не умирают,Что не слышишь ты приближеньяНеизбежного грозного рока.

1950