Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия Страница 12

Жить бы, и письма писать, и качаться в качалке,

Как на балконе, как в утлом вороньем гнезде,

В ласточкином, глинобитном, прилепленном к балке.

Море с такой высоты… Я хотел бы обнять

Всех, голова моя кружится, на опьяненье

Это похоже… и облачным клочьям под стать

Пена белеет, как сброшенное оперенье.

Что там, побоище? Может быть, линька в раю?

Странно, что соль к этим взбитым подмешана сливкам.

Всё, что кричу, ветром сорвано, всё, что пою, –

Ласточке трудно судить в небесах по обрывкам.

ПЧЕЛА

Пятясь, пчела выбирается вон из цветка.

Ошеломлённая, прочь из горячих объятий.

О, до чего э эта жизнь хороша и сладка,

Шёлка нежней, бархатистого склона покатей!

Господи, ты раскалил эту жаркую печь

Или сама она так распалилась – неважно,

Что же ты дал нам такую разумную речь,

Или сама рассудительна так и протяжна?

Кажется, память на время отшибло пчеле.

Ориентацию в знойном забыла пространстве.

На лепестке она, как на горячей золе,

Лапками перебирает и топчется в трансе.

Я засмотрелся – и в этом ошибка моя.

Чуть вперевалку, к цветку прижимаясь всем телом,

В жёлтую гущу вползать, раздвигая края

Радости жгучей, каленьем подёрнутой белым.

Алая ткань, ни раскаянья здесь, ни стыда.

Сколько ни вытянуть – ни от кого не убудет.

О, неужели однажды придут холода,

Пламя погасят и зной этот чудный остудят?

* * *

Эта тень так прекрасна сама по себе под кустом

Волоокой сирени, что большего счастья не надо:

Куст высок, и на столик ложится пятно за пятном.

Ах, какая пятнистая, в мелких заплатах прохлада!

Круглый мраморный столик не лёд ли сумел расколоть,

И как будто изглодана зимнею стужей окружность.

Эта тень так прекрасна сама по себе, что Господь

Устранился бы, верно, свою ощущая ненужность.

Боже мой, разве общий какой-нибудь замысел здесь

Представим, – эта тень так привольно и радостно дышит,

И свежа, и случайность, что столик накрыт ею весь,

Как попоной, и ветер сдвигает её и колышет,

А когда, раскачавшись, совсем её сдёрнет – глаза

Мы зажмурим на миг от июньского жёсткого света.

Потому и трудны наши дни, и в саду голоса

Так слышны, и светло, и никем не задумано это.

БОГ С ОВЦОЙ

Бог, на плечи ягнёнка взвалив,

По две ножки взял в каждую руку.

Он-то вечен, всегда будет жив,

Он овечью не чувствует муку.

Жизнь овечья подходит к концу.

Может быть, пострижёт и отпустит?

Как ребёнка, несёт он овцу

В архаичном своём захолустье.

А ягнёнок не может постичь,

У него на плече полулёжа,

Почему ему волны не стричь?

Ведь они завиваются тоже.

Жаль овечек, барашков, ягнят,

Их глаза наливаются болью.

Но и жертва, как нам объяснят

В нашем веке, свыкается с ролью.

Как плывут облака налегке!

И дымок, как из шерсти, из ваты.

И припала бы к Божьей руке,

Да все ножки четыре зажаты.

* * *

Почему одежды так темны и фантастичны?

Что случилось? Кто сошёл с ума?

То библейский плащ, то шлем. И вовсе неприличны

Серьги при такой тоске в глазах или чалма!

Из какого сундука, уж не из этого ли, в тщетных

Обручах и украшеньях накладных?

Или все века, художник, относительны, – и, бедных,

Нас то в тогу наряжают, то мы в кофтах шерстяных?

Не из той ли жаркой тьмы приводят за руку в накидке,

Жгучих розах, говорят: твоя жена.

Ненадёжны наши жизни, нерасчётливы попытки

Задержаться: день подточен, ночь темна.

Лишь в глазах у нас всё те же красноватые прожилки

Разветвляются; слезой заволокло.

Ждёт автобус отступающихся в луже на развилке

С ношей горестной; ступают тяжело.

И в кафтане доблесть доблестью и болью боль останутся,

И в потёртом тёмном пиджаке;

Навсегда простясь, обнять потянутся

И, повиснув, плачут на руке.

* * *

Камни кидают мальчишки философу в сад.

Он обращался в полицию – там лишь разводят руками.

Холодно. С Балтики рваные тучи летят

И притворяются над головой облаками.

Дом восьмикомнатный, в два этажа; на весь дом

Кашляет Лампе, слуга, серебро протирая

Тряпкой, а всё потому, что не носом он дышит, а ртом

В этой пыли; ничему не научишь лентяя.

Флоксы белеют; не спустишься в собственный сад,

Чтобы вдохнуть их мучительно-сладостный запах.

Бог – это то, что не в силах пресечь камнепад,

В каплях блестит, в шелестенье живёт и в накрапах.

То есть его, говоря осмотрительно, нет

В онтологическом, самом существенном смысле.

Бог – совершенство, но где совершенство? Предмет

Спора подмочен, и капли на листьях повисли.

Старому Лампе об этом не скажешь, бедняк

В Боге нуждается, чистя то плащ, то накидку.

Бог – это то, что, наверное, выйдя во мрак

Наших дверей, возвращается утром в калитку.

* * *

Кавказской в следующей жизни быть пчелой,

Жить в сладком домике под синею скалой,

Там липы душные, там глянцевые кроны,

Не надышался я тем воздухом, шальной

Не насладился я речной водой зелёной.

Она так вспенена, а воздух так душист!

И ходит, слушая весёлый птичий свист,

Огромный пасечник в широкополой шляпе,

И сетка серая свисает, как батист,

Кавказской быть пчелой, все узелки ослабив.

Пускай жизнь прежняя забудется, сухим

Пленившись воздухом, летать путём слепым,

Вверяясь запахам томительным, роскошным.

Пчелой кавказской быть, и только горький дым,

Когда окуривают пчёл, повеет прошлым.

* * *

 Л. Дубшану

Бессмертие – это когда за столом разговор

О ком-то заводят, и строчкой его дорожат,

И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор,

И ложечкой чайной притушенный ад ворошат.

Из пепла вставай, перепачканный в саже, служи

Примером, все письма и все дневники раскрывай.

Так вот она, слава, земное бессмертье души,

Заставленный рюмками, скатертный, вышитый рай.

Не помнят, на сколько застёгнут ты пуговиц был,

На пять из шести? Так расстёгивай с дрожью все шесть.

А ежели что-то с трудом кое-как позабыл –

Напомнят, – на то документы архивные есть.

Как бабочка, ты на приветный огонь залетел.

Синеют ли губы на страшном нестрашном суде?

Затем ли писал по утрам и того ли хотел?

Не лучше ли тем, кто в ночной растворён темноте?

* * *

Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа

Могли себя найти на прустовской странице

Средь вымышленных лиц, где сложная канва

Ещё одной петлёй пленяет, – и смутиться

Той славы и молвы, что дали им на вход

В запутанный роман пожизненное право,

Как если б о себе подслушать пенье вод

И трав, расчёсанных налево и направо.

Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил,

Читал четвёртый том и думал отложить – и

Как если б вдруг о нём в саду заговорил

Боярышник в цвету иль в туче небожитель.

О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи

Свой вылепленный торс, о, живопись, не гасни!

Как весело снуют парижские стрижи!

Что путаней судьбы, что смерти безопасней?

* * *

Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой

Модели, которой прообразом гипсовый слепок

Служил – с беломраморной, римской, отрытой в одной

Из вилл рядом с Тиволи, долго она под землёй

Лежала, и сон её был безмятежен и крепок.

А может быть, снился ей эллинский оригинал,

До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли.

О ряд превращений! О бронзовый идол! Металл

Твой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал,

А ты? Ещё помнишь о веке другом, матерьяле?

Ты всё ещё помнишь… А я, вспоминая, устал.

Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды,

И в голосе диктора помню особый металл,

И помню, кем был я, и явственно слишком – кем стал,

Всё счастье, всё горе, весь стыд, всю любовь, все обиды.

Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот.

К тому отношения вовсе уже не имею.

О, сколько слоёв на мне, сколько эпох, – и берёт

Судьба меня в руки, и снова скоблит, и скребёт,

И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею.

* * *

Поэзия – явление иной,

Прекрасной жизни где-то по соседству

С привычной нам, земной.

Присмотримся же к призрачному средству

Попасть туда, попробуем прочесть

Стихотворенье с тем расчётом,

Чтобы почувствовать: и правда, что-то есть

За тем трёхсложником, за этим поворотом.