Саша Соколов - Между собакой и волком Страница 12

7. Записки охотника

Записка Х.

По пороше

Рецептов бордосских пропоиц,

Что давят шато и де-кот,

Купаясь в точилах по пояс,

Не знает ликерный завод.

Но знает компанья бракеров –

Не знает унынья зане –

Священную силу кагоров

С бордовым осадком на дне.

Немало баклашек хороших

Сего дармового питья

Привозят они по пороше

В ягдташах косого шитья.

Привозят закусок без меры –

Колбасы, консервы, сыры:

Бракеры мои, браконьеры,

Да здравствуют наши пиры!

Но вот загорелась – понеже

Тьма тьмущая перешла –

В беленом гробу побережий

Пуркарского негру смола.

Поскольку охотник желает

Узнать, где жирует фазан,

В ошметках собачьего лая

Нам чудится слово сезам.

Сображник! За дряблую щеку

Последний глоток заложи –

Пора уж. Жужжи в получоках

И в чоках, ветрило, жужжи.

Записка XI.

Заговор

У Сороки – боли, у Вороны – боли,

У Собаки – быстрей заживи.

Шел по синему свету Человек-инвалид,

Костыли его были в крови.

Шли по синему снегу его костыли,

И мерещился Бог в облаках,

И в то время, как Ливия гибла в пыли,

Нидерланды неслись на коньках.

Надоумил Волка заволжский волхв:

Покидая глубокий лог,

Приползал вечерами печальный Волк

И Собаку лечил чем мог.

У Сороки – боли, у Вороны – боли,

Но во имя волчьей любви

От Вороны ль реки до реки ли Нерли

У болезных собак – заживи.

А по синему свету в драных плащах,

Не тревожась – то день иль нощь,

Егеря удалые, по-сорочьи треща,

Вивериц выгоняли из рощ.

Деревенский, однако, приметлив народ,

У Сороки-воровки – боли,

Проследили, где дяденька этот живет,

И спроворили у него костыли.

И пропили, пролазы, и весь бы сказ,

Но когда взыграла зима,

Меж собою и Волком, в дремотный час,

Приходила к Волку сама.

У Сороки – болит, у Вороны – болит,

Вьюга едет на облаках,

Деревенский народ, главным образом – бобыли,

Подбоченясь, катит на коньках.

И от плоского Брюгге до холмистого Лепп,

От Тутаева аж – до Быдогощ

Заводские охотники, горланя: гей-гоп! –

Пьют под сенью оснеженных рощ.

Как добыл берданку себе инвалид,

Как другие костыли он достал,

И хотя пустая штанина болит,

Заводским охотником стал.

Записка XII.

Философская

Неразбериха – неизбывный грех

Эпох, страстей, философов досужих.

Какой меня преследовал успех,

Что я не разбирался в них во всех,

Вернее, разбирался, но все хуже.

Когда ж мне путь познанья опостыл

И опостынул город неспокойный,

Я сделался охотником простым,

А уж затем заделался запойным,

Со взором просветленным и пустым.

Люблю декабрь, январь, февраль и март,

Апрель и май, июнь, июль и август,

И Деве я всегда сердечно рад,

И Брюмерам, чей розовый наряд

Подчас на ум приводит птицу Аргус.

Теперь зима в саду моем стоит.

Как пустота, забытая в сосуде.

А тот, забытый, на столе стоит.

А стол, забытый, во саду стоит.

Забытом же зимы на белом блюде.

Повой, маэстро, на печной трубе

Рождественское что-нибудь, анданте.

Холодная, с сосулей на губе,

Стоит зима, как вещь в самой себе,

Не замечая, в сущности, ни канта.

Записка XIII.

Валдайский сон

Накануне первых звезд

От угара плачу –

Мерзни, мерзни, волчий хвост,

Грейся, хвост собачий.

Дрыхнет Кот у очага

И храпит немного,

Из худого сапога

Вылезает коготь.

Снится этому Коту-

Воркоту Валдая:

Сидят волки на мосту,

И Кот рассуждает:

Если б я Собака был,

Я любил бы Волка,

Ну, а если б волком выл,

По Собаке б только.

Погляжу ли из окна,

Из другого ль гляну –

Вся в снегу стоит сосна

На снегу поляны.

Идут ведьмы на погост,

О своем судача:

Мерзни, мерзни, святый хвост,

Грейся, хвост чертячий.

Все сине. И вся синя

Слюдяная Волга,

Едет Пес по ней в санях,

Погоняя Волка.

Записка XIV.

Подледный лов

Ни рыбы-севрюги в реке не живут,

Ни рыба-хаулиод.

Чего ж я, как рыба-удильщик, тут

Раззявил над прорубью рот.

А ты бы, дядя, домой хромал,

Потехе, как говорится, час –

Зари обремканной бахрома

В Европу завесила васисдас.

Отзынь, Запойный, на три лапти,

Отбрил я себя сам,

Не лепо ли бормотухи хватить

С хлебной слезой пополам.

Кого это там еще Бог дает –

С лампою, на коньках…

Никак Алладин Батрутдинов идет,

Татарина шлет Аллах.

Ну ты и горбатый средь наших равнин,

Хирагра тебя еры,

На кой тебе лампа, чуж-чужанин,

В дремучие эти поры?

Якши, мармышка, поймал ерши?

Проваливай, конек-горбунок,

Ты есть наважденье, хвороба души,

Батрутдинов сто лет как йок.

Упал в промоину, катясь в кино,

И хоть выплыл, да через год:

В карманах чекушка и домино,

И трачен рыбами рот.

Выловили – не припомню числа –

Дед Петр и Павел-дед.

Чекушку распили, забили козла

И вызвали кого след.

Умчался. Право, такой стал плут.

А был – честнейший бобыль.

Ни рыбы-химеры в реке не живут,

Ни рыба, к примеру, горбыль.

Записка XV.

Архивная

О, как мне душно будет

Когда-нибудь в пыли

Архива, его полок,

Эх, скушно будет мне.

Однажды и в пенсне

Нагрянет архивист.

Во мне он станет рыться,

Копаться, разбираться

В каракулях – найдет:

Рисунок и портрет,

В кунсткамеру билет,

И среди остальных –

Записку эту вот

И о себе прочтет.

И он смеяться станет:

Ха-ха, на весь архив,

Охотник архаичен,

Беда как неприличен,

Однако прозорлив.

И как он счастлив будет

Находкою своей.

И будет, просто будет,

А я-то уж не буду,

Ни в праздники, ни в будни,

Но как мне вечно будет

От времени вдали,

Вдали от обязательств,

В стесненье обстоятельств,

В удушливой пыли!

Записка XVI.

Стих о прекрасной бобылке

Над кофейника носиком пар,

Словно капитулянтский флажок.

Нацеди кофейку, мой дружок,

Восхитителен этот навар.

Повевай, про Бразилию весть –

Аромат, что премного воспет.

Не беда, что бразильского нет,

Хорошо хоть с цикорием есть.

Нас так балует мало судьба,

Что и цикорию рад, как эрзя,

Ведь не сами ль мы чей-то эрзац,

И не наше ли дело труба.

Посему, не взирая на то,

Что бобылок прекрасных – полно,

Объявляю, что мне все равно,

Кто мне штопает шарф и пальто.

Оттого, хоть из лести не сшить

Лисьей шубы, скажу не тая:

Ты прекрасна, бобылка моя;

А портрет – так с него же не пить.

Неспроста перочинный вострю:

Близок ангела день твоего,

Подарить не придумав чего,

Шкуру вепря тебе отмездрю.

Завари же в преддверие тьмы,

Полувечером, мнимозимой

Псевдокофий, что ложнокумой

Квазимодною даден взаймы.

Записка XVII.

К незнакомому живописцу

Старина! как сербу чизма

Из Хорватии тесна,

И как милая отчизна,

Или собственная тризна,

Зачастую нам скучна,

Так и наша укоризна

Вам, художникам, нужна.

То ли спутал ты, дружище,

Впечатленья от веков,

То ль писал ты Городнище

Совершенно без очков.

Ибо ловчие в кафтанах

И немодных башлыках

Мне по крайней мере странны,

А тем более – в чулках.

И не кончится забава

Ни добром и ни бобром,

Если выйдем мы в облаву

Не с берданкой, а с багром.

На котором, между прочим,

За спиною у стрелка

Все качается, всклокочен,

Образ волка-тумака.

Обстоятельства же наши

Ты повапил, словно гроб:

Позлащенные ягдташи

Сторонятся здешних троп.

И чресчур благообразны

Три красотки кубаре,

Опаляющие праздно

Поросенка на костре.

Мастер мой, та дульче вита

В осененье острых крыш,

О которой всей палитрой

Ты столь искренно скорбишь,

Перешла, быльем повита,

Но вороны те же; кыш!

Тем не мене – взор пирует,

Кинь его туда, сюда:

Приворотное чарует

Зелье неба, снега, льда.

В пору сумерек щемящих

Конькобежцев визг щенячий

Раздается вдалеке –

На прудах и на реке.

Был бы я купец какой-то,

Полотно бы закупил

И повесил бы над койкой –

Лег и сам себя забыл.

Но поелику пропойца,

Куплю зелена винца

И узрю твой жанр в оконце,

Из-под пятого венца.

Вот она, моя отчизна,

Нипочем ей нищета,

И прекрасна нашей жизни

Пресловутая тщета!

Записка XVIII.

Преображение Николая Угодникова

(Рассказ утильщика)

Нет, не даром забулдыги все твердят,

Что по Волге нет грибов милей опят,

И напрасно это люди говорят,

Что водчонка – неполезный очень яд.

Это мненье, извиняюсь, ерунда,

Нам, утильщикам, без этого – никак.

Предположим, даже примешь иногда,

Но зато преображаешься-то как.

Раз бродили-побирались по дворам,

Выручайте Христа ради-ка гостей,