Иосиф Бродский - Пейзаж с наводнением Страница 12

Цветы

Цветы с их с ума сводящим принципом очертаний,придающие воздуху за стеклом помятыйвид, с воспаленным «А», выглядящим то гортанней,то шепелявей, то просто выкрашенным помадой,— цветы, что хватают вас за душу то жадно и откровенно,то как блеклые губы, шепчущие «наверно».

Чем ближе тело к земле, тем ему интересней,как сделаны эти вещи, где из потустороннейткани они осторожно выкроены без лезвий— чем бестелесней, тем, видно, одушевленней,как вариант лица, свободного от гримасыискренности, или звезды, отделавшейся от массы.

Они стоят перед нами выходцами оттуда,где нет ничего, опричь возможности воплотитьсябезразлично во что — в каплю на дне сосуда,в спички, в сигнал радиста, в клочок батиста,в цветы; еще поглощенные памятью о «сезаме»,смотрят они на нас невидящими глазами.

Цветы! Наконец вы дома. В вашем лишенном фальшибудущем, в пресном стекле пузатыхваз, где в пору краснеть, потому что дальшетолько распад молекул, по кличке запах,или — белеть, шепча «пестик, тычинка, стебель»,сводя с ума штукатурку, опережая мебель.

«Я позабыл тебя; но помню штукатурку…»

Памяти Н. Н.

Я позабыл тебя; но помню штукатуркув подъезде, вздувшуюся щитовидкутруб отопленья вперемежку с сыпьюзвонков с фамилиями типа «выпью»или «убью», и псориаз асбестаплюс эпидемию — грибное местоэлектросчетчиков блокадной моды.Ты умерла. Они остались. Годыв волну бросаются княжною Стеньки.Другие вывески, другие деньги,другая поросль, иная падаль.Что делать с прожитым теперь? И надо львообще заботиться о содержаньинедр гипоталамуса, т. е. ржаньи,раскатов коего его героине разберут уже, так далеко от Трои.

Что посоветуешь? Развеселиться?Взглянуть на облако? У них — все лицаи в очертаниях — жакет с подшитымголландским кружевом. Но с парашютомне спрыгнуть в прошлое, в послевоенныйпейзаж с трамваями, с открытой венойреки, с двузначностью стиральных меток.Одиннадцать квадратных метровнапротив взорванной десятилеткив мозгу скукожились до нервной клетки,включив то байковое одеялостанка под лебедем, где ты давалаподростку в саржевых портках и в кепке.Взглянуть на облако, где эти тряпкивезде разбросаны, как в том квадрате,с одним заданием: глаз приучить к утрате?

Не стоит, милая. Что выживает, кромекапризов климата? Другое время,другие лацканы, замашки, догмы.И я — единственный теперь, кто мог быприпомнить всю тебя в конце столетьявне времени. Сиречь без платья,на простыне. Но, вероятно, телосопротивляется, когда истлело,воспоминаниям. Как жертва власти,греху отказывающей в лучшей частисуществования, тем паче — в правена будущее. К вящей славе,видать, архангелов, вострящих грифель:торс, бедра, ягодицы, плечи, профиль— все оборачивается расплатойза то объятие. И это — гибель статуй.

И я на выручку не подоспею.На скромную твою Помпеюобрушивается мой Везувийзабвения: обид, безумий,перемещения в пространстве, азий,европ, обязанностей; прочих связейи чувств, гонимых на убой оравойдней, лет, и прочая. И ты под этой лавойпогребена. И даже это пеньеесть дополнительное погребеньетебя, а не раскопки древней,единственной, чтобы не крикнуть — кровной!цивилизации. Прощай, подруга.Я позабыл тебя. Видать, дерюганебытия, подобно всякой ткани,к лицу тебе. И сохраняет, а не

растрачивает, как сбереженья,тепло, оставшееся от изверженья.

«Наряду с отоплением в каждом доме…»

Наряду с отоплением в каждом домесуществует система отсутствия. Спрятанные в стенеее беззвучные батареинаводняют жилье неразбавленной пустотойкруглый год, независимо от погоды,работая, видимо, от сетина сырье, поставляемом смертью, арестом илипросто ревностью. Эта температураподнимается к вечеру. Один оборот ключа,и вы оказываетесь там, где нетуникого: как тысячу лет назадили несколько раньше: в эпоху оледененья,до эволюции. Узурпированное пространствоникогда не отказывается от своейнеобитаемости, напоминаясильно зарвавшейся обезьянеоб исконном, доледниковом правепустоты на жилплощадь. Отсутствие есть всего лишьдомашний адрес небытия,предпочитающего в итоге,под занавес, будучи буржуа,валунам или бурому мху обои.Чем подробней их джунгли, тем несчастнее обезьяна.

Послесловие к басне

«Еврейская птица ворона,зачем тебе сыра кусок?Чтоб каркать во время урона,терзая продрогший лесок?»

«Нет! Чуждый ольхе или вербе,чье главное свойство — длина,сыр с месяцем схож на ущербе.Я в профиль его влюблена».

«Точней, ты скорее астроном,ворона, чем жертва лисы.Но профиль, присущий воронам,пожалуй не меньшей красы».

«Я просто мечтала о браке,пока не столкнулась с лисой,пытаясь помножить во мракесвой профиль на сыр со слезой».

Подражание Горацию

Лети по воле волн, кораблик.Твой парус похож на помятый рублик.Из трюма доносится визг республик.Скрипят борта.

Трещит обшивка по швам на ребрах.Кормщик болтает о хищных рыбах.Пища даже у самых храбрыхвалится изо рта.

Лети, кораблик, не бойся бури.Неистовей, но бесцельней пули,она и сама не знает, в ту листорону ей

кинуться, или в эту. Илив третью. Их вообще четыре.Ты в этом смысле почти в квартире;владелец — Гиперборей.

Лети, кораблик! не бойся острыхскал. Так открывают остров,где после белеют кресты матросов,где, век спустя,

письма, обвязанные тесемкой,вам продает, изумляя синькойвзора, прижитое с туземкойласковое дитя.

Не верь, дружок, путеводным звездам,схожим вообще с офицерским съездом.Тебе привязанность к праздным безднамскорей вредна.

Верь только подлинно постояннойдемократии волн с ееннойна губах возникающей в спорах пенойи чувством дна.

Одни плывут вдаль проглотить обиду.Другие — чтоб насолить Эвклиду.Третьи — просто пропасть из виду.Им по пути.

Но ты, кораблик, чей кормщик Боря,не отличай горизонт от горя.Лети по волнам стать частью моря,лети, лети.

«Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне…»

Подруга, дурнея лицом, поселись в деревне.Зеркальце там не слыхало ни о какой царевне.Речка тоже рябит; а земля в морщинах —и думать забыла, поди, о своих мужчинах.

Там — одни пацаны. А от кого рожают,знают лишь те, которые их сажают,либо — никто, либо — в углу иконы.И весною пахать выходят одни законы.

Езжай в деревню, подруга. В поле, тем паче в рощев землю смотреть и одеваться проще.Там у тебя одной на сто верст помада,но вынимать ее все равно не надо.

Знаешь, лучше стареть там, где верста маячит,где красота ничего не значитили значит не молодость, титьку, семя,потому что природа вообще все время.

Это, как знать, даст побороть унылость.И леса там тоже шумят, что уже случилосьвсе, и притом — не раз. И суммаслучившегося есть источник шума.

Лучше стареть в деревне. Даже живя отдельнойжизнью, там различишь нательныйкрестик в драной березке, в стебле пастушьей сумки,в том, что порхает всего лишь сутки.

И я приеду к тебе. В этом «и я приеду»усмотри не свою, но этих вещей победу,ибо земле, как той простыне, понятенязык не столько любви, сколько выбоин, впадин, вмятин.

Или пусть не приеду. Любая из этих рытвин,либо воды в колодезе привкус бритвин,прутья обочины, хаос кочек —все-таки я: то, чего не хочешь.

Езжай в деревню, подруга. Знаешь, дурнея, лицалишь подтверждают, что можно слитьсяразными способами; их — бездны,и нам, дорогая, не все известны.

Знаешь, пейзаж — то, чего не знаешь.Помни об этом, когда там судьбе пеняешь.Когда-нибудь, в серую краску уставясь взглядом,ты узнаешь себя. И серую краску рядом.

Вид с холма