Собрание Сочинений. Том 1. Произведения 1921-1941 годов. - Хорхе Луис Борхес Страница 13

РАМОН ГОМЕС ДЕ ЛА СЕРНА{29} «СВЯЩЕННАЯ КРИПТА КАФЕ „ПОМБО“{30}»

Какому краткому знаку под силу вместить смысл того, чем занят Рамон? Я бы поместил его труды под знаком Алеф, которым современная математика отмечает бесконечное число, обнимающее все остальные, или под колючей розой ветров, чьи дротики неустанно целят в любую даль. Этим я хочу показать убежденную тягу к завершенности, к предельной полноте, пронизывающую все, что он делает: к полноте тем более трудной, что написанное им — это, я бы сказал, ряд искрометных озарений природного золота, а не узорчатая медь, отчеканенная упорной риторикой. Рамон создал инвентарь мира, собрав на своих страницах не образцовые триумфы человеческих дел, как это принято в поэзии, а ненасытные описания каждой из мелочей, в сумме составляющих наш мир. Эта полнота не подразумевает согласия или неизбежных упрощений синтеза; она ближе к космораме или атласу, чем к всеохватывающему видению сущего, которого взыскуют богословы и созидатели систем. Всепоглощающий энтузиазм Рамона — редкость по нынешним временам, и, на мой взгляд, ошибаются те, кто находит у него общее с Максом Жакобом или Жюлем Ренаром, острыми и озорными умами, больше озабоченными выдумкой и желанием поразить, чем героическим стремлением на лету поймать ускользающую жизнь. Высоту литературных притязаний под стать Рамоновым можно найти лишь в эпохе Ренессанса. Разве меньшей неутолимостью, чем его страницы, проникнуты бесконечные перечни в «Селестине» и у Рабле, у Бена Джонсона и в «The Anatomy of Melancholy»[34] Роберта Бертона{31}?

Для величайшего из трех великих Рамонов{32} вещи непреходящи, поскольку ведут к Богу. Он к ним льнет, любуется каждой их складкой, увивается за ними, но счастье, которое они ему дарят, быстротечно и не затронуто предрассудком цельности. В этой независимости от собственной любви — решающее отличие Рамона от Уолта Уитмена. В Уитмене тоже умещается весь мир, Уитмен тоже дышит чудесной благодарностью ко всему плотному, осязаемому, пестрому разнообразию вещей. Но благодарность Уитмена удовлетворена перечнем предметов, нагромождение которых составляет для него мир, тогда как чувство испанца выливается в улыбчивый и горячий комментарий к неповторимой индивидуальности всякой мелочи. Уверенный в жизни, Рамон вкладывает весь неторопливый жар своего цепкого взгляда в любую частицу окружающей реальности. Иногда он спускается на многие мили в ее глубину и возвращается оттуда, словно из другой страны. Какая запредельная ясность духа нужна, чтобы, не отводя глаз, смотреть на кровавую лужу, оставшуюся после боя быков, это бесстыдное сердце арены!

«Священная крипта кафе „Помбо“» — очередной, самый свежий выпуск той подлинной Энциклопедии, или Книги всего на свете и много чего еще, которую том за томом пишет Рамон. Это россыпь свидетельств о самом кафе и о множестве людей, которые на ваших глазах взаправду оживают за его мраморными столиками. Диего Ривера, Ортега-и-Гассет, Гутьеррес Солана{33}, Хулио Антонио{34}, Альберто Гильен{35} теперь уже навсегда останутся на этих прославленных страницах во всей несокрушимости статуй, но без малейшей напыщенности, равно как и без неряшливости будней, застигнутых врасплох. (На страницах с набором паспортных фотоснимков предстает своего рода моментальная галерея образов, где я заметил уже опять сбившегося с пути X. Л. Б. с его всегдашними недомолвками и отговорками, а также несомненного Оливерио Хирондо{36}, его перетасованные черты и обнаженный клинок взгляда.)

Из шестисот страниц этой книги ни одна не бьет мимо цели и ни на одной вас не поджидает скука.

Из книги

ЛУНА НАПРОТИВ{37}

ПРЕДЧУВСТВИЕ ЛЮБЯЩЕГО

Ни близость лица, безоблачного, как праздник,

ни прикосновение тела, полудетского и колдовского,

ни ход твоих дней, воплощенных в слова и безмолвье, —

ничто не сравнится со счастьем

баюкать твой сон

в моих неусыпных объятьях.

Безгрешная вновь чудотворной безгрешностью спящих,

светла и покойна, как радость, которую память лелеет,

ты подаришь мне часть своей жизни, куда и сама не ступала.

И, выброшен в этот покой,

огляжу заповедный твой берег

и тебя как впервые увижу — такой,

какой видишься разве что Богу:

развеявшей мнимое время,

уже — вне любви, вне меня.

ГЕНЕРАЛ КИРОГА{38} КАТИТ НА СМЕРТЬ В КАРЕТЕ

Изъеденное жаждой нагое суходолье,

оледенелый месяц, зазубренный на сколе,

и ребрами каменьев бугрящееся поле.

Вихляется и стонет помпезная карета,

чудовищные дроги вздымаются горою.

Четыре вороные со смертной, белой метой

везут четверку трусов и одного героя.

С форейторами рядом гарцует негр по кромке.

Катить на смерть в карете — ну что за гонор глупый!

Придумал же Кирога, чтобы за ним в потемки

шесть-семь безглавых торсов плелись эскортом трупа.

— И этим кордовашкам владеть душой моею? —

мелькает у Кироги. — Шуты и горлопаны!

Я пригнан к этой жизни, я вбит в нее прочнее,

чем коновязи пампы забиты в землю пампы.

За столько лет ни пулям не дался я, ни пикам.

«Кирога!» — эти звуки железо в дрожь бросали.

И мне расстаться с жизнью на этом взгорье диком?

Как может сгинуть ветер? Как могут сгинуть сабли?

Но у Барранка Яко не знали милосердья,

когда ножи вгоняли февральским ясным полднем.

Подкрался риоханец на всех одною смертью

и роковым ударом о Росасе напомнил.

И рослый, мертвый, вечный, уже потусторонний,

покинул мир Факундо, чтобы гореть в геенне,

где рваные солдаты и призрачные кони

сомкнулись верным строем при виде грозной тени.

ПРЕВОСХОДСТВО НЕВОЗМУТИМОСТИ

Слепящие буквы бомбят темноту, как диковинные метеоры.

Гигантский неведомый город торжествует над полем.

Уверясь в жизни и смерти, присматриваюсь к честолюбцам и пробую их понять.

Их день — это алчность брошенного аркана.

Их ночь — это дрема бешеной стали, готовой тотчас ударить.

Они толкуют о братстве.

Мое братство в том, что мы голоса одной на всех нищеты.

Они толкуют о родине.

Моя родина — это сердцебиенье гитары, портреты, старая сабля

и простая