Александр Кушнер - Времена не выбирают… Страница 12

Долгами, нервами и ворохом бумаг…

Музейный узенький рассматриваем фрак,

Лорнет двойной.

Глядим во тьму.

Земля просторная, но места нет на ней

Ни взмаху легкому, ни быстрому письму.

И всё ж в присутствии их маленьких теней

Не так мучительно, не знаю почему.

«Исследовав, как Критский лабиринт…»

Исследовав, как Критский лабиринт,

Все закоулки мрачности, на свет

Я выхожу, разматывая бинт.

Вопросов нет.

Подсохла рана.

И слезы высохли, и в мире – та же сушь.

И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,

Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.

От Минотавра

Осталась лужица, точнее, тень одна.

И жизнь мне кажется отложенной на завтра,

На послезавтра, на другие времена.

Она понадобится там, потом, кому-то,

И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,

Усмотрит чудо

В том, что пружинкою свернулось заводной.

Как в погремушке, в раковине слуха

Обида ссохшаяся дням теряет счет.

Пусть смерть-старуха

Ее оттуда с треском извлечет.

Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.

Плохая слышимость. Всё время рвется нить.

«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.

Как дальше жить?

О жизнь, наполненная смыслом и любовью,

Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть раз

Страной ли, музою, припавшей к изголовью,

Постой у глаз

Водою в шлюзе,

Всё прибывающей, с буксиром на груди.

Высоким уровнем. Системою иллюзий.

Еще какой-нибудь миражик заведи.

Взамен любовной переписки

Сергею Коробову

Взамен любовной переписки,

Ее свободней и точней.

Слетают письма от друзей

С нагорных троп и топей низких,

Сырым пропахшие снежком,

Дорожной гарью и мешком,

Погодой зимней и ненастной.

И на конверте голубом

Чернеет штамп волнообразный.

Собой расталкивая мрак,

То из Тюмени, то с Алтая.

И ходит строчка стиховая

Меж нами, как масонский знак.

Родную душу узнаю,

На дальний оклик отвечаю,

Как будто на валу стою.

Соединить бы всю семью,

Да как собрать ее – не знаю.

Руины

Для полного блаженства не хватало

Руин, их потому и возводили

В аллеях из такого матерьяла,

Чтобы они на хаос походили,

Из мрамора, из праха и развала,

Гранитной кладки и кирпичной пыли.

И нравилось, взобравшись на обломок,

Стоять на нем, вздыхая сокрушенно.

Средь северных разбавленных потемок

Всплывал мираж Микен и Парфенона.

Татарских орд припудренный потомок

И Фельтена ценил, и Камерона.

Когда бы знать могли они, какие

Увидит мир гробы и разрушенья!

Я помню с детства остовы нагие,

Застывший горя лик без выраженья.

Руины… Пусть любуются другие,

Как бузина цветет средь запустенья.

Я помню те разбитые кварталы

И ржавых балок крен и провисанье.

Как вы страшны, былые идеалы,

Как вы горьки, любовные прощанья,

И старых дружб мгновенные обвалы,

Отчаянья и разочарованья!

Вот человек, похожий на руину.

Зияние в его глазах разверстых.

Такую брешь, и рану, и лавину

Не встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах.

И дом постыл разрушенному сыну,

И нет ему забвения в отъездах.

Друзья мои, держитесь за перила,

За этот куст, за живопись, за строчку,

За лучшее, что с нами в жизни было,

За сбивчивость беды и проволочку,

А этот храм не молния разбила,

Он так задуман был. Поставим точку.

В развале этом, правильно-дотошном,

Зачем искать другой, кроваво-ржавый?

Мы знаем, где искать руины: в прошлом.

А будущее ни при чем, пожалуй.

Сгинь, призрак рваный в мареве сполошном!

Останься здесь, но детскою забавой.

«Слово «нервный» сравнительно поздно…»

Слово «нервный» сравнительно поздно

Появилось у нас в словаре

У некрасовской музы нервозной

В петербургском промозглом дворе.

Даже лошадь нервически скоро

В его желчном трехсложнике шла,

Разночинная пылкая ссора

И в любви его темой была.

Крупный счет от модистки, и слезы,

И больной, истерический смех.

Исторически эти неврозы

Объясняются болью за всех,

Переломным сознаньем и бытом.

Эту нервность, и бледность, и пыл,

Что неведомы сильным и сытым,

Позже в женщинах Чехов ценил,

Меж двух зол это зло выбирая,

Если помните… ветер в полях,

Коврин, Таня, в саду дымовая

Горечь, слезы и черный монах.

А теперь и представить не в силах

Ровной жизни и мирной любви.

Что однажды блеснуло в чернилах,

То навеки осталось в крови.

Всех еще мы не знаем резервов,

Что еще обнаружат, бог весть,

Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?

– Как без нервов, когда они есть! —

Наши ссоры. Проклятые тряпки.

Сколько денег в июне ушло!

– Ты припомнил бы мне еще тапки.

– Ведь девятое только число, —

Это жизнь? Между прочим, и это.

И не самое худшее в ней.

Это жизнь, это душное лето,

Это шорох густых тополей,

Это гулкое хлопанье двери,

Это счастья неприбранный вид,

Это, кроме высоких материй,

То, что мучает всех и роднит.

«Я шел вдоль припухлой тяжелой реки…»

Я шел вдоль припухлой тяжелой реки,

Забывшись, и вздрогнул у моста Тучкова

От резкого запаха мокрой пеньки.

В плащах рыбаки

Стояли уныло, и не было клева.

Свинцовая, сонная, тусклая гладь.